Из городов и местечек не слышно криков страданий,
повстанцы варшавского гетто смертью героев пали...
Слова свои в кровь погружаю, а сердце – в бездну
рыданий
для вас, о евреи Польши, я, польский поэт-скиталец.

Не люди, а дикие звери, бандиты в солдатских погонах
вторглись, чтоб приняли муки вы, ваши дети и жены:
чтобы душить вас газом, известью жечь в вагонах
и надругаться над прахом расстрелянных
и сожженных.

Но вы замахнулись камнем, чтоб кинуть его в злодея,
который целился в дом ваш, чтобы на воздух
взлетел он...
И вы умереть сумели, о сыновья Маккавеев,
сражаясь без тени надежды за общее наше дело.

Надо в памяти польской высечь, как на граните:
общий дом наш разрушен, кровоточат наши раны,
роднит нас стена расстрелов, Дахау, Освенцим
роднит нас,
каждый прут на решетке, каждый труп безымянный.

Общим нам будет небо над разбомбленной Варшавой,
после того как победу в битве кровавой добудем:
каждый получит свободу, хлеба кусок и право,
будет единая раса, высшая: честные люди.

Сын Польши

Сын Польши скованной и сын свободной песни,
О чем я буду петь, когда сожжен мой дом!
Как черный танк, прошел сентябрь, кровавый вестник.
Оружья нет в руке и нет в краю родном!..

Но мы освободим край вольного народа!
Пылай, о сердце! Стих, ты возродись в огне,
Чтоб в Польше расцвела желанная свобода,
Чтоб «Варшавянка» вновь звучала по стране.

Варшава, встань! Хвала твоим святым руинам!
Родные камни я хотел бы целовать.
О Белоруссия! Дай руку! Украина!
Твой серп и молот дай, моя отчизна-мать!

Свободу мы вернем, и ты, мой край, воскреснешь,
И равенство взойдет сияющей звездой.
Сын Польши скованной и сын свободной песни...
Оружья нет в руке. С пером иду я в бой!

Древо отчаяния

I

Печально сквозь кровавый мир брести по кладбищу идей.

Древо отчаяния

И вот – зима Иерусалима:
и дождь идет, и злится ветер,
и редко солнца луч засветит
из туч, безжалостно гонимых,
и город стародавний дивный
предстанет в белизне строений;
купаясь в зелени лучистой,
купаясь в мудрости пречистой,
святыни вознесут моленья
за благодатность этих ливней.
Кедрона мертвая долина,
оливковой горы вершина,
святые, древние могилы,
немым объятые молчаньем, —
какою пригвожден к вам силой,
каким прикован ожиданьем?
Настанет час, мой прах бессильный
поглотит вечное забвенье.
Но вижу – эвкалипт могильный
здесь учит не сдаваться тленью.

Его разят и дождь, и ветер,
он весь дрожит в предсмертной муке,
но простирает в даль столетий
зеленые худые руки.
Шумя ветвями, он рыдает
и издает глухие стоны,
убор зеленый раздирает
и пеплом посыпает крону,
и все ж пощады он не просит —
он ветви расправляет снова
и святотатственно поносит
его презревшего Иегову...

О дерево, познавшее страданье,
мятежное в отчаянье глубоком!
С тобою у меня одно дыханье —
я в этом мире самый одинокий:
как ты, я часто под грозой стою,
и вихрь меня к земле нещадно клонит,
порою сердце от ударов стонет,
но выпрямляюсь снова – и пою.
Не знаю, где конец наступит мой,
у ног твоих я буду гнить, быть может,
но ты мне пой, про боль и бунт мне пой,
о эвкалипт, с родной березой схожий!

В горах Ливана

Люди! Люди! Душа больна,
сердце вылечиться не может,
пусть ливанская тишина
мне поможет.

Море. Гор голубая рать.
Кедры встали семьей огромной...
Мне бы с сердца шкуру содрать,
что давно уже так бездомно.

Тишина мне нужна, тишина,
вся увенчанная небесами,
чтобы стала она полна дальней
родины голосами.

Пусть она потрясет меня,
глубо́ка, нема, бездонна,
чтоб услышал, как пала, звеня,
наземь Зигмунтова колонна.

Рисунок

Край родной! что на свете мне ближе?
Не уснуть, снова детство я вижу,
лист беру, и в штрихах неумелых
дом растёт, палисадник и сени,
утро майское в дымке сирени,
травы мокрые в ландышах белых —
я дарил их в день ангела маме —
вот скамейка за чащей зелёной,
тот же дуб – не старел он с годами —
осеняет простёртою кроной.
Что я слышу? Над ширью окрестной
снова благовест льётся воскресный?
Солнце тонет в пылающей Висле...
Ну о чём мои детские мысли?
О нарциссах? Об иволге в чаще?..
Семь пробило, и солнце садится,
с груши сыплется цвет шелестящий,
старый домик растёт на странице...

Что ж так больно душе, так щемяще?

Ради чего живем

Что толку от жизни бренной
без Моцарта и Шопена?
Была бы она без Мицкевича тоже
гроша ломаного не дороже.

Не ратую за «сонеты»
или, скажем, «баллады»,
сердцу поэта
прислушаться надо...

К чему?.. Ну конечно, к Висле,
где над водой нависли
весенних березок ветки,
их листья так робки и редки,
но опадать им вскоре
вместе с листвой осокорей.
На зелень взгляну, сострадая, —
такая она молодая! —
и слёзы блеснут во взоре.

Ну а сосны, к примеру!
Друзья! Ну а клёны! Клёны!
Я счастлив без меры,
ведь клён – зеленый.

Жизнь ни черта не стоит,
когда ее дух не стоек.
Мы родине необходимы,
вернуться, друзья, должны мы,
чтоб над Вислою сосны шумели и ели,
чтобы лучи горели
на стали орудий, на нивах,
в пролитой крови, в глазах счастливых,
в мазовецких открытых просторах —
и чтоб мир был нам дорог.

На Среднем Востоке

Мне не нужны Палестины,
ираны, ираки, египты —
кипарисов милей мне калины,
березы милей эвкалиптов.

Сосен, как наши, здесь нету,
не те здесь тюльпаны, гвоздики, —
другого пришлите поэта,
чтоб вам про ливаны чирикал.

Давно отшумела здесь слава,
здесь клейма на всём – «Made in Britain»^[9], —
твое ныне слово, Варшава,
ты славой бессмертной покрыта!

Там ныне текут иорданы,
там фермопилы и трои,
там бессчетно и безымянно
безвестные гибнут герои.

Там бой не смолкает жестокий,
враг жжет города без пощады, —
а я здесь брожу одинокий
и ногти грызу от досады.

Мне хоть на миг бы в Аллеи,
хоть каплю из чаши их горя —
не то я с тоски околею
у Средиземного моря.

War pictorial news^[10]

Заботы меня связали,
но я не сдаюсь покамест.
Привык я уже к печали,
отчаянья не пугаюсь.

О, если б мне быть на фронте —
а здесь одиноко, грустно...
Сижу себе в «Орионе»,
смотрю pictorial news’ы.

Фугасы на Хамм и Эссен,
на Кёльн, на Берлин, на Штутгарт!
За бомбами следом – сердцем
спускаюсь на парашюте,

благословляю раны,
благословляю руины —
пусть ангелы-великаны
проносятся невредимы.

Но дальше пускают метры
каких-то глупых историй.
Уйду. Надоело смертно.
И буду думать о горе,

оно мне скрутило нервы,
нигде не дает покоя,
и сердце, взяв из резерва,
бросает в горнило боя!

Заботы меня связали,
и боль все острее, острее,
привык я давно к печали...
Ах, только б скорей, скорее!

Вечером

Тоска, черт возьми, кручина,
как липкая паутина,
так душу порой оплетает, —
ни тяжкий вздох, ни проклятья,
ни дружеское рукопожатье,
ни вид этих нив зеленых,
ни взгляд, в себя устремленный, —
ничто уж не помогает.

Ни то, что там, над дорогой,
увижу жестокие звезды...
И звезды мне не помогут!
Грустные, ночью поздней,
беззвучно вспыхнув сначала,
на дно упадут бокала
и выпьют бокал до дна...
И будет ночь холодна,
и кто-то окликнет тихо,
мне Родину голос напомнит!
Тихий в безмолвии комнат,
я в тишину скачусь
и в камень вдруг превращусь...

Молчание мне поможет,
и камень, что сверху положат,
могильный, и холод, которым дышу
так долго...
О чем я пишу?!

Палестинские пейзажи

I В горах Иудеи

Белые горы Иудеи
словно немые курганы,
тучи над ними сереют —
овцы Ливана.

Бродят верблюды, как овцы,
мирно по мертвым руинам,
к мертвым шагают колодцам
за бедуином.

Мрачный, бездомный блуждаю,
горечь разлита в эфире.
Я и лазурь неживая —
лишние в мире.

Прошлое глухо и немо,
и кипарисов сверканье —
словно в печальной поэме
знак восклицанья.

II Нагария

Вблизи Нагарии, чуть вправо
с дороги иерусалимской,
незыблем, как римское право,
стоит акведук римский,

воздвигнутый цезаря волей,
что делает люд рабами,
когда средь пожаров и воплей
рухнули стены Храма.

Укором иль похвалою,
он встал и стоит, дряхлея...
А Рим пребудет – водою
для Галилеи.

Скрываются в дальней дали
и пальмы, и арки, тая...
– Куда же ты, путник? – Развалин
величие я спасаю.

III Закат на Мёртвом море

Над Мертвым морем закаты
гибель пророчат тучам —
замкам воздушным, крылатым,
сказочным кручам.

Сожжет огнем их, расплавит —
пламень заката неистов.
Сжег он Содом кровавый,
город убийства.

Истории злым ураганом
стерты Содом и Гоморра,
и обрастают бурьяном
мертвые горы.

О, странник, не мешкай в прохладе,
во мраке небес и истории:
суд совершить тебе надо,
шаг свой ускорить!

Монте-Кассино

Край наш растоптан армадою адской,
в щепки разбиты столбы на границе...
Маршем Кресовой, маршем Карпатской —
так наступление наше вершится.

Наши границы? – ищи под ногами,
в грохоте танков, среди канонады.
Так нас учили сражаться с врагами
предки-изгнанники, предки-солдаты.

Маршем Карпатской, маршем Кресовой;
скачкою конной, движением пешим...
Враг не уйдёт от расплаты суровой —
пусть он силён и оружьем увешан.

Маршем Кресовой, маршем Карпатской,
с грохотом движутся наши машины...
Поговорим мы с врагом посолдатски
в Монте-Кассино! В Монте-Кассино!

Те, кто погибнет в прекрасной Италии,
лягут в могилы. Судьбина такая.
А остальные – двинутся далее,
наши границы передвигая.

Наши границы? – «покуда мы живы»,
с нами, на этих нагорьях чужбины.
Гневно, кроваво идём под разрывы.
Наши границы – в Монте-Кассино.

«63»

Уяздовская аллея, где ж ты?
Есть Голгофа, аллеи – нету.
Я черчу аллею Надежды
и мост Победы.

Урбанистом я не был сроду,
с кирпичом не имел я дела,
но домчаться бы вещему слову
к тебе, Неподлегла!

Пусть вернутся улицам лица,
пусть посмотрят с прежним величьем
Краковское и Валицув,
Круча, Вильча,

пусть разбитый лоб Жолибожа
отдохнет на груди Средьместья,
и вампиры шепчут: «О боже!
Наконец-то?!»

И, зарубленный, встанет Мокотув,
Прага встанет – в пепле лежала...
Воля встанет, встанет Охота,
и орлиные крылья к полету
расправит Варшава!