Цех для варки необыкновенно пахнущей конфетной массы был очень горячим и несмотря на открытые окна, жара заставляла работниц, одетых в белые халаты, подходить к ним. Ну, а тут-то мы, как стая воробьёв, и облепляли окошки с уже заранее проделанными нами в сетках отверстиями и просили жалобными голосами: «Тётенька, дай конфетки!»

Обычно женщины, смеясь над нашей суетливостью и криками «А мне? А мне?», с охотой угощали нас, но делали это, когда в цехе не было мастера. Когда же он появлялся, многие, улыбаясь, старались отмалчиваться, или кто-нибудь из них украдкой подходил к окну со словами: «Берите и убегайте, а то мне влетит из-за вас от того дяденьки», – и кивал в сторону стоявшего к нам спиной мужчины без халата.

Мы уже давно знали, что этот жадный дядька был мастером цеха, и старались не попадаться ему на глаза. Он всегда покрикивал на сердобольных работниц, а подойдя освежиться к окну, орал и на нас: «Ну-ка, кыш отсюда! Сейчас выйду на улицу – я вам покажу!» По этой причине, мы не осмеливались просить и у мужчин-кондитеров. Если они подходили к окну, то, пригнувшись, бежали к следующему.

Постепенно мы научились узнавать в лицо наших благодетельниц и старались разыскать их среди остальных женщин-кондитеров. Мне хорошо запомнилась одна из «добрых» работниц – красивая и всегда смеющаяся над нами, просящими у неё чаще, чем у остальных. «Что, желторотики! Опять прилетели?» – со снисходительной улыбкой спрашивала она. И никого не боясь, и не оглядываясь, раздавала нам конфеты. К нашему удивлению, мастер не делал ей замечания и на неё не кричал.

У фабрики мы обычно собирались с утра. А после обеда, наскоро перекусив тем, что нам оставляли родители, снова выбегали на улицу. На этот раз нас уже интересовали ярко-зелёные с красными или синими подкрылышками и большими блестящими глазами местные кузнечики. Они прятались от жары в уличных газонах Пятигорска и легко становились нашей добычей.

Поймать необыкновенно красивого кузнечика – было заветной мечтой каждого из нас. На удивление, насекомые мало походили друг на друга. Это только несведущему человеку они могут показаться одинаковыми. На самом деле, нам попадались такие экземпляры, что мы сразу бежали на восторженный крик обладателя необычной ценной добычи.

Окружив счастливчика, мы подолгу любовались пойманным красавцем. Прежде всего, интересовались окраской подкрыльев (особенно ценилась синяя). Затем старались погладить кузнечика по его твёрдой хитиновой грудке; тянули за длинные красные или коричневые ножки, которые, к нашему сожалению, легко отрывались; и даже давали насекомому покусать мохнатым ртом, из которого выделялась тёмно-коричневая капля какой-то густой жидкости, свой палец.

Разморённые жарой и погоней за этими существами, мы ложились на траву и начинали показывать друг другу трофеи. Тут же происходил и обмен. Безногих или замученных в спичечных коробочках кузнечиков отпускали на волю, а особо интересных – выменивали друг у друга. Но всегда среди нас кто-то становился героем дня. Ему мы, по-детски, завидовали и, расходясь, мечтали сами поймать когда-нибудь необыкновенного кузнечика.

Были у нас и другие развлечения. Однажды к нам двор въехала машина с песком, который был выгружен прямо под пожарной лестницей. Песок, видимо, нужен был для предстоящего ремонта дома. Нам же, мальчишкам, он пригодился для интересного, но опасного развлечения.

Теперь можно было взобраться на песочную кучу, дотянуться до пожарной лестницы, ранее нам недоступной, и подняться по ней хоть до самой крыши. Но таких смельчаков среди нас не находилось. Побаиваясь высоты, мы забирались на столько, сколько позволяла личная храбрость. Потом по очереди прыгали в мягкий и прохладный песок. Конечно, чем выше был прыжок, тем престижнее для смельчака было приземление, особенно в глазах прыгавших с нами девчонок.

Последние, конечно, были трусихами. Но именно на фоне их страха перед высотой и из-за соперничества между нами, мальчишками, мы с каждым днём старались забраться всё выше и выше. Не знаю, чем бы закончилось наше соревнование, но в один прекрасный день пожарная лестница оказалась заколоченной длинными досками, что лишило нас столь захватывающего развлечения.

 
                                         * * *
 

А по выходным дням мать иногда брала меня на базар. В Пятигорске фрукты были дешёвыми: «выбирай – не хочу!» Мы чинно ходили с ней мимо длинных рядов, заваленных абрикосами, вишней, черешней, грушами, клубникой, ананасами… Уф! Всего не перечесть! И везде натыкались на поразительно настойчивые предложения продавцов обязательно купить фрукты именно у них. При этом каждый хвалил свой товар и подсовывал мне попробовать фрукты, в расчёте на то, что я попрошу мать купить их именно у него.

Среди продавцов было много кавказцев. На ломаном русском языке они обычно обращались к матери со словами:

– Красавица! Купы черэшня. Сматри, какой кароший, крупный. Пробуй сама, – и обычно протягивали небольшую горсть.

Мать начинала пробовать, и тогда продавец, боясь упустить покупателя, обращался ко мне:

– Малшик, кушай. Выбирай лубой. Абрикос хочешь? Смотри, какой ба-алшой, – показывал он на ящик с крупными абрикосами, но попробовать весь абрикос уже не предлагал, а только засижаную мухами половинку.

Однако моя мать была очень разборчивой покупательницей и, пока не обойдет почти весь базар, брать не спешила. За это время я успевал «напробоваться» так, что до самого дома ничего не просил, кроме мороженого.

А дома, уже с отчимом, мы все садились за наш самодельный стол и ставили на него купленный на базаре и отмытый матерью арбуз. Предварительно, глава семьи старался угадать его спелость. Для него это было, можно сказать, своеобразное хобби.

– Ну-ка, Лидка, давай нож. Посмотрим, какой арбуз вы купили сегодня – спелый или нет?

Но прежде чем резать, он внимательно смотрел пожелтевший ли хвостик плода; сдавливал его руками, прислушиваясь к внутреннему хрусту; стучал по зелёной корке костяшками сжатой ладони, чтобы определить звонкость; и, наконец, испытывал на лёгкость, покачав его на одной руке. Проделав все эти процедуры на наших глазах, отчим выносил окончательный вердикт: «Спелый!»! – и часто оказывался прав.

Когда зелёно-полосатый арбуз потом разрезался, и под ножом слышался характерный хруст переспевшего плода, а затем показывалась красная и сочная мякоть, Иван многозначительно поднимал чёрные брови и расплывался в широкой улыбке, оголяя ровные белые зубы. «Ну, а я что говорил?» – обращался он к нам, довольный тем, что не ошибся.

 
                                          * * *
 

К середине лета мать всё-таки нашла хорошую работу – её взяли поваром в детский садик. Как сына сотрудницы, туда же был зачислен и я. Теперь мне приходилось вставать очень рано, чтобы вместе с матерью успеть к началу её работы. Варка пищи начиналась на кухне с семи утра, один час требовался на дорогу. Вот и приходилось нам подниматься в шесть утра, чтобы успеть ей на работу. В садике воспитательница сразу укладывала меня в чистую кровать старшей группы, где можно было поспать до утреннего подъёма, то есть до восьми утра.

Теперь у нас дома появилось сливочное масло, мясо и даже сгущёнка. Конечно, не от большой зарплаты, которая составляла тогда, по-моему, около пятидесяти рублей, а потому, что матери приходилось воровать продукты вместе с остальными работниками кухни. Шеф – главный повар детского сада – в конце рабочего дня, как старший по званию, чётко делил украденные у детей продукты между подчинёнными. В первый и второй день работы мать не стала брать свою долю. На третий день он отвел её в сторону:

– Я вижу, Лидия Петровна, вам не нравится у нас работать? – холодно спросил шеф.

– Да нет. Что вы, Илларион Дмитриевич!? – с удивлением ответила она. – Может быть, я что-то не так делаю? – и смутно догадываясь, покраснела, вспомнив, как два раза отказалась брать ворованные продукты.

– А ты сама подумайте, – многозначительно посмотрел на мать главный и отошёл к горячей плите с кастрюлями.

В этот же день она поделилась случившимся с подружившейся с ней поварихой Ниной.

– А что ты хочешь, Лида? – стала тихо объяснять она.

– Кто здесь за эти гроши работать будет да ещё и не тащить домой? Это раз. Во-вторых, Илларион Дмитриевич часть продуктов должен отдавать заведующей. Попробуй он ей не дай! Быстро вылетит отсюдова или на выходе поймают с продуктами. А за это, сама знаешь, что бывает. Но, раз уж он ей даёт, то может и сам брать! Ты поняла?

– Поняла, Ниночка.

– Ничего ты не поняла, Лидочка! Как же шеф будет воровать на наших глазах? Выходит: он берет, а нам – фигу с маслом? Кто-нибудь обязательно настучит на него. Вот и получается: если ты, Лида, хочешь здесь работать, то должна «брать» продукты вместе со всеми. Иначе, так сделают, что уйдешь сама подобру-поздорову. Поняла?

– Теперь поняла, – задумчиво и тяжело вздохнув, ответила мать, но и на этот раз отказалась брать краденые продукты.

В тот же вечер она всё рассказала отчиму. Он ничуть не удивился и даже обозвал мать дурой за то, что та упорно отказывается «тащить» продукты домой.

– Дают – бери, а бьют – беги, – закончил он свое нравоучение.

– Так, Ваня, посадить же могут, – оправдывалась она перед мужем. – А Владик на кого останется?

– Не бзди, Лидка! Сейчас все воруют, и ты это хорошо знаешь. На шабашках, откуда у меня материал: кровельное железо, стальные уголки, гвозди, доски?

– Ага, молчишь! Знаешь, что я тяну их со стройки. Да у нас там все тянут домой, что плохо лежит. А ты говоришь, Владик. Как вырастет, и он будет воровать.

– Я воровать не буду, – послышался мой тихий, но твёрдый ответ.

– Что? Сопляк! Много ты знаешь. Ещё как будешь…

– Нет, не буду, – со злой ненавистью и страхом перед взрослым мужчиной ответил я.

– Ваня! Ну что ты к нему пристал. Он же ещё маленький, – заступилась мать и продолжила: – Ладно, уговорил. Может, всё и обойдётся.

– То-то же, – нравоучительно и почти ласково ответил отчим. – Не дрефь, Лидка! Тащи всё, что дают…

 
                                          * * *
 

Перед осенью среди жителей нашего дома разнеслась весть о том, что все семьи рабочих скоро будут переселены на новое место. Куда – никто не знал, но было видно, что двор постепенно уменьшался в размерах от завозимого строительного материала. Мы, мальчишки двора, в последнее время всё чаще возвращались в разговорах к этой новости, хотя и раньше знали, что живём в центре Пятигорска временно. С сожалением говорили о предстоящем расставании, с радостью обсуждали прошедшие события, связанные с нашим здешним пребыванием, помня о том, что такое уже никогда не повториться.

В последние дни мы стали чаще собираться возле разрушенных войной огромных колон въездных ворот нашего двора. Парадный вход дома располагался от них далеко, и колоны были любимым местом вечерних сборищ, на которых мы могли, вдали от родительских глаз и ушей, говорить о чём угодно.

Здесь каждый мог свободно рассказывать о чём-либо, если его начинали слушать пацаны и две-три девчонки-малолетки с нашего двора. Обычно рассказывались неприличные анекдоты или наподобие известного и любимого маленькими детьми ещё с прошлого века стихотворения «Одиножды один – приехал господин…». Как правило, говорили ребята постарше. Мы, мелюзга, слушали их с открытыми ртами, иногда задавая, по мнению старших, дурацкие вопросы.

– Вовик! – набравшись смелости, как-то спросил один из «сопливых» рассказчика очередного похабного происшествия, в котором тот якобы сам был главным героем. – А ты, хоть, сиську у девчонки видел?

– Дурак. Я и не то ещё видел. Не веришь? Зуб даю. Вот смотри! – и, зацепив ногтем передний зуб, ловко щёлкнул и обвёл рукой вокруг своей шеи.

– Ха! Чего ты врёшь? – не сдавался малолетка. – Я это историю уже слышал от кого-то из ребят.

– Так я, наверно, и рассказывал, сопляк! – попробовал вывернуться Вовка.

– Эй! Хорош, шкетня, – неожиданно подал голос самый старший из нас пацан Колька.

Пятнадцати лет от роду, не очень высокого роста, он был грозой мальчишек других дворов, но своих не обижал и всегда приходил на помощь, если видел несправедливость. Мы его слушались, как родного отца, и его слово для нас было законом.

– Вот лучше угадайте загадку: «Что делает мальчик на девочки?»

Первое, что приходило в наши детские головки, одурманенные предыдущими анекдотами и рассказами сексуального содержания, это самое таинственное и непонятное, о чём было даже неловко высказаться напрямую перед сверстниками. А вдруг, это не так? Подвох чувствовался, но никто не решался первым назвать просящееся наружу слово.

Наконец, кто-то неуверенно пролепетал то, что у всех было на уме. Мы напрягались, желая поскорее узнать разгадку от самого Коляна.

Тот немного выдержал поучительную паузу, и, даже не глядя на «отличившегося», спокойно сказал:

– Вот и дурак. Слушайте ещё раз: «Что делает мальчик, надев очки?» – И сам же ответил:

– Читает.

Первый раз до нас не сразу дошла суть этого словесного каламбура, но, когда мы, наконец, разобрались, то долго смеялись над товарищем, поспешившим дать неправильный ответ.

– Пе-те-нька! – донёсся до нас голос тёти Вали из парадного подъезда. – Сыно-очек, пора идти домой!

– Ты, Петюньчик, иди, – приказал Колян, – а мы ещё покурим. – А то твоя мамаша сюда прибежит и всю «малину» испортит.

Нехотя, обиженный на то, что так легко от него отделываемся и на свою беспокойную мамашу, тот поплёлся к ней с опущенной головой.

– Сынуля, ты что такой? Тебя обидели? – послышался в темноте беспокойный голос тёти Вали.

– Нет, – донёсся до нас плаксивый ответ.

– Уже темно, – стала оправдываться мать Петьки, – пора спать. Пойдём, пойдём, сынок… – ещё раз позвала она, и мы услышали, как за ними захлопнулась массивная дверь парадного подъезда.

 
                                         * * *
 

Переезд на новое место жительства произошёл перед сентябрём. Всех проживающих в доме расселили, кого куда, на окраины Пятигорска. Разъезжались по отдельности, по мере того, как заканчивалось строительство нового барака. На каждую семью строителям давали отдельную, но, зато, свою комнату.

Бараки, в которые вселили мою семью и семьи других рабочих находился далеко от центра города, а сам район назывался Новопятигорском. Здесь стояли, в основном, одноэтажные частные дома с прилегающими к ним несколькими сотками земли. Дома были давно обжитыми, как правило, с высокими заборами и крепкими воротами. Сквозь заборы ничего не было видно, насколько они были плотно сбиты из крепких досок. И только лишь взобравшись на соседнее дерево, чтобы полакомиться тутовником, можно было рассмотреть, что находилось за этими непреступными ограждениями.

За ними обычно был разбит огород с садом из фруктовых деревьев, с которых свисали крупные спелые яблоки и жёлтые груши. У некоторых хозяев даже рос крупный чёрный виноград, обвивающий специально вкопанные металлические стойки. Конечно, можно было ухватиться за верхний край досок забора, подтянуться и перелезть через него, но мы боялись это делать.

После такой попытки, как правило, раздавался грозный лай сторожевых собак, выбегала хозяйка или хозяин. А с ними, как известно, больно не поговоришь. Злые были – хуже собак: сразу – за палку, и, если вовремя не спрыгнешь назад, то получишь по голове или по рукам. Одним словом, куркули! Оно и понятно: в Пятигорске мало предприятий, и многие его старожилы кормились за счёт продажи всего, что вырастало на их участках.

Наши бараки были другими. Во-первых, их сложили из больших обтесанных серовато-белых камней. Длинные и одноэтажные, они стояли на пустыре, окружённом частными домами. Во-вторых, бараков было всего два, по тринадцать комнат в каждом, и стояли они вдоль дороги, ведущей на местное кладбище. При выходе из барака ты сразу попадал в чистое поле, заросшее бурьяном да невиданно высокой крапивой. Одно радовало глаз: за окраиной города, казалось совсем близко, располагался величавый и остроконечный Бештау.

Но, как бы то ни было, семьи рабочих с радостью занимали свободные (теперь уже свои!) комнаты и справляли шумные новоселья, как только заселялась очередная семья. Нам досталась угловая комната, выходившая окнами на соседнюю улицу и во двор. Мать была не очень довольна расположением нового жилья. В Сибири угловые комнаты не очень привечают, поскольку зимой морозный ветер охлаждает их быстрее, да и шанс забраться вору через лишнее окно значительно увеличивается. Тогда, после войны, было лихое время. У многих уголовников на руках сохранялось огнестрельное оружие, а жизнь впроголодь могла толкнуть кое-кого на «скользкую дорожку».

Тем не менее, мне наша комната понравилась. Я любил светлые помещения, чем-то напоминающие старый дом Анастасии в Окунево.

 
                                         * * *
 

Радость новоселья смешалась для меня и с радостью принятия в первый класс местной школы-семилетки. Я не запечатлел всю парадность построения учащихся перед началом занятий, но хорошо запомнил, как и в Окунево, запах свежей краски, исходящий от недавно выкрашенных чёрных парт.

В начале первого урока я с благоговением последовал просьбе нашей молодой учительницы, Ирины Владимировны, положить ладони перед собой. В этот момент блестящая чёрная поверхность парты радостно пропищала от прикосновения, словно прося погладить её. Некоторые так и делали (кто из баловства, а кто из любопытства), но, в основном, мы старались внимательно слушать учительницу, выпрямив свои спинки и заглядывая ей в рот.

В тот день Ирина Владимировна рассказывала что-то нужное и приятное, и со стороны могло показаться, что мы продолжаем внимательно слушать её, но это было не совсем так. Некоторые тайком, из-под лобья, разглядывали друг друга. Я же вспомнил, что в моём новеньком портфеле лежат такие же новые тетради, цветные карандаши и, главное, Букварь. Конечно, я его видел и листал раньше, ещё в окуневской школе, но там всё было понарошку. Зато теперь…

– Белов Владислав, – донёсся до меня голос учительницы.

Я повернул голову к столу. Она искала меня глазами, но я молчал, а весь класс, не зная ещё, кто такой Белов, крутил головами по сторонам.

– Кто у нас Белов? – снова спросила Ирина Владимировна.

– Это я… – неуверенно и тихо последовал мой ответ.

– Владик, – обратилась ко мне Ирина Владимировна. – Когда твою фамилию называет учитель, надо вставать и говорить: «Я».

Покраснев, я быстро открыл крышку парты, вскочил и выпалил:

– Я!

Ирина Владимировна внимательно посмотрела, стараясь запомнить мое лицо, и, уткнувшись в журнал, спокойно сказала:

– Садись, Владик.

– Барсуков Гена, – продолжила она проверять присутствующих по школьному журналу.

 
                                         * * *
 

На втором уроке учительница учила нас писать карандашом палочки в косо разлинованной тетради. Высунув язык, я старательно выводил их карандашом, но пальцы почему-то плохо слушались, и палочки выходили неровными хуже, чем в окуневской школе.

В конце урока Ирина Владимировна подошла к каждому и написала красными чернилами домашнее задание.

– Дети, – обратилась она. – Я написала вам прямые палочки с наклоном вправо и влево. Каждую отмеченную мною строчку надо повторить дома три раза. – А теперь можете идти на перемену.

Раздался звонок, и мы, стараясь быть степенными, без крика и шума, стали покидать класс. Оказавшись в большом длинном зале для перемен, сбились в кучку возле своих классных дверей, стараясь держаться вместе. Дело в том, что обучение мальчиков и девочек в школах в то время было раздельным. По этой причине на переменах царила некая запорожская вольница. Ученики старших классов носились по залу, не обращая никакого внимания на тех, кто стоит у них на пути. Некоторые налетали друг на друга, а то – и на преподавателя. Выслушав от него порцию нравоучений и извинившись, бежали дальше.