Из биографии Вовки Курочкина

Началось всё с того, что Вера Васильчикова попала в комиссию, которой поручили составить программу концерта к родительскому дню.

Комиссия работала непрерывно, без отдыха, до самого обеда. Говорили сразу все: трещали девочки, вставляли острые слова мальчишки, а вожатый руководил спором.

Спорили долго, до хрипоты, и непонятно было, как члены комиссии понимают друг друга. Но они понимали, потому что вожатый неожиданно сказал:

– Ну вот, наконец программу утрясли.

Все облегчённо вздохнули.

Эх, жалко фотографа нет, а то бы щёлкнул нас на концерте, – заметил мальчишка, который сидел на подоконнике и болтал ногами.

– Вот бы здорово! Это идея! Молодец, Борис, хорошо придумал! – снова раздался разноголосый хор.

И тут послышался новый голос, который во всём этом споре не участвовал. Он был робкий и тоненький и принадлежал самой маленькой девочке. Когда она заговорила, то все уставились на неё.

– Я знаю одного фотографа…

– Подумаешь, я знаю целых десять, – перебил её Борис.

– Нет, вы меня неправильно поняли. Он в нашем лагере. Это Вовка Курочкин из третьего отряда.

– Это такой вот шкетик? – засмеялся Борис.

– Он вовсе не шкетик! – вдруг обиделась девочка. – Я всю его биографию знаю.

Он… он… редкий человек. Настойчивый.

– Ну ладно, – примирительно сказал вожатый, – не будем ссориться. Между прочим, Борис, ты неправ. Ты же не знаешь Курочкина, а берёшь на голос. Васильчикова, приведи Курочкина.

Борис упёрся руками в подоконник и спрыгнул на пол.

– Поживём – увидим.

Ребята разбежались, и в комнате остался один вожатый.

Стало тихо. Но скоро под окном послышались приглушённые голоса. Это были Васильчикова и Курочкин.

– Не понимаю, почему ты не хочешь идти?! Ведь ты меня ставишь в неловкое положение.

– А кто тебе велел говорить про меня?

– А зачем ты хвастался, что будешь меня каждый день фотографировать? Я даже маме про это сказала.

Курочкин промолчал. Видимо, он колебался.

Но тут в окне показалась взлохмаченная голова вожатого:

– Ну, Курочкин, принимаешь предложение?

Вовка отчаянно покраснел и сказал робко:

– Можно попробовать, но если что не получится…

– Не скромничай, не скромничай!

Вовкин аппарат был древней конструкции, сильно потрёпанный от времени. Именно поэтому Вовка и колебался, когда Вера вела его к вожатому: вдруг аппарат не сработает.

Страсть фотографа всё же взяла верх над осторожностью, и он вытащил аппарат со дна чемодана.

С этой минуты Вовка Курочкин стал героем дня.

Утром он вытаскивал фотоаппарат, и вокруг него немедленно собиралась толпа любопытных. Даже Борис, чемпион лагеря по плаванию, считавший Вовку «шкетиком», и тот вежливо здоровался с Вовкой за руку. На концерте в родительский день Вовке уступали самые хорошие места, чтобы удобнее было фотографировать. После концерта ребята гурьбой проводили его до дверей давно заброшенной сторожки, на которой висела надпись:

ФОТОЛАБОРАТОРИЯ. НЕ ВХОДИТЬ!

Вовка скрылся в сторожке со строгой надписью, а ребята остались перед дверью ждать результатов.

Прошёл час, второй, а Вовка не выходил. Он сидел в тёмной лаборатории, плакал и смотрел в замочную скважину ждал, когда все уйдут. Выйти он не мог, потому что ни один снимок у него не получился.

Наконец у дверей осталась одна Васильчикова, и Вовка отважился появиться, её-то всё равно не переждёшь.

– Выдержка маленькая, ничего не отпечатаешь, – сказал Вовка безразличным тоном и посмотрел в сторону.

Вера ничего не ответила.

Скоро уже весь лагерь знал о Вовкиной неудаче.

– Настойчивый, редкий человек, – смеялся Борис. – Сапожник он, а не фотограф!

Кто теперь таким аппаратом снимает? В музей сдать его надо.

Курочкин сделал ещё две попытки спасти положение: во время спортивных состязаний и на прополке колхозного картофеля.

На этот раз у фотолаборатории ждала только Вера. Увидев Вовкино хмурое лицо, она попросила:

– Вовка, забрось аппарат, раз у тебя такая неудача.

Но Вовка ничего не ответил и ушёл. Несколько дней он ремонтировал свой аппарат, а потом перешёл на фотографирование неживой натуры – кустов и деревьев. Он часто уходил в лес, где никто ему не мешал.

Скоро в лагерной юмористической газете «Горчичник» появился рисунок, на котором был изображён Вовка Курочкин среди лесных зверей.

Вовка только усмехался – никто ведь не знал, что он уже добился кое-каких результатов. Он продолжал свои лесные прогулки.

Однажды он наткнулся на одинокую корову. Это была удача. Вовка уже давно мечтал снова перейти к работе над живой натурой.

«Только бы не убежала!» – подумал он и торопливо установил аппарат на треноге.

Как назло, в этот самый момент корова отвернулась от объектива и показала Вовке свой коровий хвост.

Вовка схватился за треногу, рысцой перебежал на новое место и снова поставил аппарат перед коровьей мордой.

Корова скучно посмотрела на Вовку и опять отвернулась.

Теперь Вовке то и дело приходилось перебегать с аппаратом с места на место. Он заискивающе улыбался, призывно чмокал, упрашивал корову стоять спокойно. Но перед объективом всякий раз оказывался коровий хвост или, в лучшем случае, бок.

Сильно припекало солнце. Вовка взмок и устал. После очередной неудачи он решил задобрить корову – сорвал несколько пучков травы, сунул к самой морде и погладил по шелковистой шее. Корове понравилась ласка, она призывно замычала и принялась жевать пучки травы.

Курочкин же на цыпочках вернулся к аппарату.

– Спокойно, – прошептал он, – снимаю! – И корова была сфотографирована.

– Вперёд! – крикнул Вовка, схватил треногу наперевес и помчался в лагерь.

Корова испуганно шарахнулась в сторону.

Вера застала Вовку, когда он уже печатал фотографию коровы.

– Ты всё носишься с этим, – она ткнула пальцем в аппарат, – а в лагере тревога.

В колхозе происшествие: пропала самая породистая корова. И все ребята идут её искать. А я тебя жду, жду. А что, если все уйдут и справятся без нас?

– Корову? – удивился Вовка. – Ищут корову? А какая она?

– Какая! – всплеснула руками Вера. – Обыкновенная, которая даёт молоко и бодается рогами.

Когда Вовка и Вера прибежали на линейку, там уже никого не было. Остались только вожатый, Борис и какая-то незнакомая девушка в пёстром сарафане.

– Привет фотографам! – Борис помахал рукой Вовке и Вере. – Как успехи?

– Тише, Борис, – сказал вожатый. – Курочкин и Васильчикова, вы почему опоздали на линейку?

– Мы, мы… Ай, я так хотела её найти! – И Вера разревелась.

– Васильчикова, как тебе не стыдно, здесь чужой человек из колхоза! – сказал вожатый.

– Да я всё лето ждала, чтобы случилось какое-нибудь происшествие, и прозевала!

– Курочкин, – сказал вожатый сурово, – это твоя вина. Вот до чего ты довёл девочку.

Вовка покраснел и сказал, обращаясь к незнакомой девушке:

– Ваша корова белая с чёрными пятнами?

– Верно, – ответила она. – А ты откуда знаешь?

– Я её только что видел.

– Во сне! – рассмеялся Борис.

Но Вовка уже пустился бежать. Скоро он вернулся и протянул девушке ещё мокрую, непросохшую фотографию, на которой красовалась корова.

– Она, Соловушка! – сказала девушка.

* * *

С того дня над Вовкиной неудачливой страстью перестали потешаться. А потом произошло такое, что навсегда укрепило за ним имя редкого человека.

Однажды в лагере появилась знакомая уже девушка из колхоза. Ребята начали спрашивать у неё, не сбежала ли Соловушка опять, но она только хитро улыбалась и ничего не отвечала. А на вечерней линейке взяла слово и сказала:

– Наш колхоз постановил на общем собрании наградить пионера Владимира Курочкина за находчивость и настойчивость фотоаппаратом «Смена».

Девушка подошла к Вовке. И в следующий момент все увидели, что у него на груди висит на тоненьком жёлтом ремешке новый фотоаппарат.

– Курочкин, – улыбнулся вожатый, – выступи и скажи что-нибудь.

Но Вовка ничего не мог сказать, потому что у него во рту стало сухо-сухо и ему показалось, что он вообще разучился говорить.

А на другой день «редкий человек» Вовка Курочкин был приглашён фотокорреспондентом в лагерную газету «Горчичник».

Клинок красного командира

Николай Фёдорович работал в своём саду – белил стволы яблонь. Он уже шестой день был в отпуску и всё выискивал себе разные заботы, чтобы заглушить обиду на дочь.

Ещё весной Николай Фёдорович списался с Машей, что та приедет к нему с сыном Серёжей, он не видел их целых пять лет. Со дня на день ждал гостей, и вдруг пришла телеграмма, что они задерживаются.

«На смех отца выставила! – думал Николай Фёдорович. – Всем соседям разболтал, а Машенька, вместо того чтобы поехать к отцу и внука привезти, возможно, укатит в какие-нибудь южные края».

Ему не работалось, но он упрямо водил кистью по шершавым, в бороздах стволам деревьев, пока вдруг не прогудела сирена автомашины. И сейчас же ей в ответ прокричал горластый соседский петух.

«Кого там нелёгкая принесла?» – подумал Николай Фёдорович. Он бросил кисть, снял передник и заспешил на улицу.

Р кузове грузовой машины стояли двое: мужчина, одетый по-городскому, и мальчишка лет десяти.

– Николай Фёдорович Панов здесь живёт?

– Я и есть Панов, – ответил Николай Фёдорович.

– Фу! – шумно вздохнул мужчина. – Значит, всё-таки удалось доставить в полном порядке. Принимайте внука. – И он с неожиданной лёгкостью подхватил мальчишку и опустил его на землю. Потом таким же манером выставил небольшой чёрный лакированный чемоданчик. – Всё. Счастливо оставаться. – Мужчина цокнул костяшками пальцев по шофёрской кабине, и не успел Николай Фёдорович даже спасибо сказать, как машина укатила.

Дед внимательно посмотрел на внука, ещё не веря, что всё то, о чём он мечтал, произошло так просто. И что вот этот самый белобрысый худой мальчишка и есть его внук Серёжа. Но мальчишка стоял перед ним и держал в руке чемоданчик. Тот самый чемоданчик, который он подарил Машеньке, когда она поступала в медицинский институт.

– Ну, здравствуй, Серёжа. Как это мама тебя одного отпустила? – проговорил наконец Николай Фёдорович.

– Где же одного? Если бы одного! От самого дома с провожатым. – И Серёжа кивнул в ту сторону, куда уехала машина. – Наш сосед. В командировку приехал. Будет у вас элеватор строить.

Николаю Фёдоровичу хотелось приласкать внука, но почему-то постеснялся и только, когда входили в дом, на ходу прижал его к себе и потрепал за волосы.

Скоро с базара пришла Наталья Семёновна. Когда она увидала Серёжу, ей даже плохо стало от радости. Она расцеловала его, при этом ощупала и нашла, что он худой до ужаса. Потом повела умываться и тут же усадила за стол.

Серёжа ел варенец с хрустящей ярко-коричневой пенкой, а Наталья Семёновна сидела напротив и говорила:

– Вылитая Машенька! Правда, мальчик очень похож на Машеньку? – обращалась она к Николаю Фёдоровичу. – Нет, ты посмотри глаза, это же её глаза!

Она засыпала его вопросами: что они едят дома, как выглядит Машенька, и ещё многими другими, на которые Серёжа при всём своём желании не знал, как отвечать.

Тогда к нему на помощь приходил Николай Фёдорович. Он ничего такого не говорил, а повторял одни и те же слова:

– Ты, Серёжа, ешь. Наваливайся, ешь. – И всё расхаживал по комнате и занимался какими-то ненужными делами: то откроет окно, то закроет, то почему-то включит электрический свет, хотя на улице было светло.

Потом Серёжа ходил по комнатам и оглядывал всё серыми цепкими глазами. Только одна вещь приковала его внимание – старый клинок, который висел над кроватью Николая Фёдоровича.

Угомонились в этот день поздно. Но Николай Фёдорович уснуть не мог. Давно засопел Серёжа, заснула тревожным старушечьим сном Наталья Семёновна, а Николай Фёдорович всё смотрел в темноту открытыми глазами.

«Он, наверное, ни разу не был в настоящем лесу, – размышлял Николай Фёдорович про Серёжу. – Жил только на пригородных дачах. Это же смех! Надо его приучить к лесной работе». …Шли дни. Николай Фёдорович подолгу копался в небольшом садике при доме, стараясь, правда без всякого пока успеха, приучить к этому делу и внука. Мальчик уже совсем освоился здесь и не отличался ничем от местных ребят.

Серёжка знал удачливые места для рыбалки, умел нырять до самого дна и ловко управлять лодкой-плоскодонкой. Уступал он только маленькому чернявому парнишке со смешным именем Дормидонт.

Дормидонт был отчаянная голова, человек вредный и коварный. Как-то, обогнав Серёжку в лодочном состязании, сказал ему небрежно:

– Весло у тебя не то…

– А какое же надо?

– Полегче, чтобы руку не оттягивало. Из молодого деревца…

После этого Серёжка подрубил у деда в саду молодое грушевое дерево.

«Всё равно не привилось, – подумал Серёжка. – На всех деревьях скоро будут яблоки и груши, а это стоит без единого листика. Наверное, плохое».

Николай Фёдорович чуть было не отодрал Серёжку за уши, когда увидел, что он сделал. Но сдержался, резко толкнул его и ушёл в дом.

– Кто же это из сырого дерева весло скоблит? – распекала его Наталья Семёновна.

– Оно же в три раза тяжелее. И деда, дурачок, обидел, и дерево погубил. Догадки в тебе – как в петушином хвосте.

И Серёжка сильно расстроился. Он горевал не о срубленном дереве и не о том, что обидел стариков, – он не мог простить коварства Дормидонта.

«Теперь уж, видно, все ребята смеются». Серёжка стал думать, чем бы удивить ребят, чтобы у них пропала всякая охота смеяться над ним. А не появиться ли перед ними с дедовым клинком? Пожалуй, сам Дормидонт позавидует ему.

Серёжка тут же решил осуществить свой план. Он выбрал момент, когда бабка вышла из дому, и прокрался в комнату Николая Фёдоровича. Прямо в ботинках он прыгнул на кровать, снял клинок со стены и радостно почувствовал его солидный вес в руке.

– Не трожь, – послышался голос в дверях. – Повесь на место!

Серёжка обернулся. Перед ним стоял дед и смотрел на него посветлевшими, острыми глазами. Серёжка ощетинился, но клинок повесил.

– Подумаешь, даже потрогать нельзя!

Николай Фёдорович подошёл к постели и поправил сбившееся одеяло.

– Этот клинок не про таких, как ты. А ну, прыг-скок с кровати. Бабка моет-стирает, а ты грязными ботинками! А ещё клинок захотел.

Серёжка ошарашенный выскочил на улицу и долго бродил по переулкам. А когда совсем стемнело, пришёл к выводу, что надо ему бежать от деда. Вспомнит и пожалеет, да поздно будет.

Бежать решил поутру, чтобы как раз к поезду. И только после этого он наконец откликнулся на неоднократный зов бабки.

Утром Серёжка сбежал. Сложил свой чемоданчик и сбежал.

Станционная кассирша посмотрела на Серёжку круглыми глазами и позвонила куда надо по телефону. После этого Серёжку задержали, как подозрительную личность, и отвели в железнодорожное отделение милиции. Там старый милиционер сел писать протокол, но без привычки делал это с большим трудом. Он часто отрывался, с горькой обидой рассматривал руки в чернильных пятнах и говорил:

– Протокольный документ пришлось составлять. Беглец, чёрт возьми! Сколько беспокойства людям причинил. Уши драть надо таким беглецам!

На станцию за Серёжкой пришёл сам дед. В комнате дежурного милиционера он расписался в какой-то бумажке, кивнул Серёжке и сказал:

– Домой пора, бабка ждёт.

Всю дорогу Серёжка молчал. Молчал и дед. Он думал о своей жизни, и она напоминала ему бушующее море. А для Серёжки он хотел жизни спокойной. Но сегодня понял, что и его жизнь будет бушующим морем. Ну и пусть, лишь бы бушевала по делу. А пока вот надо переломить его характер, на правильную дорогу вывести.

Они возвращались полем, широкой просёлочной дорогой, мимо ещё неспелой ржи. Дед шёл впереди, а Серёжка пылил сзади. В одной руке у него были сандалии, в другой – чемоданчик. Он раздумывал, как бы снова улизнуть.

– Убежать хотел? – сказал дед. – А бегать-то надо с толком. Я вот тоже из дому бегал.

Дорога была пыльная, скучная, и Серёжка не прочь был поговорить.

– А это давно было? – спросил он.

– Давно. В гражданскую ещё. Я тогда малец был, немного постарше тебя. Отец на царской войне погиб, мать батрачила у деревенского богатея, рыжего Дениса Гордеева.

Мать – тебе она, значит, прабабка, – работа и горе крепко её измучили, а всё же красивая была. Косу как распустит, так до самых колен. Приглянулась она Гордееву, и решил он жениться на ней.

Каждое утро приходил, оглядывал нашу худую избёнку и спрашивал:

«Решилась? Всё равно твой не воротится».

А мать ему отвечала:

«Нет, не решилась».

Скоро мать заболела от тяжёлой работы и от голода. Гордеев прогнал её. Я тогда всё бегал к нему, просил хлеба.

«Мамка от голода пухнет, – говорил я. – Дай хлеба».

Но он каждый раз выгонял меня.

А когда мать умерла, поджёг я амбары у Гордеева и убежал из деревни…

Николай Фёдорович замолчал, будто потерял всякий интерес к рассказу.

Дорога зашла в небольшой перелесок. Там было прохладно и пахло свежей травой, сыростью и берёзовым соком.

– Хороши! – Дед гладил шершавую кору деревьев. – Сам сажал. Им теперь стоять сто, а может, и все двести лет.

Серёжка стал смотреть на деревья. Смотрел и старался представить, какие они будут через двести лет. Потом он спросил:

– Ну, а дальше что-нибудь было?

– Дальше многое было. Пришёл я к красным в небольшой городишко Петровск. Вижу – дом с красным флагом, решил – штаб, значит. Я прямо туда. А часовой дорогу перегородил мне, не пускает.

Но я стоял, потому что некуда мне было уходить.