– Меня зовут Андрей Фролов. Не знаю, помнишь меня или нет, но это я вчера вытаскивал тебя в метро. Я хирург, работаю здесь. Это тебе, – Андрей поставил пакет с гостинцами на тумбу.

Взгляд серо-голубых глаз девушки сопроводил пакет, затем она снова посмотрела пустыми глазами на Фролова и, наконец, ответила:

– Лучше бы я вчера умерла. Зачем вы меня спасли?

– Когда ты упала между вагонами, я не думал, что все закончится так. Я собирался вытащить тебя целой и невредимой. Мне кажется, в этом случае ты бы не спрашивала меня, зачем я это сделал.

– Ну, да… Спасибо… Вы всегда приносите своим пациентам… пакеты?

– Нет, только тем, кого спасал от смерти, – Андрей улыбнулся и, подумав, что спасает людей от смерти довольно часто, добавил: – Не в качестве хирурга.

Настала пауза.

– Я понимаю, что это представляется как крах, – продолжил Фролов. – Крах всей жизни. Это большая трагедия и большое испытание. Но, поверь, я работаю в хирургии не первый год, и знаю, что пациенты, которым по тем или иным причинам пришлось ампутировать конечности, живут потом вполне счастливой жизнью. К тому же сейчас очень развито протезирование. Есть даже протезы, с которыми можно заниматься спортом и танцевать. Один наш пациент даже участвовал в паралимпийских играх и выиграл там медаль. У него жена и дети.

– Вы говорите это все, потому что должны. Вы понимаете, что я теперь никогда не смогу жить прежней жизнью?

– Твоя реакция нормальна. Для хрупкой девушки ты держишься даже слишком хорошо. У меня тут мужики после ампутации плакали. Поэтому тебе просто надо все обдумать наедине с собой, чтобы набраться сил жить дальше, – с этими словами хирург поднялся с края койки.

– Вы придете завтра? – вдруг спросила Соколова.

– Конечно, – ответил Фролов.

Андрей навещал Любовь каждый день, а когда ее выписали, дал контакты общества инвалидов Тартарска, чтобы девушке приобрели инвалидную коляску. Мама Соколовой (Люба воспитывалась в неполной семье, отец уже давно не общался с дочкой, а после восемнадцати лет перестал платить алименты) постоянно благодарила Фролова, говорила, что ставит в церкви свечки за его здоровье и что он «ангел, которого послал Бог, чтобы спасти ее девочку от смерти». В больнице какое-то время Фролов был героем, но как только Соколова покинула палату, про это никто и не вспоминал. Жена Вера тоже гордилась своим мужем. Уголовное дело, открытое после трагедии, закрыли со стандартной формулировкой «за отсутствием состава преступления», ведь Соколова просто упала в обморок, и никто ее специально под колеса не толкал. Машиниста тоже не привлекли к ответственности, так как он не видел ни падения пострадавшей, ни лежащего на перроне в серой куртке Фролова. В общем, на этом история о девушке, спасенной от смерти ценой потерянных ног, должна была для молодого хирурга и закончиться. Но где-то через неделю Андрей обнаружил у себя нарастающее с каждым днем желание увидеть Любовь Соколову. Ему хотелось узнать, как у нее дела, как она адаптируется к новой жизни, в конце концов, просто поговорить о чем-нибудь. Фролов не понимал, зачем ему это надо. Ну спас, ну помог, и что? Если каждого пациента в душу пускать, с ума сойти можно. Он хотел, чтобы Соколова была для него одной из сотен, но почему-то с самого первого дня между ними установился какой-то незримый контакт, как будто девушка, схватившись за руку молодого мужчины в момент ее спасения из-под вагонов метро, больше ее не отпускала.

Через две недели после того, как Соколову выписали, Андрей не выдержал и решил хотя бы ей позвонить. У Фролова был телефон матери Любы – Екатерины Леонидовны, с которой несколько раз связывался по рабочим моментам, еще когда ее дочка была госпитализирована. Екатерина Леонидовна с радостью дала номер сотового телефона Любы, но в голосе была какая-то печальная тревога. Фролов набрал девушку, но на звонок никто не отвечал. Так было три раза. Адрес девушки был записан в рабочих документах. После смены Андрей купил торт и отправился к Соколовым.

Соколовы жили в пятиэтажной «хрущевке», не оборудованной ни лифтом, ни какими-либо вспомогательными для инвалидов устройствами. Эта была окраина города, район строился в шестидесятые под открывшийся механический завод. Завод давно не работал, что породило безработицу, пьянство и криминал на уровне «гоп-стоп». С семидесятых здесь сильно ничего не изменилось, если не считать выросших во дворах продуктовых павильонов, да одиноких, разбросанных в хаотичном порядке новостроек, выглядевших гротеском на фоне панельной серости.

Фролов долго искал нужный дом в лабиринте одинаковых зданий, наконец, нашел и заприметил опознавательный знак – возле дома была старая голубятня. На двери подъезда стоял домофон. Фролову не хотелось объяснять через переговорное устройство, кто именно посетил Соколовых. Недолгое ожидание и вместе с каким-то жильцом дома прошел вовнутрь. Квартира Любы располагалась всего-то на втором этаже, но три лестничных проема делали недоступными свободу улицы даже для инвалидной коляски. Дверь открыла Екатерина Леонидовна. Она сначала удивилась, потом обрадовалась, а затем, после вопроса Фролова: «А где Люба?», пригласила гостя на кухню.

– Коляску пока еще не купили, – рассказывала старшая Соколова. – Протезы тоже не заказывали, да и рано на них еще ходить. Для всего этого нужно оформить инвалидность. На следующей неделе документы должны быть готовы. Я бы сама уже коляску купила, но как цены узнала… Люба почти не выходит из комнаты. Понятно, что я не могу перенести ее на руках в зал, чтобы посмотреть телевизор, но я знаю, что когда меня нет дома, она на четвереньках доходит до туалета. Я говорю ей: «Люба, я же твоя мама, не надо меня стесняться». Но в моем присутствии она так не передвигается, а просто лежит и смотрит в потолок. Музыку в наушниках слушает иногда. Я специально на выходных почаще выхожу из дому, чтобы она не терпела… Ни с кем из старых друзей и знакомых не общается. Мне звонила староста группы, предлагала, чтобы они группой пришли навестить. Я Любе передала, так она истерику устроила, кричала, чтобы не смела какого-то из ее знакомых пускать. По телефону общается только с Машей, они с детства дружат. Маша в соседнем доме живет, я ее на улице встречаю, спрашиваю, почему в гости не приходишь, а она говорит, что Люба запрещает. А еще очень плохо ест. Может один раз в день поковыряться в тарелке и все. Уже кожа до кости одни остались. Хорошо хоть перевязки делать дает. Андрей Владимирович, может, хоть вы с ней поговорите. Я очень за Любу переживаю. Я в университет ездила, ей там академический дали, тут полгода-то осталось, и то боюсь, вдруг не доучится. Я понимаю, что ей сейчас нелегко, но надо бороться, держаться… Дальше легче будет. Коляску купят скоро. Но главное, я боюсь, что она с собой покончит…

На глазах Екатерины Леонидовны стала расти роса слез.

– Это все нормально, – пытался успокоить ее молодой врач, хотя он только что осознал, что не имеет особых познаний о том, как ведут себя дома люди, ставшие инвалидами, и просто импровизирует. – Я думаю, что она не будет с собой кончать. Появится коляска, сможет передвигаться по дому, а с вами по улице. Поскорее верните ее к учебе. Чтобы мозг был чем-то занят, – Фролов понимал, что на самом деле понятия не имеет, что творится в голове девушки и, возможно, она действительно готовит план по суициду. – А я сейчас с ней поговорю, если она конечно захочет.

Андрей осторожно открыл дверь и зашел в комнату к Любови. Она лежала на кровати. Настенный светильник освещал пространство тусклым желтоватым светом. Девушка повернула голову и, увидев неожиданного гостя, даже слегка улыбнулась, а затем приподнялась на руках, перейдя в полусидящее положение. Она смотрела на Андрея, не отрываясь, как будто он пришел, чтобы взмахом волшебной палочки вернуть ее ступни и прежнюю жизнь. Фролов понял, что это хороший знак. Вероятно, он пришел кстати, потому что Люба выглядела ужасно: впалые щеки, синяки под глазами, засаленные немытые волосы.

– Привет, – поздоровался Андрей.

– Я думала, что больше никогда не увижу вас…

– Можешь сама одеваться?

– Да. А зачем?

– Мы идем гулять. Думаю, что твои «кожу и кости» я унесу куда угодно.

– Вы понесете меня на руках?

– А что, у нас есть другие варианты?

– Только я две неделе на улице не была. Какая там погода?

– Самая что не есть весенняя. В самый раз для прогулок.

– Зачем вы это делаете? Почему вы пришли?

– Я же давал клятву Гиппократа. Почему ты плохо ешь? Организм и так испытал жуткий стресс, ему нужны силы, – Фролов специально перевел тему, чтобы не объяснять свои поступки.

Андрей вынес девушку во двор и посадил на лавочку. Солнце уже подходило к горизонту, был теплый майский вечер. Весело чирикали воробьи, во дворе бегали и кричали дети. На деревьях уже показались нежные листочки, пролив зеленую краску на кроны деревьев. Ветер нес запах весны и дыма. Фролов не пытался читать Соколовой лекции и нравоучения, разговаривал на темы, не связанные с трагедией, случившейся около месяца назад. И вдруг начал рассказывать о себе. Время летело незаметно, и Андрей принялся нервничать, дома ждала жена. Он предупредил, что пришлось задержаться на работе, но работой это назвать было трудно. Вере врать не хотелось. Но объяснить, почему он здесь, похоже, Фролов не мог никому: ни Любе, не жене, ни самому себе.

– Андрей Владимирович, можете перенести меня на другую лавочку. Вон на ту. Я знаю, что мама сейчас поглядывает за мной, а хочу попросить, чтобы вы купили мне… бутылку пива. У меня деньги есть. На той лавочке мама нас не увидит.

– Люба, ты спросила сегодня почему я пришел… Это не связано с работой. Просто мне показалось, что тебе очень плохо, что нужна помощь. Я же спасал тебя не для того, чтобы ты потом покончила с собой…

– Я не буду кончать жизнь самоубийством. Я знаю, это вам мама сказала. И, наверное, попросила прийти. Успокойте ее. Может, во многом, я буду жить как раз из-за нее. Мы с трех лет живем вместе и очень друг друга любим.

– Это радует, это очень хорошо, – Фролову понравилось, что Люба связывает его приход с просьбой мамы и, решив ничего не отрицать, продолжил: – Хочешь, я буду звонить тебе и иногда навещать?

– Конечно, хочу… Вы единственный человек, которого я не стесняюсь. Я знаю, что вы никогда не подумаете, что я калека или безногая уродка. Вы понимаете все мои сегодняшние ситуации.

– А почему ты стесняешься мамы?

– Мне стыдно перед ней. Я искалечила не только свою жизнь, но и ее. У нее теперь одни проблемы… Вы ничего не ответили про пиво? Мне нельзя его, да?

– Можно. Одну бутылку. Сейчас куплю. Будем пить здесь. Все равно запах потом будет. Запиши номер моего телефона. Я тебе звонил сегодня, номер мне дала твоя мама. Ты просто не отвечала.