ГЛАВА 5

Что творилось в корчме, пока он отсутствовал, Зайцу рассказали после. Первым подле спасительного окна, что совсем не удивительно, оказался пронырливый Божесвят. Есть такая порода людей, что не тонет ни при каких обстоятельствах, и не всегда эти люди, сообразно поговорке, полное и окончательное дерьмо…

Но произошло это далеко не сразу. Ибо после первой стрелы последовали ещё. Следующие три прилетели с разных сторон. Одна ушла в стену, не оставив в ней и следа, вторая впилась в стол – тот взбрыкнул, а потом завалился на бок, дрыгая ножками и, как божился впечатлительный Божесвят, издавая предсмертный хрип. Третьей стрелой на излет разорвало предплечье Семигору. Тот лишь охнул, зажав страшную рану рукой. Потом стреляло ещё и ещё, люди только успевали уворачиваться. Стрелы уходили в стены, несколько впилось в пол, причем доски в этом месте начали стремительно синеть, две вдарили в опрокинутый стол – тот ещё раз дернул всеми четырьмя ножками и затих. Одна стрела угодила в открытый люк, откуда немедля раздался негодующий рев, а потом разом взметнулось три щупальца. Они слепо заколотили куда ни попадя, разломали два стола, смяли остатки стойки, а потом двум из них (пока третье боролось с остатками разломанного стола) удалось схватить по жертве. Одно змеей обвилось вокруг шеи бритого молодчика, а второе цапнуло Докуку за упитанную ляжку. Оба истошно заорали, суча руками и ногами, но налетчик как-то уж больно быстро сник и перестал шевелиться. На выручку кинулись чуть ли не все, больше мешая друг другу, нежели помогая. Кто-то тянул пойманных щупальцами на себя, кто-то пытался разжать захват. И все это сплошным потоком стрел, летящих со всех сторон! (Слушая пересказ, Заяц только диву давался – откуда взялось столько стрел, если самострелов было всего три, и каждый заряжен только на один-единственный выстрел!) Разбойники, что были при мечах, наконец, сообразили, что делать, и в два маха высвободили полонённых.

Из провалища в полу взвыло так, что заложило уши, и наружу выбросилась сменная пару хваталок. Обрубки щупалец извивались, продолжая пытаться кого-нибудь схватить. Докука был цел и невредим, посему довольно споро, хотя и прихрамывая на задетую чудищем ногу, отскочил подальше, кивнув сразу всем: «спасибо, мужики!». А вот для бритого разбойника все было кончено – щупальце задушило его едва ли не сразу. Люди насилу успели отскочить назад по прыгающим половицам, когда тварь, что доселе сидела в яме, решила вылезти.

– Это… это же скрут! Морское чудовище! – заорал Божесвят, разглядев кто прятался там, погребе, – Я читал про эту тварь! Спасайся, кто может!

Щупальца упёрлись в пол, напряглись, словно толстые жилы, медленно вытягивая на поверхность тяжелое тулово, сопящее и кряхтящее на разные лады. Все успели заметить только чёрный лоснящийся верх, испугаться, понимая, что спасения нет – а потом всё разом кончилось! Три копья (и откуда только взялись, поразился Заяц!) вонзились одновременно, угодив чуть ли не в одно место. Зверь хрюхнул и плюхнулся вниз, сматывая щупальца. Последние, явно не желая возвращаться порожняком, напоследок обшарили помещение, обнаружили тела убитых ранее, включая Лысака и курильщика, но обойдя тело Кривого, и уволокли их в темноту погреба.

После этого стрельба закончилась, и выжившие, украдкой, боясь сильнее необходимого ступить на пол, продолжили идти к окну, которое все ещё оставалось на месте. Тварь в погребе продолжала булькать и порыкивать – копья её, похоже, утихомирили, но не убили. Надолго ли?

Белята тащил подраненного молодчика, с которым бился сам на сам перед тем, как началась вся эта кутерьма, и тихо ругался:

– И что я за человек такой? На кой ляд мне нужно спасать этого труща, который мне чуть голову не оторвал?

Трущ старался стонать посильнее, чтобы рыжий здоровяк не передумал его вытаскивать. Семигор, шипя сквозь зубы, плелся, придерживая края рваной раны, обильно залившей кровью весь его правый бок. Докука прихрамывал на ту ногу, что потрепала тварь из подпола, но тоже торопился. Однако самым первым у окна оказался Божесвят. Где он был и что делал всё это время – никто не видел. Охотник за древними редкостями был бледного воскового цвета, весь трясся от страха и даже тихо поскуливал, но тем не менее решительным ударом сухонького кулачка лихо вышиб слюдяное окно вместе с деревянной решеткой. Никто уже ничему не удивлялся, все спешили выбраться отсюда и только торопили Божесвята, который и так-то особо не медлил. Купец сунул в окно правую ногу – ему тут же принялись помогать, высвобождая место для следующего, – подался наружу всем телом и вдруг рванул назад.

– Ты чего, эй? – загомонили все разом.

– Пустите! – задёргался тот. – Назад пустите!

– Да чего там? Выход есть, нет?

– Есть выход, траву вон вижу. А мне назад надо. Помогите же!

– Чего ж ты, чёрт мелкий, поперед других лез, коли тебе туда не надо? – ругнули дельца, но помогли впихнуться обратно.

Молодчики резво полезли в окно, подталкивая друг друга, а вот Семигор с Белятой решили проследить, куда это так резво побежал купец. Божесвят, ничего не опасаясь, пробежал через всю горницу прямо к телу своего погибшего охранника. Он почти упал на бездыханное тело, заливаясь слезами и тряся умершего за плечи:

– Кривой! Что же ты, а? Зачем помер? Ты ж мне как брат был, чертяка!.. Я тебя, знаешь, тут не брошу. Ты меня не бросал, и я тебя не брошу. Вместе выберемся, а уж там я тебе хоть похороны устрою по-людски.

Маленький делец утер рукавом заплаканное лицо:

– Ну и что с того, что вором да душегубом был, так пусть хоть не как они похоронен будешь. Да! Именно! Сладим краду огненную под самые небеса, жрецов пригласим всяких, а потом по тебе курган насыплем высокий-превысокий. Серебра хватит! Разве ж я гривен для тебя жалел? Ведь всегда что себе, то и тебе…

Говоря все это, Божесвят прихватил тело подмышки и волоком потащил к окну, спиной назад и согнувшись в три погибели. Белята крикнул:

– Чего ж ты делаешь? Он помер уже, тут живым бы выбраться. Не успеешь ведь. – и, обратясь к Семигору, не заметив его раны, кивнул, – Давай, что ль пособим человеку. Вишь как по своему приятелю убивается…

Рыжий шагнул как раз в тот миг, когда Семигор закричал, заметив, как близко к провалищу оказался Божесвят:

– Осторожно, сзади!

Тварь словно услышала крик, а может, она почувствовала шаркающий шаг дельца. Щупальца вылетели из ямы, облепили обоих, и живого, и умершего, связав их во единый кокон, и потащили. Белята в невозможно длинном прыжке настиг тянущие добычу щупальца, вцепившись в извивающуюся тварь намертво. Но тварь внизу как тащила, так и продолжила тащить, и не глянув даже на дополнительную тяжесть. Семигор не думал ни единого мига, глядя на то, как чужой человек пытается спасти его старинного недруга, или друга – ну, кто ему этот Божесвят? – а подхватив здоровой рукой чей-то оброненный меч, кинулся рубить. Рана открылась, кровь едва ли не брызгами выплескивалась оттуда, но некогда было обращать на это внимания, не когда думать о боли! Рубить! Ещё рубить! Эх-а! Спа-са-ть сво-их! На, получи!

Ошметки щупалец летели во все стороны, но появлялись новые и новые. Это было последнее, что успел запомнить Семигор, прежде чем впасть в спасительное беспамятство…

– Что ж я за человек такой? Все время каких-то остолопов спасаю! – бурчал Белята, таща под одной подмышкой обессилевшего от потери крови Семигора, а под другой – всхлипывающего Божесвята, всего покрытого какой-то липкой слизью. Хотя тут он, конечно, несколько согрешил против правды, ибо спасали сначала всё же его. Но и в это время он тоже был занят спасательством, а, стало быть, против правды почти что и не соврамши!

Дельцы вышли из схватки почти не поврежденными, а вот тело Кривого отстоять не удалось. Тварь хоть и лишилась усилиями Семигора многих щупалец, добычу свою все же утянуть сумела и оставшимися. Рыжий вздрогнул, припомнив жутковатое зрелище, когда уцелевшие щупальца утаскивали в яму свои же отрубленные конечности, явно на прокорм таившейся там зверюге.

– Не надо было спасать меня! – вдруг запальчиво всхлипнул Божесвят, забившись под Белятиной подмышкой. – Пусть бы нас обоих сожрали. Куда Кривой, туда б и я пошел…

– Ну-ну, дядя, малахольный ты наш! – успокаивал его здоровяк, как умел, – Это только сейчас так думается, а вот мы наружу выберемся, ночку отоспимся, на солнышко утреннее помолимся, и скажем: «Слава Богам, до чего жить хорошо!»

Дотащив оба тела, одно тяжеленное и не сопротивляющееся, а другое щупленькое и отчаянно брыкающееся, Белята силком запихнул их в изрядно сузившееся окно. Проем хоть и уменьшился, но зато по краям стал податливый, словно подсыхающее тесто, это, наверное, и позволило пролезть в него весьма крупных размеров Беляте. По ту сторону его подхватили крепкие лапы Докуки. Вот ведь черт возьми, какой воздух-то, оказывается, может быть благодатный! Да…

– Этого тоже глушить? – спросил чей-то голос.

– Да не. – Отозвался Докука, хватая Беляту подмышки, – Это наш!

А тем временем у Вербана с дедом дела обстояли тоже не сказать что бы уж прямо-таки замечательно. Взобравшись по чудом не рассыпавшейся лестнице, стоило подумать и о том, как по ней обратно спускаться. Веревку какую-нибудь скрутим из тутошнего барахла – сообразил усач. Дед семенил впереди, направляясь к своей каморе. Удавалось ему это с некоторым трудом, потому как пол на втором поверхе оказался столь же норовистым, как и на первом. Доски в который раз пробежали морской волной, качнув на своем гребне их обоих. Вербана волна, правда, откинула назад, а вот деда – поторопила вперед. Он пробежал весь путь от своенравной волны до самой каморы, чуть ли не наступая себе на бороду и почти врезавшись носом в дверь. Одноногий замер перед каморой в нерешительности, ибо двери как таковой не наблюдалось. Вместо нее на пути нависало нечто хрупкое, тонкое на вид, потрескавшееся как кора столетнего дуба, темное и слегка подёргивающееся, подобно паутине, поймавшей для хозяина-паука мошку на обед. Старик явно не хотел становиться ничьим обедом, посему и не спешил.

– Что за хрень! – ругнулся усач, подоспев следом.

Паутина – как ещё её назвать? – явно заметила его появление, затрепетав сильнее. По углам пробежали голубоватые искорки, исчезнувшие в глубоких морщинах преграды. Дед все так же молча созерцал сие чудо, пока Вербан ходил отламывать кусок от перил лестницы. Первые два обломка показались ему маловатыми и кубарем полетели вниз. Выдернув, наконец, дрын подходящего размера, рыжий вернулся, отодвинул деда в сторону и с хорошего хватил по паутине, вложив в удар разворот всего тела, от щиколоток до кистей рук. Раздался жуткий визг, от которого на глаза навернулись слезы, а в ушах и носу заложило, и с неяркой вспышкой всё того же голубоватого цвета, препона пропала, истаяв дымкой. Дрын в руке оказался срезанным пополам, обуглившись чуть ли не до того места, где за него держался Вербан. Перепуганный здоровяк в растерянности выронил огрызок из рук, а старик невозмутимо проскочил внутрь каморы.

– Дед! – рыжий предостерегающе вскинул руку, но все обошлось. Только в двух противоположных углах дверного проема пробежала слабая искра. Вербан поморщился, шагнул следом за стариком, но всё – чем бы ни была давешняя мерзость на двери, она, похоже, выдохлась окончательно: не сверкнуло ни разу. Усач огляделся. Сказать, что он был удивлен, это все равно, что ничего не сказать вообще. Изнутри камору было не узнать. За то совсем недолгое время, пока они со стариком отсутствовали, обиталище изменилось, живо напомнив рыжему одну знакомую пещёру.

В молодые годы ему с сотней других парней довелось понаёмничать в южных странах, где высоко ценили славянских богатырей. Во время одного похода, когда лицо, нанявшее их, захотело хорошенько проучить лицо, мешавшее ему спокойно занимать место шаха, им пришлось прошагать немало верст по кряжистым горам, чьи вершины терялись в небесной выси. Местные жители одного из сел рассказали им про таинственную пещеру, набитую сокровищами, чуть ли не под самый потолок, войти в которую можно было лишь зная волшебное слово. Память у Вербана на причудливые восточные имена была слабовата, но имя хитреца, устроившего такое отменное хранилище для своих сбережений (впрочем, старики говорили, что изначально сбережения принадлежали сорока каким-то другим людям), он запомнил только в силу его нелепости. Вроде бы был тот хитрец мужик как мужик, но звали его, почему-то – Али-баба! Может, конечно, было за что, но про это им не рассказали…

Пещера была этакой тамошней достопримечательностью, к которой обязательно водили всех приезжих, и те добросовестно выкрикивали перед её каменными створками все известные им волшебные слова, а когда те заканчивались, переходили к самостоятельному сочинению других слов, насколько им хватало воображения, ну а когда выдыхалось и оно – меж горных ущелий начинала витать матерная ругань.

Славянской дружине, немного сомлевшей после долгого перехода, быстро надоело играть в матерную перебранку (а других волшебных слов они и знать не знали) с эхом, ибо оно кричало громче, дольше и совершенно при этом не уставало. Поэтому дверь снесли ко всем чертям с помощью трёх пудов взрывчатой смеси, которую называли то «пыль, то «прах», то «порох». Ханьцы начиняют этим «порошком» свои праздничные шутихи, которые грохают громче, чем любая хлопушка. У них тоже шутиха вышла на славу. Бабахнуло так, что с гор сошел снег, лед, сель и пастухи с отарами вместе. Когда пыль улеглась, весь отряд кинулся вперёд… В общем, сказки о горах сокровищ, оказались именно сказками. Пещера вовсе не купалась в роскоши, озаряемая светом драгоценных каменьев. Это оказался огромный, мрачный и сырой склеп, с затхлым воздухом, грубыми стенами, тесанными самой природой и полом, по щиколотку заваленным мусором и окаменевшим пометом летучих мышей. Потом кто-то из восточных дедов сказал им, что этот помет был вовсе и не помет, а крайне редкое и ценное лекарство «ё-моё» (ну, или что-то в этом роде). Хм, вот пусть сами им и лечатся, ё-моё.

Золото, правду говоря, все же было, но не так уж и много, едва хватило на месяц привольной жизни для всей дружины в маленьком приграничном городишке, запомнившимся лишь своими восточными красавицами, что просто обожали ражих северных воинов за их… Хм! Ну, впрочем, довольно, а то эвон куда воспоминания заводят, что аж уши зарделись, когда привиделось, как Лейла или Зейноб – дай Боги памяти – вытворяла такое!.. М-м-м…

В общем, камора как раз напоминала ту самую пещёру: тот же нежилой вид, мусор на полу, вот эти круглые катышки – не помет ли летучих мышей? Жилище на первый взгляд стало раза в три больше, откуда-то сквозил, вызывая ноющую боль в зубах, холодный ветер, хотя никаких окон в каморе уже не было. Неуютно, если можно так сказать.

Старик же, казалось, совершенно не обращал внимания на окружающие его странности, сосредоточившись на поисках. Переворошив груду хлама, чья изначальная природа не поддавалась осмыслению, он наткнулся, наконец, на свою сумку, не просто грязную, но ещё и поросшую бледными тонконогими поганками, торчащими словно хрящики ушей какого-то подземного чудовища. Дед подобрал свою валявшуюся неподалеку палку – единственное, что оказалось не тронутым всеобщим разложением – и сшиб ею гнусные грибы. Глянув внутрь сумы, он насупил брови, полез рукой, но, видимо, не нашел, что нужно. Подумал немного, он нацепил её на плечо, а потом припустил рыскать вокруг с утроенной силой.

– Чего ищешь-то? – не выдержал Вербан, ибо чуть ли не нутром чуял, как утекает драгоценное время, за которое ещё можно было успеть спастись. – Давай искать помогу, а то этак провозимся тут и, неровен час, насовсем останемся.

– Книгу ищу. Старинную такую… – буркнул дед, не прекращая поиска. – Без нее мне хоть и впрямь тут оставайся.

Рыжий окинул помещение взглядом и только вздохнул: если перерывать тут всё, то выбраться им отсюда точно не суждено. Одно дело – искать в маленькой каморе, пусть даже и рассчитанной на четырех человек, а другое дело – искать в полутемной пещёре. Вербан только сейчас обратил внимание, что здесь имеется достаточно света, хотя ни одна лучина не горит. Да и где они, эти лучины? Оказалось, все просто – небольшими пятнами на стенах, полу, и даже на одеяле вырос светящийся мох. «Вот ведь, – не к месту подумалось Вербану, – расскажу потом, а кто-нибудь обязательно заметит, что это было некое редкое лекарство, и надо было быть полным олухом, не надрав его полные лукошки». Рука непроизвольно цапнула пригоршню мха, неожиданно теплого, шелковистого, и сунула в подсумок, болтавшийся на поясе. А ну как и впрямь, пригодится…

Неизвестно, сколько бы они ещё топтались, но тут Вербан вспомнил, когда и у кого он видел книгу. И как раз старинную… Он цепко взял деда за рукав, отрывая его от очередного перетряхивания неопределенного вида хламья:

– Пойдем-ка!

– Но книга! Без нее я… – дед затрепыхался всеми конечностями, что, впрочем, не привело ровно ни к чему.

– Я знаю, где твоя книга. Пойдем.

И старик сразу поверил его убежденному голосу, успокоился, и уже скоро семенил рядом, постукивая по полу то своей палочкой, то деревянной культей.

Спускаться вниз было не по чему – лестница рухнула вниз, и теперь её обломки подпрыгивали на волнообразно колышущемся полу. Взгляды обоих задержались на чёрном пятне провалища, откуда доносился сонный храп сытого зверя. Ну, спит он там, или нет, но к яме все одно лучше не приближаться. И только во вторую очередь они сообразили: а в корчме-то пусто! Все уже выбрались наружу. Дела-а! Старик с рыжим усачом переглянулись. Вербан подмигнул: не робей, дед, выкрутимся, догоним. Тот лишь кхекнул в бороду, то ли соглашаясь, то ли выражая сомнение. Снова глянули вниз. Высота-то, вон какая! Вербан присвистнул про себя: неужто я отсюда сигал?! Силён, бродяга!

Выучка в чужих горах на Востоке нередко пригождалась Вербану, сослужила она и сейчас. На пол полетела рубаха, тут же разорванная пополам, обе портянки, пояс, с которого были сняты все нужные вещи, все во мгновение ока связано меж собой крепкими узлами и закреплено на оставшихся перекладинах поверха. Попробовав связку на прочность, рыжий остался доволен, бросил её конец вниз и в два счета спустился. Отряхнув ладони, он потопал по беснующемуся под ногами полу, проверяя, крепко ли стоится, остался, вроде как доволен, и стал знаками звать старика спускаться тоже. Знаками, потому как в корчме раздавался такой шум, что говорить было затруднительно.

Эх, была, не была! Дед скинул в руки усача свою сумку с палкой, поплевал на морщинистые ладони и пополз вниз. Деревянная нога нелепо топорщилась в воздухе, мешая карабкаться, а когда Вербан подошел принять деда, то она сначала едва не своротила ему нос, а потом чуть не выколола глаз. Спасла зрение исключительно воинская сноровка. Ну, дед! Вот и спасай такого! Очутившись снова на твердой поверхности – если таковой можно назвать колыхающиеся доски – старик умиротворенно перевел дух, тяжело хватая воздух. Усач посочувствовал ему: понятное дело, чай не молодой шалопай, чтоб по веревкам лазить.