О чём они говорили, не спеша прогуливаясь под чёрной бархатной пелериной ночи, расшитой серебром и алмазами? Какие слова растворил хрустальный морозный воздух? Что видела луна, похожая на серебряный грош? Люди частенько говорят выспренние и исполненные чувства слова, которые идут от языка, а не от души. А бывает так, что двое молодых людей болтают о пустяках, смеются и вскоре забывают, над чем веселились – а судьба тем временем скручивает нити их жизней воедино, так что не разъединить их, а если и отрезать – так обе разом.

– Замёрзла я! – весело призналась Ванда. Микалай раскинул полы футры¹¹ и, ни слова не говоря, окутал её тихонько пискнувшую девушку. Ванда забыла дышать, не видела и не слышала ничего вокруг – только бешеное биение своего сердца.

– Я… пойду… – не то утвердительно, не то вопросительно проговорила девушка. Микалай не отвечал. Ванда выскользнула из его объятий и бесшумно побежала к дому.

Через некоторое время, когда Микалай вернулся в панский дом, он застал Ванду в просторном покое, в котором им подавали ужин. Запалив три свечки, она читала толстый том.

– Дозволено ли мне будет спросить, что панна читает? – осведомился Микалай.

Ванда улыбнулась и лукаво стрельнула глазками в угол, словно приглашая незримых духов в собеседники.

– Ля ви трэ оррифик дю гран Гаргантюа, пэр дэ Пантагрюэль, – важно прочитала она заглавие.

– Je ai lu ce livre, – ответил молодой шляхтич, стараясь выговаривать слова чисто и не спеша: произношение юной читательницы давало понять, что письменной речью она владеет куда лучше, нежели устной. – Нравится ли вам этот озорник, учёнейший мэтр Рабле? – продолжал он по-французски.

– О да! – весело воскликнула Ванда. – Хотя матушка полагает, что сия книга чересчур груба для благородной девицы. Но я этого не нахожу!

Микалай подумал, что матушка образованной панны в чём-то права – но благоразумно оставил это мнение при себе.

– А прежде ещё читала я старинный роман, написанный славным французским стихотворцем Берулем, – сказала Ванда, мечтательно глядя поверх пламени свечей. – Жил некогда в далекой западной стране Карнувол храбрый шляхтич, равного которому не было. Он победил страшного змея, он убил великана, который, по слову короля соседней державы, требовал с его страны позорную дань девицами да парубками. И так случилось, что полюбил он жену господаря своей страны, который, к тому же, приходился ему дядей. И прекрасная королева тоже полюбила его. Так велика была их любовь, что они не побоялись преступить Божеский и людской закон. – Ванда замолчала. – Много горестей выпало на их долю. И всё-таки они были счастливы, как может быть счастлив тот, кто соединился с любимым человеком.

– Я тоже читал этот роман, – негромко сказал Микалай.

Некоторое время они молчали, глядя в глаза друг другу. Всё было сказано. И они друг друга поняли.

Растворилась дверь, и в покой вошла пани Марта.

– Дитя моё, время уже не раннее, – ласково сказала она Ванде. – А нам завтра дорога предстоит. Шла бы ты лучше почивать.

– Конечно, матушка, – сказала Ванда, сложила книгу и неслышно удалилась.

– Слушай меня, пан Микалай! – сказала пани Марта, когда они остались одни. – Вижу я, что моя дочка тебе приглянулась. Не говори, будто не так. Вижу, иначе плохая я была бы мать. Ты, наверное, славный рыцарь, и для своей жены мужем будешь добрым. Только вот что, пан Микалай: дочка моя уже просватана. Послезавтра быть свадьбе. Прошу тебя, пан Микалай… поклянись пред Богом, поклянись добрым имени отца и матери и всего рода своего, честью своей поклянись, что не станешь мою Ванду с пути сбивать.

– Клянусь, – помедлив, ответил молодой шляхтич.

– Благодарю тебя, – сказала пани Марта.

…В ту ночь из всех случайных гостей фольварка Калинковичей хорошо спали, пожалуй, только пан Владислав да Любка, служанка Бельских. Юная Ванда ворочалась и вздыхала, ей было то жарко, то знобко. Несколько раз она принималась тихонько плакать. Не спалось и пани Марте: не каждый день везёшь единственную дочку на свадьбу! Не спал Микалай в своём покое. Он то ложился на лавку, не раздеваясь, то вскакивал и принимался ходить взад-вперёд, то садился и смотрел в одну точку.

Ближе к утру шляхтич вышел во двор, прошёл к конюшне, там растолкал сонного калинковичского конюха. Через некоторое время он вёл по двору в поводу осёдланного дрыкганта¹².

– Надумали уехать не прощаясь, пане Микалаю? – послышался звонкий голосок, который молодой шляхтич узнал бы из тысячи. – Ужели наше общество для вас столь противно, што вы не страшитесь честь шляхетскую невежеством запятнать?

Микалай остановился.

– Панна Ванда, – проговорил он – и видно было, что нелегко даются ему эти слова, – как только я увидел вас – понял, што не встречал никого прелестнее, когда услышал ваш голос – навеки пропал. После нашей встречи я не полюблю больше ни одной девицы, будь она хоть королевной, потому што сердце моё принадлежит вам. Однако судьба нам расстаться и не вспоминать больше друг друга. Вы осчастливите своего мужа, ну, а я постараюсь как-нибудь дожить, сколько мне отмеряно, зная, што не будет со мною рядом той, которая дорога мне больше всего на свете.

– Чем я оскорбила тебя, рыцарь, што ты признаёшься мне в любви и тотчас меня отвергаешь? – тихо спросила Ванда.

– Я дал клятву, панна Ванда, што не стану мешать шлюбу¹³, о коем ваши батьки с паном Чарнецким домолвились, – сказал Микалай.

Ванда схватила его за рукава.

– Не будет ничего, – сбивчиво заговорила она, глядя на него полными слёз глазами. – Никакого шлюба. Потому што я того не хочу. И не в чем тебе клясться! Слышишь, милый? Не хочу за Чарнецкого. Хочу за тебя! Ничего и никого не боюсь, хоть весь свет встанет против! Увези меня, сделай женой своей… или возьми пистоль да застрели здесь, потому што не будет у меня жизни без тебя!

Некоторое время оба молчали.

– Коли так, – сказал Микалай, – знай, голубка моя: нет той силы, которая сможет разделить нас. Ни христианин, ни басурманин, ни ангел Господень, ни нежить пекельная. Счастье нашукаем – так на двоих, загинем – так вместе. Но знай – покуда я жив, никто не посмеет даже косо глянуть на тебя.

– Микалай… – тихо сказала Ванда, – матушка моя не даст согласия, даже если оба у неё будем на коленях прошать. Коли ты готов меня взять – надо бежать, не мешкая.

– Нет, – ответил, подумав, Микалай.

– Нет? – не поверила своим ушам Ванда. – Это… потому что я против матушкиной воли замуж иду и от имения отпадаю¹⁴?

– Не то ты молвишь, голубка моя, – улыбнулся Микалай. – Об имении я вовсе не думал. А пришла мне дельная мысль. Слушай…

* * *

Ещё и не начало светать, как Бельские выехали со двора. Ванда сидела скучная и, укрыв пол-лица убрусом, не то хандрила, не то дремала.

– Я, матушка, кажется, дурно спала сей ночью, – пожаловалась она, собираясь в доргу. – Я уж в пути посплю. А вы разбудите меня, как приближаться станем! Не годится мне перед наречённым зевать! – закончила она с измученной улыбкой.

– Добро, дочка, – сказала пани Марта. Про себя она подумала, что девка тоскует по красивому молодому шляхтичу. Что ж, пан Микалай всем угодил – и лицом, и статью, и беседу ведёт учтиво. Так что ж с того? Много ещё ей встретится пригожих молодчиков – что ж, каждому на шею кидаться?

Отъезд, впрочем, не обошёлся без приключений. Уже сев в возок, Ванда вдруг и всплеснула руками.

– Што ж я сегодня сама не своя! Матушка, извольте подождать, я книгу свою забыла!

– Вандушка, да сиди, пускай Любка сбегает! На то она и чернавка, чтобы тебе по пустякам ноги не бить!

– Ах, матушка! – улыбнулась Ванда. – Я-то знаю, где её шукать!

Вскоре Ванда вернулась, держа в руках томик французского безобразника. Не говоря ни слова, она поплотнее завернулась в шубку и, кажется, мгновенно уснула.

Владислав свистнул, щёлкнул кнутом, захрустел снег под копытами четвёрки, зашипел под полозьями. Вот пропали из виду постройки фольварка, вот промелькнули поля, потянулись леса. Вот переехали мост через невеликую речку и из лесной страны, как в басне, оказались в полях, которым не видно конца и краю, мелькнула и пропала вдали безымянна вёска… Владислав был прав – сегодня ехали быстрее.

И вправду – ещё было светло, когда Владислав сказал, что скоро будут в поместье Чарнецких. Пани Марта принялась будить Ванду.

– Ванда! Доченька, открой ясны очи! Ведь мы уже приехали! Да што с тобой? Вчера весь день вертелась, а нынче тебя ровно подменили – клюёшь носом. Уж не захворала ли?

– Я здорова, матушка… – тихо просипела девушка, будто боялась подать голос.

– Как же «здорова»? Голос как чужой…

Тут страшная догадка мелькнула у пани Марты. Она схватилась за край убруса, которым девушка старательно закрывала лицо, и отдёрнула его в сторону.

Ядвига – а это была она – в ужасе закрыла лицо руками. Любка ойкнула.

– Мерзавка! – Пани Марта замахнулась на сжавшуюся в испуге девчонку, но в последний момент опустила руку.

– Нет, голубушка! – сказала она, ласково улыбаясь – но от этой улыбки Ядвига мало не умерла от ужаса. – Накажет тебя твой батька по слову пана Калинковича, которому я обскажу, в какие игры ты играешь. Уж он-то из тебя душу вытрясет.

– Не надо, милостивая пани… – прошептала девушка.

– А может быть, ты, «доченька», – пани Марта язвительно подчеркнула последнее слово, – расскажешь мне, сколько грошей тебе посулили панна Ванда да тот молодой пан, который не стыдится клятву преступить? А тебе? – она обернулась на съёжившуюся от страха Любку.

– Помилуй, ясная пани! – затараторила чернавка. – Я знать ничего не знаю! Панночка утром просила только её милость в дороге не тревожить и глупыми разговорами не донимать, будто я посмею с панной вот так запросто болтать, как если бы она была мне ровня!..

– Цыц, сорока! Что бы ты не говорила, я всё одно до правды дознаюсь. И тогда молись, чтобы сейчас ты не лгала! – Про себя пани Марта подумала, что это не так уж важно – помогла ли Любка её беспутной дочке да её дружку, или всё-таки нет. А важно то, что свалилась на неё беда, о которой и помыслить не могла: любимая доченька Вандушка взяла да и утекла из-под венца! И с кем? С валацугой перехожим, которого она и дня не знала, с голотой, которому одна дорога – проситься в ратные слуги какому-нибудь богатому пану, да и то не всякий возьмёт такого!.. Срам! Совсем как в этих глупых романах, которыми она зачитывалась! А они-то с Михалком-покойником радовались, что дочка растёт умницей! Сама Марта могла объясниться с ляхом, с московцем, и с гостем из украинных южных земель, Михал – тот знал немного латынь, говорил по-немецки да по-шведски – а Ванда по-немецки знала получше отца, да ещё добре разумеет французскую, и италийскую мову. Михал посмеивался – не дочка у меня, а премудрая королевна из басни, такую отдам только за того удальца, что жар-птицу изловит и молодильных яблок добудет… Вот и нашёлся лихой человек, изловил нашу жар-птицу. Что теперь? С паном Чарнецким сговор порушился: он человек незлой, но честь свою блюдёт. А кто польстится на невесту-беглянку, у которой в голове ветер свищет? О том, что дочка может выйти за пана Микалая, пани Марта и думать не хотела.

Пани Марта недолго предавалась мрачным мыслям. Послышался рёв рогов – не азартный и тревожный, как на сече или на охоте, а радостный. Сбыслав Чарнецкий приветствовал невесту и будущую тёщу, ещё не ведая, что свадьбе не бывать. Кони замедлили бег, а вскоре возок остановился. Послышался хруст снега под копытами дрыкгантов свиты Чарнецкого. В оконце сунулась конская морда, затем обзор загородил конский бок.

Распахнулись дверцы, и на фоне слепящего снега путешественницы увидели самого пана Чарнецкого. Был он невысокого роста и изрядно тучный, однако, судя по движениям, сильный и проворный. На нём был чёрный жупан с золотым шитьём, шаровары синего сукна да бурые калиги¹⁵, плечи покрывал чёрный плащ, отороченный мехом. Он стоял на одном колене, так что ножны его сабли утопали в снегу, и держал на отлёте шапку. Лицо его, показывавшее пристрастие к веселящим напиткам и сабельной потехе – через лоб наискось тянулся рубец – сияло от торжества. Снег таял, не долетая до бритой головы.

– Не можно вам дальше ехать! – весело гаркнул он. – Любезная матушка, пани Марта, где моя невеста наречённая? Выведите мне ясную панну Ванду, я её на дрыкганта посажу, плащом укутаю, поедем ко мне, а заутра, как рассветёт, ждут нас в божьей церкви!

Тут замолчал пан Чарнецкий, ровно подавился. Потому что вместо панны Ванды показалась заплаканная Ядзя, крепко ухваченная пани Мартой за ухо.

– Вот, пан! – сказала она. – Обманула нас моя дочка непутёвая – и тебя, и меня! Сбежала по дороге, а вместо себя эту дурёху подсадила!

Пан Чарнецкий поднялся. Если бы это был другой человек, можно было бы сказать, что он растерян. Но Сбыслав Чарнецкий не знал, что это значит – быть растерянным. Он был сильно удивлён и разгневан, хотя внешне оставался невозмутим.

– Садитесь в возок, да поедем ко мне, матушка, – сказал он. – Негоже вам посреди дороге мёрзнуть. Устроитесь у меня в покоях, а там и поговорим.

Устроив гостий, включая злополучную самозванку, в своём палаце, пан Сбыслав выслушал рассказ о ночёвке в фольварке, о встрече с молодым шляхтичем, который, надо думать, сманил Ванду и подговорил дурёху Ядвигу изобразить панночку.

– Ну, не горюйте, пани Марта, – добродушно сказал он. – Отдыхайте и ни о чём не думайте.

– Микалай Немирович… Знал я лет пятнадцать назад пару Немировичей. Один – так себе, а второй – и рубака, и пьяница, и великий охотник до женского пола, за что и поплатился головой… – рассуждал он, оставшись один, окружённый одними лишь ратными слугами. – А про этого сорванца прежде не слышал. Значит, надо свести знакомство! – Тут пана Сбыслава посетила некая весёлая мысль. Он усмехнулся, расправил усы и крикнул: – Дмитро! А подойди-ка сюда!

Седой, костистый, без половинки левого уха, зато с длиннейшими усами ваяр приблизился к пану.

– А скажи-ка мне, Дмитро, ты ведь десятый год уже вдовеешь?

– Так, пан, – кивнул Дмитр. – Ганнусю мою скоро десять лет как пан Бог прибрал.

– А дети твои уже возросли, так ли?

– И это так. Сынки мои, Пётр да Гриц, – Дмитр указал на двух рослых усачей, – уже и сами твоей милости служат, да обженились оба и своих деток завели. Старший Стась на бою загинул, когда ходили мы под Полоцк с паном Астрожским. Обе дочки мои из батькиного гнезда упорхнули, свои свили.

– А не думал ли ты, Дмитро, сам новое гнездо свить? – продолжал пытать пан.

– Как сказать… Вроде бы закон Божий да господаря нашего великого князя статут того не запрещает, только староват я для нового шлюбу.

– Уж не хочешь ли ты сказать, любезный Дмитро, будто клинок твой затупился? – усмехнулся пан Чарнецкий.

– Ну, с молодыми хлопцами мне не равняться… – с притворным вздохом ответил старый служака.

– Ты не ври тут, кобеляка старый! – оборвал его пан. – Мне добрые люди молвили, што ты ко вдове мельника Степанка ездишь не только ради пива да блинов, а она тебя чем-то послаще угощает.

– Может, и так, – философски заметил Дмитр.

– Так вот тебе моё панское слово. Поездки эти к мельничихе брось, потому што завтра, край – послезавтра ты честь-честью перевенчаешься с новой женой. Гей, приведите-ка сюда эту самозванку, как её… Ядвигу!

Ядвигу привели. Бедная девушка дрожала и не смела поднять заплаканных глаз на грозного пана. Она поняла, что вмешалась в очень опасную игру, и ждала чего угодно.

– Подбери возгри, панночка-самозваночка, да очи протри. Негоже тебе рыдать – счастье тебе привалило! Хотела ты замуж выйти да на моей свадьбе невестой быть – так вот, сбылось твоё желание. (Бедная Ядзя подумала, что она ничего подобного не желала – но, разумеется, не осмелилась произнести это вслух.) Быть тебе женой этого славного ваяра!

От изумления Ядзя позабыла плакать и вытаращилась на «славного ваяра», который приосанился и ухмыльнулся ей самым молодецким образом.

– Не журись, девка, што у твоего наречённого сивый волос в усах да чупрыну снегом присыпало – старый конь борозды не испортит, – продолжал пан Сбыслав. – Свадьбы наши разом справим – мою с невестой моей, панной Вандой Бельской, да вашу. Потом внукам расскажешь, что Сбыслав Чарнецкий на твоей свадьбе мёд пил. Я сказал! – прикрикнул он, видя, что девушка приоткрыла ротик, между тем как у неё и в мыслях не было возражать. – Как только вернёмся – быть свадьбе. Двум свадьбам! А вы, товарищи – по коням! Переведаюсь с этим щенком из логова Немира!

* * *

А где же была тем часом Ванда? Вскоре после того, как возок Бельских покинул фольварк, со двора выехал простой мужицкий воз, запряжённый соловым тяжеловозом. Воз этот Микалай Немирович сторговал у Головни поутру, пообещав, что отправит мужиков пригнать его обратно. На том возу не было ничего, кроме охапки сена, на которой восседал пан Немирович собственной персоной. Он правил тяжеловозом. Его боевой конь неспешно трусил на привязи сзади, всем своим видом показывая пренебрежение простому трудяге.

Когда фольварк остался позади, солома разлетелась, точно под ней взорвалась мина, и из-под неё явилась хохочущая Ванда.

На панночке был простой мужицкий кожух, голова была покрыта белым платком, поверх которого была надета шапочка, отороченная мехом.

– Микалай, любимый, единственный, как ты здорово всё придумал! – говорила она, обнимая и целуя своего рыцаря. – Далеко ли нам ехать?

– Я здешние места немного знаю: если не начнётся метель, если не повстречаем ни змея, ни великана, ни лихого человека, то ещё до темноты доедем до села, – весело отвечал ей Микалай. – А там, Бог даст, уговорим священника нас обвенчать.

– А если он не согласится? – спросила Ванда.

Микалай запустил руку под футру, долго шарил там, после чего извлёк на свет божий небольшой, но приятно брякнувший мешочек.

– Согласится! – тряхнул головой шляхтич. – Отчего бы не согласиться, если платят честным золотом?

Ванда расхохоталась и откинулась в сено. До чего же прекрасна жизнь! Солнце, бледно-синее морозное небо, искристый снег, что визжит под полозьями воза, и запах сена, и мелькающие мимо кусты, деревья, и могучий круп тяжеловоза – всё радовало её, как никогда.

Ни змей, ни разбойник, ни метель не заступили им дорогу. Солнце клонилось к закату, когда они подъезжали к селу, хатки которого расползлись по трём холмам.

…Отец Александр хмуро смотрел на золотые, и было видно, что ему всё равно – гроши там или черепки от битых горшков.

– Всякое я видал, – сказал он. – Видал и то, чему не полагается быть на свете, однако ж, оно есть. Но не видывал я прежде, штобы пан, у которого водятся золотые, приезжал жениться на мужицком возу, да сам-друг с прекрасной невестой. Думается мне, што ты, пан, не тратил время на сватовство да с батьками этой панны не сговаривался.