Тот же дотошный Климент подробно и обстоятельно писал, какими должны быть прически, как женские, так и мужские. «Волосы на голове мужчинам следует носить коротко остриженными, за исключением случая, если они были бы курчавыми; на подбородке же должна быть отпускаема борода. Будучи причесаны, волосы не должны слишком спускаться с головы на манер женских локонов; для мужчин достаточно бороды. А если кто бороду подстригает, то не следует, по крайней мере, совершенно ее до гладкости состригать; мужчине сообщается этим вид отвратительный, и состригание бороды даже до кожи собой напоминает выщипывание и выглаживание». Автор «Педагога» объяснял, что длинные волосы неудобны тем, что мешают зрению. «А на верхней губе волосы нужно подрезать, чтобы при еде не пачкались; но не следует их все остригать, – это было бы некрасиво, – а только немного ножницами». Зато к бороде Климент относился с уважением: «она сообщает лицу достопочтенность и некоторого рода отеческую авторитетность».
Женские прически тоже не остались без внимания. Климент был сторонником естественной, природной красоты. Он считал, что волосы у женщины должны быть длинными, но без лишних украшений, потому что они красивы уже сами по себе: достаточно скромно заколоть косу на затылке какой-нибудь недорогой булавкой. «Завиванием же волос в пукли на манер, как это делается у гетер, и распусканием их по плечам локонами и плетками лицо бывает безобразно; для составления этих искусственных косичек срезаются и выщипываются волосы; из страха прическу испортить такие женщины не смеют дотронуться до своей головы; из-за заботы как бы, забывшись, не сбить своей прически, они не осмеливаются даже спать спокойно». Накладные волосы и парики вызывали у него возражения не только с эстетической, но и богословской точки зрения: «Накладывание чужих волос на голову совершенно должно быть оставлено; украшать свою голову волосами другого, накладывать на нее мертвые косы поистине нечестиво; потому что на кого же пресвитер тогда возложит руку; кого благословит он? Не украшенную жену, а чужие волосы и из-за них другую голову».
Косметические ухищрения, считал епископ, вроде подкрашивания седых волос, напомаживания и т. п., только портят женщину. Сама лучшая красота – это цвет здоровья. «И лиц своих женщины не должны пачкать вводящим в обман средствами обольстительного искусства».
Женщин, двигающихся слишком женственно и мягко или, наоборот, «виляющих хвостом», епископ Климент сравнивал с гетерами, проще говоря – с шлюхами. Замужним он ставил в вину «маслянистые взоры» и подмигивание, считая это прелюдией с супружеской измене, «перестрелкой желаниями». Очень живо и с большой иронией он описывал кокетливых женщин, которые «постоянно жуют мастику, прохаживаются взад и вперед, улыбаются проходящим; другие придают себе интересность тем, что подолгу возятся, как если б у них пальцев не было, с зашпиливанием своих локонов булавкой для волос, прекрасно сработанной или из черепахи, или из слоновой кости, или другого какого трупного останка. Другие, опять-таки, стараются иным образом понравиться публике, разрисовывают себя различными красками и пачкают себе лицо, как если бы у них на нем цветы какие росли».
Не меньше доставалось и напыщенным мужчинам. «Не следует выступать на путях павлином; не следует с откинутым назад затылком осматривать встречающихся, если бы кто-либо из них обратил на него свое внимание; это неистовство – самодовольно расхаживать по улицам как бы по сцене, так, что люди на него пальцами указывают». Судя по его описанию мужских занятий, за прошедшие тысячелетия они мало изменились. «Мужчины не должны по цирюльням, кабакам и трактирам слоняться, пустословя с ничтожными личностями, западни измышляя женщинам и для возбуждения смеха тысячи непристойных вещей злоречиво о ближних рассказывая. И игра шестисторонними кубиками нам недозволительна, а также и игральными костями, каковым играм многие столь усердно предаются ради корысти».
Церковь с самого начала призывала к сексуальной умеренности, в том числе и в браке. В отношениях между мужем и женой не должно было проявляться никакого сладострастия. Уже первые апологеты веры, Иустин и Аристид, утверждали, что брак допустим только для рождения детей. Их поддерживал Климент: «Бог хочет, чтобы род человеческий продолжался, но Он не говорит: будьте похотливы». Ему вторил Тертуллиан: «Христианин женится не ради плотской похоти». Само по себе плотское соитие и связанное с ним удовольствие считалось нечистым и греховным, если не вело к благочестивой цели.
Климент Александрийский строго регламентировал супружескую жизнь и предписывал время и обстоятельства, в которых допустимо брачное сожительство. «Не следует откликаться на таинственный зов природы в течение дня: например, нельзя совокупляться по возвращении из церкви или с рынка; нельзя на заре, когда поют петухи, в час молитвы, чтения или полезных дел, исполняемых в течение дня; нельзя вечером после ужина и благодарственной молитвы за полученные блага – в этот час подобает покой». Получалось, что на «таинственной зов природы» совсем не оставалось подходящего времени. В брачное сношение следовало вступать нечасто: чем оно реже, тем желаннее и приятнее. Целомудрие было необходимо соблюдать и ночью, в темноте. «Бесстыдные слова, гнусные фигуры, любодейные поцелуи» недостойны христианина. Запрещалось соитие в первую брачную ночь – из благоговения к полученному накануне благословению от священника.
Формально брачный союз христиан ничем не отличался от брака остальных жителей империи. Церемония венчания появилась в Церкви только в VIII–IX веке. До тех пор супруги-христиане довольствовались официальным гражданским браком, дополнительно получая согласие и благословение местного епископа. Однако в некоторых случаях Церковь допускала брак, не одобренный государством. Так, в III веке папа Калликст разрешил римским патрицианкам вступать в тайный союз с простолюдинами и рабами. «Незамужним женщинам, – писал его современник (и соперник) Ипполит, – достигшим зрелых лети и воспылавшим любовью к человеку, не достойному их по своему социальному положению, но не желавшим при этом жертвовать своим собственным положением в обществе, он позволил как нечто законное соединяться с человеком, рабом или свободным, коего они выберут себе в сожители, и считать его супругом, не вступая в законный брак». В древних римских катакомбах осталась надпись, сделанная таким незаконным мужем на надгробии жены-патрицианки: «Флавии Сперанде, святейшей жене, несравненной матери всех, которая прожила со мной 28 лет и 8 месяцев без какой бы то ни было досады, Онесифор, муж светлейшей матроны, достойно заслужившей, сделал».
Климент Александрийский утверждал, что первое Евангелие написал Марк, ученик апостола Петра. Поскольку Петр учил устно, слушатели попросили Марка, обладавшего хорошей памятью, записать его проповеди, что он и сделал. Петр, узнав об этом, не одобрил, но и не порицал Марка. Евангелие от Марка – самое короткое из четырех, оно написано очень живым и динамичны, хотя и грубоватым языком: Иисус в нем больше действует, чем говорит, а описания Его чудес выглядят особенно выпуклыми и наглядными. Считается, что Марк писал свое Евангелие для римлян, то есть для язычников, не имевших никакого представления об иудейской. Позже именно его чаще всего использовали миссионеры для проповеди христианства среди несведущих и неподготовленных людей.
Другой раннехристианский авторитет, Ириней Лионский, считал, что первым Евангелие написал Матфей. Матфей проповедовал евреям, но решил идти к другим народам и, уходя, оставил вместо себя писание на еврейском языке. Это произошло в то время, когда еще были живы Петр и Павел, проповедовавшие в Риме. Матфей написал свою книгу для иудеев и в иудейском духе, поэтому в нем очень много цитат из Ветхого Завета, а сам его тон размеренный и слегка витиеватый, в раввинском стиле: это как бы настольная книга фарисея, ставшего христианином и желавшего проповедовать новую веру соотечественникам.
Лука, ученик апостола Павла, составил свой вариант Евангелий, сам объяснив причину: поскольку многие «торопливо и необдуманно» взялись за изложение событий, он решил написать точную и правдивую историю на основе своих бесед с Павлом и другими апостолами. Книга Луки написана прекрасным языком, достойным греческой классической литературы, ее не стыдно поставить рядом с Плутархом или Фукидидом, с трудами которого Лука был хорошо знаком. Это работа умного и интеллигентного грека, наиболее привлекательная для образованных людей, обладающих хорошим вкусом и ценящих литературный слог.
Иоанн создавал свое Евангелие последним, много лет спустя, уже зная три других Евангелия. Поэтому он их дополняет и расширяет, сообщая, например, о самом начале проповеди Иисуса – до ареста Иоанна Крестителя – и совершенных Им в то время чудесах. Написанное в полуархаическим, полумедитативном стиле, Евангелие от Иоанна считается наиболее глубоким и духовным, трактуя учение Христа в философском и богословском смысле, близким по духу греческой и восточной мысли в лице гностиков и неоплатоников.
То, что четыре Евангелия описывали одни и те же события, нередко повторяя друг друга, наталкивало многих на мысль о создании некоего общего труда, объединявшего все свидетельства об Иисусе в цельное и последовательное повествование. Такие попытки время от времени предпринимались. Так, Татиан, ученик Иустина Философа, позже впавший в энкратическую ересь, составил свод из всех Евангелий под названием «Евангелие от четырех». При этом он излагал текст евангелистов своими словами «для исправления стиля». Ориген посвятил много времени сравнению разных переводов книг Нового завета, но его главной задачей было не объединение Евангелий, а их толкование, заложившее основание особой церковной науки – экзегетики.
Чудеса в первых общинах были если не обычным, то довольно частым делом. Иерусалимский епископ Нарцисс, узнав, что в храме не хватает масла, превратил в масло воду, и братья потом долго хранили его у себя как святыню. Апостол Иуст Варнава выпил смертельный яд и остался невредим. Ириней Лионский сообщал о воскрешении мертвых, происходивших по молитве братьев-христиан, как о случаях нередких и почти регулярных: «Когда среди братьев возникала нужда, то вся поместная Церковь пребывала в посте и усиленной молитве, и душа умершего возвращалась». Свидетельства о воскрешениях встречались в то время нередко: апостол Иоанн «силой Божией воскресил в Эфесе умершего», Петр вернул к жизни девицу Тавифу, апостолы Иасон и Сосипатр – царя Керикиры, а Павел – юношу Евтиха, упавшего с третьего этажа.
Ириней считал, что в чудесах христиан не было ничего удивительного: естественно, что, получив благодать от Бога, они использовали Его дары. «Одни изгоняют демонов действительно и надежно, и часто, очистившись от злых духов, люди становятся верующими членами Церкви; другие предвидят будущее, имеют видения и пророчествуют; иные лечат больных и, возлагая на них руки, возвращают им здоровье; даже, как мы говорили, они воскрешали умерших, и те долго жили с ними». Все это было предсказано еще Самим Ииусом: «Будут брать змей; и если что смертоносное выпьют, не повредит им; возложат руки на больных, и они будут здоровы».
Первые общины христиан состояли из людей, почти не участвовавших в жизни государства. У них не было собственности, они не занимались никаким делом и ремеслом, проводили время только в молитвах и общении с собратьями. Но это положение быстро менялось по мере того, как христианство сознавало себя частью общества и врастало в повседневную жизнь империи. Несмотря на то, что христиане считали себя особым «небесным» народом, не имевшим пристанища на земле, внешне они не старались противопоставлять себя государству – наоборот, вели себя подчеркнуто дружелюбно. Одно из требований к епископам заключалось в том, что они должны иметь хорошие рекомендации от «внешних», то есть от язычников. То же самое относилось не только к епископам, но и ко всей Церкви: новой религии следовало быть на хорошем счету у римской власти. Это был один из главных лейтмотивов первых христианских апологий: мы одни из вас, мы соблюдаем законы, платим налоги, молимся за цезарей и приносим пользу государству. Христианство хотело не ссориться с властью, а победить мир убеждением, личным примером и любовью, живя как мирные и добрые граждане империи. В этом был огромный положительный заряд новой веры: никакой враждебности, никаких проклятий на головы язычников, полная лояльность к правителям и одобрение римского владычества и pax romana.
Но в этом заключалась и опасность обмирщения. Живя в миру, раннее христианство не всегда отчетливо видело грань между церковным и мирским. Ясного представления о том, что должна представлять собой христианская жизнь, не существовало. Христианство как бы еще не знало, что можно, а что нельзя: в Евангелиях и проповедях апостолов не было инструкций на все случаи жизни, там давались только общие, основополагающие принципы, из которых постепенно выводились конкретные правила. А жить в обществе и не поддаваться его соблазнам было очень нелегко. Уже через сто лет после создания Церкви Климент Александрийский, строгий поборник христианской нравственности, упрекал своих собратьев в суетности и фальшивом благочестии: «По-видимому, с благословением выслушав слово Божие, они оставляют его там, где выслушали, а вне церковного собрания, как бы умом рехнувшись, в обществе нечестивцев себя не помнят от удовольствия; внимая игре арфистов и арфисток, из себя они выходят при выслушивании их любовного чириканья, приходят в исступление от пения под игру на флейте, хлопают в ладоши, выпивают, позволяя себя осыпать и пакостить всякого рода и другим сором и мусором, наметенным, натащенным и накиданным течением и веянием времени».
В общественной жизни многих христиан сплошь и рядом не замечались или не осознавались те заповеди Христа, которые, казалось бы, должны были составлять суть их жизни. В представлении молодого христианства частные и государственные добродетели существовали как бы параллельно: можно было быть христианином в первых, оставаясь язычником во вторых. Там, где речь заходила об интересах государства, личные правила и заповеди уходили на второй план; ради пользы общества христианин мог наживаться на торговле, судить и даже убивать. Если в Евангелиях говорилось, что никто не может судить другого человека, кроме Самого Господа, то в жизни христианин мог осуществлять земной и светский суд на основании государственного права. В Евангелии было сказано не заботиться о завтрашнем дне и уподобляться птицам и цветам, которые не сеют и не прядут; но в жизни верующий работал, служил, содержал семью и думал о прибылях так же, как язычник.
О проекте
О подписке