Глава II. Любовь неслыханной простоты

Спустя годы Анна Николаевна смягчилась, тем более вопрос о деньгах был снят. Удивительное дело, но мои публицистические книги очерков о бывших советских партийных и государственных деятелях, выдержали несколько изданий с приличным тиражом. Журнал тоже ожил, атмосфера в стране после смерти первого президента изменилась к лучшему. Меньше стала криминала, а одиозные деятели переселились в Лондон, в свои поместья и дворцы.

Как ни странно, но на фоне относительного благополучия наша Анна Николаевна вся, как говорят, из себя, с подкрашенной сединой, с перманентом, так тщательно следившая за своими руками, не забывающая выщипать и подкрасить брови, улыбающаяся куда чаще, чем прежде. Радующаяся тому, что внучка Лизонька родилась здоровой и красивой. Сама же поддалась недугу и начала чахнуть на глазах.

Вначале у нее была просто слабость и кружилась голова, потом стремительное ухудшение. Я заметил, как невзначай посерело ее лицо, руки стали, словно тончайший фарфор, и вся она вмиг стала таять, казалась невесомой, хрупкой, что вызывало опасение. Так и ждешь, не ровен час расколется, рассыплется. Рак скрутил ее за несколько дней, непроходимость желудка, через месяц ее не стало. Свою внутреннюю тревогу Анна Николаевна пыталась скрыть внешней раскрепощенностью. Но, присмотревшись внимательно, можно было заметить с какой натугой, нарочитостью звучала каждая ее фраза, это сразу рож дало тревогу и подозрительность. Даже за столом, в компании друзей и родственников, где хороводила, всех подначивая, заводила, казалось, была самой веселой и неугомонной, простой, своей в доску. Видно было, что у этого человека какое-то внутреннее напряжение, что не свободна в своем внутреннем мире, кто-то или что-то мешает ей быть самой собой, вести себя как ей хочется. То ли внутренняя боль, переживание за дочь, то ли старость с болячками. Потом выяснилось, как тяжело была она больна.

– Аннушка! Анюта! – кричали ей за столом, будь-то день рождения или поминки. Говори ты, у тебя получается складно и умно, никого не обидишь, ничего не забудешь.

Сестры звали ее артисткой, смехом, и при этом так дорожили ее дружбой и вниманием. Уважали безмерно: Аня с образованием, преподает в университете, книги пишет, пристроила учиться наших детей. Ей позвони в любое время, она в ту же минуту, как скорая помощь, рядом.

* * *

Для жены смерть матери была потерей невыносимой. Вера слегла, истерзанная слезами и бессонными ночами. Все это сказалось сердечной недостаточностью. Хорошо, что в ее классе была родительница, известный кардиолог, которая поставила на ноги. И кстати, Петр всегда был рядом.

Я ему очень благодарен за это.

С Анной Николаевной у него были особенные отношения, он умел с ней ладить. Вообще, у него к женщинам был особенный подход. Везунчик. Краем уха улавливал из своего кабинета отрывки их бесед.

Любила Анна Николаевна поиграть, как она выражалась, в дамки, особенно когда являлся Петр Владимирович. Он себя долго не заставлял ждать, ему разрешено без звонка и приглашения. Всегда встречала его на пороге:

– Здравствуй, Петенька. Дай я тебя поцелую. Какой у тебя дорогой парфюм, не иначе как от Армани. Ну, что ты на этот раз Лизоньке привез? Опять платье или шляпку?

А когда они проходили в гостиную, по ритуалу следовал один и тот же вопрос.

– Ты, милый друг, злодей или любовник?

При этом она так ехидно и саркастически прищуривалась и хихикала, что Петя терялся и менялся в лице, то изображая недоумение или недоумка, то метущегося в догадках и стоящего на распутье, или не совсем трезвого человека.

– Признавайся, я все прощу! После этих слов произнесенных уже не на полном серьезе, а с явной иронией, становилось ясно, что это всего лишь, как всегда, игра.

– Только не надо другом прикидываться. Кого больше любишь Лизоньку или Веру? Мне интересны интриганы!

– Конечно вас, – подыгрывал Петр Владимирович – Вы у нас фигура беспроигрышная.

– Шутка или издёвка, или то и другое сразу? Хозяйке польстил. Мне приятно, не скрою. Ты вот монархист и ратуешь за былую Русь. Все равно, ты мне симпатичен. Только давай сегодня про наркоманов не будем митинги проводить. Я в прошлый вечер так испереживалась, спать не могла, а чем я, старуха, могу им помочь, как и бездомным и беспризорным. Вселенское зло в душах человеческих и ничего с этим не поделаешь. Давай в подкидного сыграем, пока Вера накрывает на стол. Про Володю не интересуйся, он «великих» на бумаге марает словом. Ты шаржи ему рисуешь на тех, на кого мы молились. В гражданскую, рьяные, неимущие иконы рубили топором по всем святым. Теперь по коммунистическим идолам карикатурой, это гуманней. Прогресс все-таки есть. Гуманизм зашкаливает, убивай, наказание, всего лишь, пожизненно и то не всегда. Как и прежде, закон, что дышло. Сколько заплатил, так и вышло.

– Вы, Анна Николаевна, очень предвзяты к нашему с Володей творчеству.

Петр Владимирович, как всегда, осторожничал, при этом не оставляя попыток дать понять, что не во всем согласен.

– Бумагомарательство стало творчеством. Журналистишка в газетенке чирикает, и что ж теперь его к бессмертному Петрарке причислить?

Чего у него не отнимешь, подумала при этом, умеет ловцом душ быть, может всех взбудоражить вселенскими идеями, хоть стой, хоть падай от его высказываний. Получается у него и успокоить. Мастак внушить своим проникновенным голосом, подвести человека к исповеди. Рассказывают ему люди. Располагает он к доверию. Слово может подобрать сокровенное, ключевое, и люди ищут с ним общения.

Затем шло сравнение. Петька весельчак и балагур, любит жизнь, женские прелести, с ним легко. Он свободный от предрассудков. Ни на чем не зациклен. Его лозунг: удовольствие – превыше всего. Этим он уязвим. Чуть что, какое испытание, теряется. Становится беспомощным.

– К Петрарке, пожалуй, нет, не дотягивает малек, может к Овидию. Хотя тот и другой поэты, если Курносову-Дурасевскому, – засмеялся Петр Владимирович тем издевательским смехом идиота, который может вывести из себя кого угодно. При этом наигранном и фальшивом хохоте слышалось не столько от Фауста и Мефистофеля, сколько от балаганных скоморохов, что от выпитого впадали в безумие или в белую горячку, уже не изображая скотов, а становясь ими. С глазами навыкате белого яблока, словно, большого бельма, что проглотил зрачок и делал человека безобразным. Да к тому же, со ртом на боку и перекошенной мордой, ну чистая образина. Сейчас такие не редкость, только скоморохи современные вместо бубна и балалайки, да водки вгоняют в себя шприцами дурь. Страшная действительность.

– Ты о чем задумался, Петр Владимирович, не иначе как о душе своей Лизоньке? Не о Володьке же. Ну его, на дух не переношу, пузырь. Пусть строчит, хоть деньги зарабатывает. Я тебя, Петя, все хотела спросить, как ты женщин любил, расскажи. Все художники такие моты и ловеласы, от политики я просто устала. Надоело слушать врунов. Вы, Петя, тоже все время врете. Почему Веру в мастерскую не приглашаете, небось, новая пассия. Опять обнаженная натура. Монархисты, они люди чести. Монархия, разве теперь соберешь пыль, развеянную историей. Вот он Российский трон, да кто на него сядет? Где тот человек, кто объединит земли русские? Кто возродит славу и русский дух? Кому это под силу? Только Атланту, но он занят, держит небесный свод. Ну да ладно, что я все лепечу несусветное. Старуха несносная. Какой ты право, Петя, благородный, видно сразу породу. Аристократ до кончиков ногтей или с младенческих когтей, – сказала и засмеялась на себя, как ей казалось на удачную остроту.

После небольшой паузы Петр Владимирович понял, что может брать эстафету разговора.

– Вера с Лизой у меня были на сеансах, скоро будет готов их двойной портрет.

После этого Петр Владимирович хотел продолжить о том, что сейчас работает над портретом президента Газпрома, на фоне интерьеров средневекового замка.

Но его прервала Анна Николаевна.

– Ты говоришь не о том, о чем думаешь. Я любого вижу насквозь, тебя за столько лет так изучила, что по каждому твоему вздоху угадаю, про что твое сердце ноет. Это Володя блаженный, он верит. Я – женщина, все понимаю. Почему ты Вере не скажешь, чтобы она развелась и вышла за тебя.

Сколько же было настойчивости в этих словах. Казалось, что еще мгновение и старуха не постесняется показаться злой.

– Анна Николаевна, – после этих слов Петр Владимирович остановился и посмотрел на нее умоляющим взглядом. – Это не первый наш разговор. Здесь Вера должна решать.

По всему было видно, Петр расстроен и растерян, а может быть, и растерзан.

– Петр, будь твердым, Петр – камень по-гречески, а ты, словно Петручио в клоунском наряде. Пора повзрослеть. Скажи своему другу Володе о ваших отношениях с Верой. Только не страшись: такое случается, ты не первый и не последний. Это жизнь, в ней всему есть место. Это сплошь и рядом, чему дивиться.

В арсенале средств достижения своих целей, вербовки сторонников и обращения в свою веру Анна Николаевна использовала тактическую уловку, уговоры.

– Опять же, это только Вера может сделать.

– Кто же из вас троих демон, кто вами крутит. На любовь не кивай, она как факел, все спалит.

Анна Николаевна говорила как бы сама себе, словно бы рассуждая вслух. Может быть, вспоминая что-то подобное из своей жизни. Неужели ей посчастливилось обжечься тем испепеляющим огнем.

– Любовь бывает разная, позвольте заметить, – отозвался Петр Владимирович.

Голос его прозвучал, как показалось Анне Николаевне из какого-то забытья. Сердце примет ли мудрое решение, если разум не может разобраться в чувствах. Что мешало Петьке понять себя.

За столько лет в этом доме был не один такой разговор. Не все я слышал, и не при всех был свидетелем, о чем-то я догадывался, но не обо всем. Впоследствии для меня многое оказалось неожиданным.

Теща со свойственным ей математическим складом ума презирала гуманитариев, считая их недоразвитыми, с туманом и неясностью в голове. Со своими уравнениями, плюсами и минусами всегда должна была любую ситуацию и разговор подвести к знаменателю. Вычеты, сложения и неминуемый результат без скидок на обстоятельства и эмоции.

Люди в ее сознании проходили по баллам, их жизни она ставила оценки, как правило, нули, колы и двойки.

– Юродивый Владимир Петрович тоже пребывает во мнении, что у него любовь.

Ядовитый сарказм умнейшего человека, видимо, разочаровавшегося во всем и прежде всего в дочери. Она не оправдала ее ожидание. Это было не внушение, насаждение своего мнения. Мы постоянно испытывали с ее стороны психо – эмоциональное давление. Эти соответствующие взгляды, недовольства, неодобрение, а то и просто, рассерженность. Сокрушительные охи, ахи и тон, не терпящий возражения.

Сейчас Анна Николаевна была предельно серьезна и раздражена, сидя в кресле, она поправляла на себе кофточку, слегка одергивая ее, как бы разгладив замины. Убедившись, что все пуговицы застегнуты, приосанилась. Выпрямившись, приподняла подбородок, продолжила.

– Я ему сколько раз говорила: глаза открой. До него не доходит. К нему Лизонька так прикипела, а «большего» ему не надо. А ты лишил себя такого счастья, – она с укоризной, зло ткнула в него пальцем, – Молчишь, сказать нечего, а душу, поди, жжет.

Петя встал. В нем все кипело, на скулах обозначились желваки, глаза, округлившись, смотрели с безумием. Видимо, эти слова ранили его в самое больное место.

– Старуха, черт возьми, права. Уже столько лет эти муки. Сам виноват, своими руками свое счастье, что же я сделал с ним, безумец?

И вдруг отчаянье, что уже ничего не вернешь, сменилось нервной веселостью, и он, готовый пуститься в пляс, тихо запел с блеснувшими от слез глазами.

«Не сыпь мне соль на рану, она всегда болит».

Все это в разных вариациях было прелюдией разговора за обеденном столом.

* * *

– Владимир Петрович, Петя кто вам, друг? – спрашивала Анна Николаевна. – Заметьте, милый друг.

И вдруг резко заключила: – Разведитесь с моей дочерью, развяжите ей руки.

– Не лезьте в нашу семью, – твердо говорил я, зная, что все закончится последней фразой Веры.

– Сколько можно мама, я же тебя просила никогда об этом не говорить, я сама все решу, эта моя жизнь. Вера менялась в лице; оно вдруг становилось непроницаемым. И слова ее были куда резче и жестче, чем слова матери. Воцарялось молчание.

С появлением за столом Лизоньки подобное было уже невозможно. При ней никогда никто не позволял сеять сомнение в благостное отношение в семье, только согласие и гармония. Внутренний мир ребенка для всех был священным пристанищем света.

Пока он мерцает, есть жизнь, надежда любовь и вера.

Смолкало все недосказанное, злость, нервы, болячки, старость, вся внутренняя неустроенность забывалась. Если бы не было этого цветка Лизоньки, жил бы я еще. Только она не дала нам сойти с ума.

Маленькая, она уже проявляла характер и настойчивость, чем-то похожая на бабушку. Занималась дрессировкой песика Степы.

– Тебе нельзя есть сладкое, говорила она, дразня его конфетой. Шуршала перед его носом, давала понюхать.

– От конфет у тебя будут слезиться глаза, а у меня могут разболеться зубы. Я тоже их не буду есть. – Степа, – говорила она голосом бабушки, что в большей степени занималась воспитанием внучки. И тон был наставительный и требовательный.

– Степа, мы идем гулять, иди ко мне, я надену тебе поводок.

Пес крутился вокруг нее и лаял. Его явно забавляла игра маленькой хозяйки во взрослого человека. Потом бабушка брала на себя руководящую роль, и они выходили на улицу.

– Лизок, за мной, – командовала она.

Степушка, Степуля, Степаша, – каких только ласкательных имен не придумала Лизок. Степик понимал ее с полуслова, с одного движения, ловя ее каждый взгляд. Преданнее существа, казалось, не было на свете.

Лиза пошла в Верину спецшколу с английским уклоном. Правда, в свой класс мать ее не взяла, посчитав это неправильным. Побоялась быть к дочери более снисходительной, чем к другим детям, утверждая, что непременно испортит отношения в женском коллективе. В школе могли истолковать это превратно.

Лизе нравилось что-то отстаивать и кого-то защищать. Уже в шестом классе дочь проявила себя лидером, организовала компанию против одного пацана, ругавшегося матом и придумавшего клички. «Обзывала» нарекла его Лиза. Все следом стали его так называть. Парень понял, против всех не попрешь.

– Это ты, Рыбка, – спросил он ее, – придумала? То в кабинете зоологии от аквариума оторваться не можешь, на рыбок не насмотришься. То кошек школьных, блохастых на себе таскаешь. Теперь за меня взялась?

– Я, во-первых, не маленькая рыбка, а акула и сейчас тебя так тяпну, да еще кошек на тебя натравлю, чтобы они тебя описали и облохастили.

– Да ты больная, я родителям расскажу. Они в школу придут разбираться.

После этого, не сговариваясь, весь класс, объявил ему бойкот. Никто с ним не разговаривал, и пришлось ему перейти в параллельный класс.

Елизавете приобрели большой аквариум, нашли ему место в квартире особое. Как она бредила стихией воды. Перед сном подходила к аквариуму и, просыпаясь, здоровалась с рыбками.

Из школы Лизоньку иногда забирал Петя. Они вместе возвращались домой, садились обедать. Было шумно и весело, выходя из своего кабинета, я умилялся, глядя на это.

Однажды еще в начальных классах Лиза рассказала учительнице, что у нее есть еще папа.

– Это правда, – уточняла она, – у вашей дочери два отца?

– С чего вы взяли? – удивился я.

– Она так говорит.

– Всерьез слова ребенка не воспринимайте. Это – друг семьи. Случается, забрать некому, в силу каких-то обстоятельств приходит он.

Дома я попросил Веру, можно избежать этих кривотолков?

– Не обращай внимания, – бросила она мимоходом, – это не заслуживает того, очередная глупость.

Неожиданно меня поддержала теща.

– Ты Вера, отрегулируй этот вопрос, а то, ставим нашу крошку в неудобное положение. Удивительно, что возникают такие двусмысленности в вашем педагогическом сообществе. В хорошую погоду буду ее забирать. Пете надо объяснить, пусть не обижается.

Теща всегда давала понять, последнее слово за ней. Руководить она не забывала, тогда, как чем-то другим себя не обременяла. Не очень старалась готовить, убираться, и даже не допускала мысли примерить на себя роль домохозяйки.

– Нашли бесплатную прислугу? – иногда она выходила из себя и кричала. – Почему это я должна подавать? Это вы мне подайте, – с вызовом говорила, – Скажите, спасибо, что за Лизой присматриваю.

* * *

Я сидел, погруженный в воспоминания, угнетенный тоской по Лизе. Нигде невозможно было забыться, где спрятаться в своем сознании от боли, что выедает мозг, словно кислота. Почему дети так к нам жестоки? Даже не догадываясь при этом, что родители в душевном аду от равнодушия и безразличия к ним. Как их при этом можно упрекнуть, когда они часть нашего сердца, клапан и мышца. Мы всегда их оправдаем и находим объяснение любому поступку, так нам легче.

Из этой кручины вывел сотовый. Это была Софья Федоровна.

– Володя, прости, что беспокою, – заговорила сбивчиво и торопливо слегка басовитый голос Софьи Федоровны чем-то напоминал мужской, но не казался грубоватым на фоне свойственной ей лукавой улыбочки, что как бы говорила, мол, знаем вас, что вы за птица и куда летите. Ничего заискивающего и комплиментарного, редко когда она кого похвалит, если промолчит, не оговорит, значит одобрение получено. Полушутливая форма общения с близкими была свойственна ей, в первую очередь, с Анатолием Сергеевичем, затем с Алексеем, с Таниным мужем, что воспринимал это с обидой.

Леша не понимал её юморка, а потому часто ссорились и жить вместе не смогли. Леша жаловался Тане:

– Твоя мама постоянно смеется надо мной и острит на мой счет.

Таня вставала на защиту мужа.

– Мама, прошу тебя не надо, эти колкости до добра не доведут.

– Да я просто по-доброму, журя.

– Нет, мама, ты смеешься, даже мне обидно за Лешу.

– Ну вот, какие вы обидчивые.