Завтра… Нет, уже сегодня мы должны сказать ему всю правду о страданиях рабочих и крестьян, о бедах, нищете, беспросветности существования миллионов людей. Он должен знать, что терпению народному приходит конец, что если своим словом и делом он не улучшит положения своих подданных, не накажет виновных и не восстановит справедливость, то народ сам позаботится о себе. И бунт его будет страшен и гибелен не только для его мучителей, но и для всей страны. Но я верю, он выслушает, он поймет, он спасет нас от гибели, а страну от великих потрясений».

Такие мысли одолевали священника Георгия Гапона-Новых в эту долгую январскую ночь.

А в это время Ники и Аликс, прослышав о предполагаемом шествии рабочих и от греха подальше сбежав из ощетинившегося солдатскими штыками Петербурга в Царское Село, уже давно почивали сном праведников, утопая в пуховых перинах великодержавного ложа с вышитым золотом двуглавым орлом на шелковом балдахине.

– Тяжела… тяжела… тяжела ты, шапка… – быстро-быстро забормотал вдруг сквозь сон император и душераздирающе захрапел.

– Та уймись ви! Тоже мне, руссишь Мономах… – сквозь сон бесцеремонно ткнула его в бок своим крепким кулачком супруга. – Спать не даешь! Ви свой храп не только мне, но вся Россия разбудишь!

– Извини, дорогая, – не просыпаясь, пробормотал Ники. – Это проклятый сон… Что-то замерз я… – И повернулся на другой бок, натянув на голову пуховое одеяло.

Что снилось самодержцу в этот час, в то время, когда бессонница мучила отца Георгия, честного и бескомпромиссного служителя церкви, видевшего свой пастырский долг в служении сирым и убогим, простым, и отважившегося позвать их бить челом самому императору?..

Накануне вечером к Ники в Царское прибыли с докладом министр внутренних дел Святополк-Мирский и директор департамента полиции Лопухин.

Долго, нудно и невразумительно бубнили что-то о забастовках на питерских заводах, о разрастающихся волнениях в городе, о том, что рабочие подготовили какую-то петицию с безобразно крамольными требованиями, с которой собираются идти к нему в Зимний. Лопухин даже пытался зачитать эту петицию, но Ники остановил его жестом руки.

– Нет, нет, не стоит, не сейчас! У меня что-то ужасно разболелась голова. Положите вон на тот столик. Я на досуге непременно прочитаю…Что? Они требуют, чтобы я вышел к ним? К этим забастовщикам и бунтовщикам! Да к тому же еще выполнил какие-то требования?! Это что же возомнила о себе эта чернь! Прикажите им немедленно расходиться по домам и приниматься за работу! А иначе… Надеюсь, вы приняли все необходимые меры? – строго-вопросительно взглянул Ники на сидящих перед ним чиновников.

Святополк-Мирский и Лопухин молча, в замешательстве переглянулись. Каждый не решался первым взять слово, а значит и ответственность за сказанное.

Наконец неловкую паузу прервал Святополк-Мирский.

– Не извольте беспокоиться, ваше величество, – начал он, нервно заерзав на алом бархате кресла, – все надлежащие меры уже приняты. Под охрану взяты электростанции, типографии, банки, телеграф, телефон и винные склады. Петербургский гарнизон усилен переброшенными из Петергофа пятью эскадронами гвардейской кавалерии. Два батальона Беломорского полка, два батальона Двинского полка и батальон Онежского полка прибыли из Ревеля и еще пять батальонов из Пскова. Полицейским врачам приказано завтра неотлучно находиться на местах, больницам – быть готовым к приему раненых…

– Раненых? – встрепенулся Ники, до того довольно рассеянно слушавший доклад министра. – А что, вы думаете, может дойти и до кровопролития?

– Я полагаю, что этого нельзя исключить, – наконец вставил слово Лопухин.

– М-да… – неопределенно хмыкнул Ники. – Ну, вы уж там как-нибудь… того… не очень… Однако если надо, то, конечно… Пора показать всей этой сволочи кузькину мать! – вдруг с неожиданной злостью стукнул он по столу своим сухоньким кулачком, да так сильно, что сам сморщился от боли. – Ишь чего вздумали – самому царю какие-то требования выдвигать! Встретьте их так, чтоб надолго запомнили, чтобы впредь неповадно было! И вот еще о чем хотел вас спросить, а кто ж во главе-то этих бунтовщиков, кто заварил всю эту кашу?

– Да попик один – Гапон-Новых.

– Гапон-Новых… Не знаю такого, – явно думая о чем-то другом, пробормотал Ники. И больше ничего не сказал.

Когда за чиновниками закрылась дверь, он закурил папироску, с облегчением вздохнул, прошелся из угла в угол комнаты, что-то бормоча себе под нос и теребя рыжеватую бородку.

«Священник… Гапон… Какая наглость!.. Однако что за бумаги оставил мне этот Лопухин?»

Он подошел к столику, открыл оставленную чиновником папку и начал читать.

«Государь, боюсь, что твои министры не сказали тебе всей правды о настоящем положении вещей в столице.

Знай, что рабочие и жители города Петербурга, веря в тебя, бесповоротно решили явиться завтра в два часа пополудни к Зимнему дворцу, чтобы представить тебе свои нужды и нужды всего русского народа.

Если ты, колеблясь душой, не покажешься народу и если прольется неповинная кровь, то порвется та нравственная связь, которая до сих пор еще существует между тобой и народом. Доверие, которое он питает к тебе, навсегда исчезнет.

Явись же завтра с мужественным сердцем перед народом и прими с открытой душой нашу смиренную петицию.

Я, представитель рабочих, и мои мужественные товарищи ценой своей собственной жизни гарантируем неприкосновенность твоей особы.

Священник Г. Гапон».

Прочитав это письмо, Ники уже не стал читать самой петиции, вместе с тяжелой кожаной папкой он в бешенстве швырнул бумаги на стол. Но этого ему показалось мало. Он схватил этот листок бумаги, изорвал его и бросил на пол. Белые клочки разлетелись по ковру.

– Да кто он такой! Кто они такие, чтоб требовать от меня что-то! Чернь! Растоптать, утопить в крови! – в ярости бормотал император.

Наконец, немного успокоившись, он подошел к камину, думая о чем-то своем, долго с какой-то неживой полуулыбкой смотрел на огонь. В его прищуренных глазах зловеще плясали отраженные языки пламени.

Полуоткрылась дверь, и из нее неслышно выскользнула Аликс.

– Они уже ушель? – видя его состояние, осторожно спросила она.

– Ушли, – мрачно поправил ее Ники. – Лучше б не приходили! Теперь не уснуть.

– Твой разволноваль… – тронула она его за плечо.

– Надо говорить: ты разволновался, – уже с раздражением снова поправил ее супруг.

– Бедный, бедный Ники! Надо их проучить, надо бить сильный. Ну, думай, кто есть они и кто есть ты!.. Успокойся. И идем к сон, поздно уже.

– Нет, черт возьми, я вижу, что ты никогда не научишься хотя бы сносно говорить по-русски! – взвился самодержец. – Так не мучайся и не мучай меня своим произношением! Предлагаю впредь, когда мы одни, разговаривать на привычном тебе английском. Иди спать! – продолжил он уже на английском. – Я скоро приду…

– Как хорошо ты придумал, как это мило! – обрадовалась супруга. – Так я распоряжусь, чтобы тебе принесли чаю, – уже выходя из комнаты, послав воздушный поцелуй, уже по-английски проворковала она.

Ники открыл ключом один из ящичков резного, красного дерева секретера, извлек из его недр толстенную тетрадь в кожаном переплете и «вечную» ручку с золотым пером и витиеватым вензелем на округлом корпусе. Поудобней расположился в кресле, отхлебнул принесенного дежурным офицером чаю.

«А, черт с ними со всеми! Как-нибудь обойдется…»

И начал писать.

Итак:

«8 января. Суббота. Ясный морозный день. Было много дела и докладов. Завтракал Фредерикс. Долго гулял. Со вчерашнего дня в Петербурге забастовали все заводы и фабрики. Из окрестностей вызваны войска для усиления гарнизона. Рабочие до сих пор вели себя спокойно. Количество их определяется в 120 000 ч. Во главе рабочего союза какой-то священник-социалист Гапон. Мирский приезжал вечером для доклада о принятых мерах».

Дописав последнюю строчку, Ники закрыл дневник, вернул его на прежнее место и, сладко зевнув, отправился на покой.

– Аликс, дорогая, а вот и я…

Великий князь Владимир Александрович, главнокомандующий войсками гвардии и Санкт-Петербургского военного округа, получивший от своего венценосного родственника санкцию на разгон демонстрации, выслушав доклад генерала Фуллона о приведении войск столичного гарнизона в боевую готовность, отдавал последние распоряжения.

– Государь император не намерен общаться с бунтовщиками и выслушивать их бредовые требования, подрывающие устои самодержавной власти и самого государства Российского. Он дал санкцию на принятие самых жестких мер к бунтовщикам. Поэтому мы должны продемонстрировать этим обнаглевшим забастовщикам твердость и силу. Надеюсь, вы понимаете, что я имею в виду?

– Толпу разогнать самым жесточайшим образом.

– Вот-вот! Зачинщиков арестовать! Или… Словом, действуйте по обстоятельствам. Готовы выполнять?

– Так точно, ваше высокопревосходительство! – козырнул, вытянувшись в струнку, генерал. – Будет исполнено в лучшем виде!

– Не сомневаюсь. И, пожалуйста, держите меня в курсе.

…В ночные улицы Петербурга медленно и неумолимо вливались темные волны людей в солдатских шинелях, полночную тишину нарушал мерный скрип снега под тысячами сапог да редкие, вполголоса, окрики командиров.

– Левой, левой, левой! Правое плечо вперед… Прямо… Стой! Раз, два! Оружие к но-ге! Слуу-шай приказ!..

К утру весь центр Петербурга ощетинился штыками трехлинейных винтовок. Улицы и проспекты перерезали плотные шеренги солдат, за спинами которых в темных переулках слышался дробный перестук лошадиных подков. Бряцала стременами и шашками гвардейская кавалерия.

А в глухомани суровой Тобольской земли в этот самый час пьяница, бабник и конокрад Гринька Распутин гнал в своей баньке за огородом самогон. Он сидел у потемневшей от времени бревенчатой стены на длиннющей лавке, опершись локтями о грубо сколоченный стол, и, зажав кудлатую башку большими, похожими на рачьи клешни ручищами, вожделенно следил за тем, как капля за каплей мутноватая, едко пахучая жидкость, поблескивая в свете керосиновой лампы, медленно наполняет толстостенный стакан. Когда стакан заполнялся на треть, Гринька хватал его своей немытой ручищей и быстро опрокидывал в пасть. Делал он это с таким проворством, что очередная капля самогона падала точно в только что опустошенную и возвращенную на свое место склянку. Гриньку это чрезвычайно забавляло и радовало.

– Вот так! – каждый раз, крякнув, победно хряснув по столу кулаком, восклицал он.

Теперь можно было не торопясь закусить горячо разлившуюся по внутренностям жидкость. Он зацепил из деревянной лоханки своими заскорузлыми, с черными полосками грязи под ногтями пальцами добрую жменю квашеной капусты и, запрокинув голову, забросил в рот. С наслаждением зажмурил маленькие уже осоловевшие глазки, вытер ладонью просоленную от стекающих капелек рассола бороду. В глазах знакомо и приятно мутнело. Редкие мысли все больше путались.

«Эх, хороша, родимая!..»