Свет в доме был потушен, выключателя я не нашел, и мы долго тыкались в темных сенях во все углы, пока не нащупали дверь. Я открыл ее, шагнул – и загремел вниз по крутой лестнице. Какая-то туша шевельнулась в темноте и тяжко захрипела, во влажном воздухе стоял запах помойки.

– Тьфу ты!.. – выругался сзади Толик. – Не туда. Это поросенок.

Мы вернулись в сени, отыскали другую дверь и, потихоньку пройдя через кухню, где пыхтела за печкой во сне тетя Настя, вошли в мою комнату.

– Ну чего, ты сюда ложись. – Я кивнул на кровать.

– Да брось ты… – Толик снял сапоги и полез под покрывало. – Залазь, места всем хватит…

Он повернулся к стене и почти сразу захрапел.

– Вставай, молодой человек, пора уж!..

Я открыл глаза. Было уже светло, и я испугался: проспал!

В приоткрытую дверь заглядывала тетя Настя.

– А-а-ай! – ужаснулась она вдруг. – Девка! Мать честная – девка!

Я ошалело посмотрел по сторонам, но девки нигде не увидел.

– Ох, караул! – Тетя Настя нацелилась в мою сторону пальцем. – Привел – таки девку, кобелище! А я смотрю: штой-то мне рожа твоя плутовская не нравится? А он девку привел!..

– Какую девку?

– А вона! Вона девка-то лежит! – торжественно произнесла тетя Настя, указывая пальцем на Толика. Он во сне натянул покрывало на голову, и оттуда выбивались его черные спутанные волосы.

– Какая ж это девка… – Я толкнул Толика в плечо. – Эй, покажись.

Он высунул заспанное лицо.

– О-о-ой! – зашлась хозяйка, к моему недоумению, еще сильнее. – И-их, батюшки! Вон он кого привел – лохматого этого – ах ты, бес! Ну караул! А говорила я тебе – не води! А он привел!..

Она потопталась на месте, не находя слов, потом метнулась в кухню и захлопнула дверь.

– Сматываемся, – сказал Толик, выбираясь из-под покрывала.

Мы поскорее надели сапоги и выскочили на улицу.

– И не приходи сюда больше! – кричала в кухне тетя Настя. – Не хочу я такого постояльца!.. Ох, караул какой! Лохматого привел, ах ты!.. А я ему говорила!

Что-то не любят они жокеев, подумал я, вспомнив, как мы уходили от Лены. Расхлопались…

– Откуда это она тебя знает? – Я догнал Толика и пошел рядом с ним, застегивая на ходу куртку и морщась: болела голова.

– А тут ведь не Москва, ответил Толик, тоже морщась. – Тут все всё знают. И про тебя тут все уже знают. И она все теперь на все село раструбит… Ну ничего. Если она тебя выгонит, комнату где-нибудь подберем…

– У нее до тебя жил один из наших ребят, тоже жокеем работал, – добавил он чуть погодя. – Мы у него собирались иногда – ну, она и помнит.

– А что он уехал-то? – спросил я, ежась от оставшегося с ночи морозца. – Не понравилось?

– Куда ему уезжать… Сидит, два года дали. За драку.

Мы умылись в каптерке водой из титана. Стало полегче.

– А-а… пришли.

В жокейской сидел здоровенный парень.

– Замок ты сломал, Толян? – спросил он басом. – Хоть бы петлю на место вбил, а то растащат все.

Он подошел ко мне и сунул руку:

– Владимир.

Это был Кабан.

– Ну как детеныш-то твой? Шевелится? – спросил Толик.

– В порядке детеныш, чего там… А вы почему так поздно? Проспали?

– Проспали… – ответил Толик.

– Ну… – Кабан оценивающе посмотрел на меня. – Заездку пора начинать. Начкон торопит. Скоро, говорит, покупатели будут.

4

Жеребец, взвизгнув, высоко подпрыгнул, ударил в воздухе задом, скакнул вперед, поднялся на свечку, снова прыгнул… Я держался в седле, то теряя равновесие и почти падая, то каким-то чудом садясь опять прочно. Все вокруг мелькало и крутилось, моталась перед глазами рыжая грива, иногда попадал в поле зрения Кабан, державший пристегнутую к уздечке корду. Жеребец попался чересчур нервный: никак не мог успокоиться. Я уже два раза летел кувырком на землю, стараясь не попасть ему под копыта, а затем садился снова.

Второй месяц мы каждый день до обеда занимались заездкой и ходили в синяках: приходилось падать. Садились в седло по очереди и под комментарии стоявших возле левады конюхов шмякались на утоптанный снег, спеша откатиться подальше от брыкающейся лошади. Шурку мы сажали на кобыл: они поспокойней жеребцов и не так отчаянно сопротивляются, но зато выносливее, и Шурка подолгу носился в леваде на кобыльих спинах, вцепившись обеими руками в гриву и выпучив глаза.

Почти все здесь считали его случайным человеком. От жокеев требовалась не готовность рискнуть – решительных людей тут и без нас хватало, – а умение бережно обойтись с конем в любой ситуации. Шурка же этого не умел. Даже не заездке он служил только грузом, к которому должна привыкнуть, молодая, почти дикая лошадь, а когда дело доходило до первоначальной, самой примитивной выездки, тут Шурка пересаживался снова на незаезженных. Это был момент, когда лошадь легко могла приобрести самые скверные привычки, от которых не отучишь и за год.

Мы старались работать аккуратнее, но получалось это далеко не всегда: нас было слишком мало на такое количество лошадей и на план по их продаже. Приходилось спешить. Как и на любом заводе, здесь был свой брак, но брак особенно обидный – речь ведь шла о живых лошадях.

Жеребец отчаянно скакнул, потом еще… Его как-то странно повело в сторону. Я изогнулся, стараясь усидеть, но он вяло повалился на бок, болтнув в воздухе ногами. Я успел соскочить; подбежал Кабан, стал дергать гриву и уздечку, стараясь поднять голову жеребца.

– Бей! – заорал он басом.

Из-за ограды кинули прут, я ударил несколько раз по мокрой от пота рыжей шерсти – как его еще поднимешь? – но жеребец не шевелился. На его боку оставались темные полосы от ударов.

– Ах ты… – сказал Кабан, отпуская гриву.

Он оглянулся, ища, на кого бы крикнуть, но виноватых не было.

Жеребец не дышал.

Конфуз, подумал я. Надо было, наверно, дать ему отдохнуть. А может, это ничего бы и не изменило: не все лошади переносят заездку.

Подошел Толик, мы переглянулись.

– Бывает, – сказал он, потолкав ногой рыжий труп. – Он же чокнутый… Был. У нас в Казахстане один такой, когда кончался, еще и парня под себя подмял, еле вытащили.

Шурка снял и унес в конюшню седло.

В тот день мы больше никого не заезжали.

Я шел по липовой аллее. Было время обеда, но на душе было так противно, что есть я не мог.

Если бы хоть не я на нем сидел. А то теперь пойдут разговоры… Мастер, да еще из Москвы.

Я свернул к двухэтажному дому, стоявшему недалеко от конторы. В нем находилась квартира Толмача. Черт с ними, подумал я. Мое дело – Рефлекс.

Дверь Толмач никогда не запирал, и я, постучавшись, вошел в темный коридор, откуда таращился на меня круглыми глазами пушистый кот. Послышались шаркающие шаги и в коридоре показался Толмач.

Он, конечно, обрадовался: гости бывали у него редко, а поговорить старик любил.

– Пойдем в кухню, Женечка, – сказал он, суетясь и сутулясь. – В комнате у меня не прибрано.

Я улыбнулся: вся обстановка комнаты состояла из кровати и двух чемоданов, а подметал Толмач каждый день. А вот поди ж ты – не прибрано.

Ведро в кухне было доверху наполнено пустыми консервными банками, в цветочном горшке на столе лежала обертка от печенья; стол был грубый, выкрашенный в синий цвет. На плите кипел чайник. А на подоконнике сидел кот, всем своим видом доказывающий, что это уютное жилье.

Толмач, покряхтывая, налил в алюминиевую кружку чай и достал из стола пачку печенья.

– Хочешь фотографии посмотреть, Женечка?

Шаркая и опираясь о стену, он принес из комнаты большой потрепанный конверт.

– Вот это я на Интеграле… – говорил Толмач, передавая мне снимки. – Это в Риге, на Парусе, был у меня такой конь… Это снова на Интеграле, в Москве прыгаю, на ипподроме…

Толмач передавал мне фотографии, я смотрел их и думал: какая же сила носит старика по клубам и конзаводам? Ведь он пенсионер, а как-то ухитряется оформляться… И, конечно, не годится он для этой работы. Какой он старший тренер? Сегодня была заездка, пал жеребец, а он и в конюшне не показывался, ничего не знает… И спортсмены его не уважают, каждый день на стенах вон пишут, что Толмач – дурак… А им бы как раз не стоило это писать. Уж кому, а спортсменам с Толмачем не плохо: заботится он о них.

Я вспомнил свои выезды с Толмачем на соревнования. Там часто бывали заминки с фуражом, талонами на питание, гостиницей, манежем для тренировок. Все тренеры беспомощно разводили руками, а Толмач, сказав нам: «Ничего, все образуется, ребятки», – шел к кому следовало и неразборчиво бубнил, прося все – таки постараться и сделать, и бубнил до тех пор, пока обалдевшая администрация не соглашалась на все, лишь бы только он ушел.

А на стенах все-таки пишут, подумал я.

– Это Павлик, – говорил Толмач. – Павлик Алексеев, узнаешь?

Я увидел Пашку, верхом, в рединготе и каске. Рядом стоял Толмач.

– Так вы его давно знаете? – удивился я: на фотографии Пашка был совсем молодой, лет шестнадцать.

Толмач грустно покивал.

– Павлик ведь начинал у меня, да… Шесть лет я с ним работал.

Это было неожиданностью для меня. Среди бывших Толмачевых учеников были многие известные теперь спортсмены и тренеры, но все они работали у него по году – два, не больше, да и я тренировался у него совсем не долго, но чтобы шесть лет… Так вот почему Пашка тут оказался, подумал я. Старая любовь… Сложно сейчас Толмачу.

– Так как вы с Тополем решили, Алексей Петрович? – спросил я, допивая чай, уже немного остывший.

Толмач сложил фотографии в конверт, помолчал, потом неохотно ответил:

– Не знаю, Женечка… Не знаю, кому тут его отдать можно. Пока пусть Миша Рябов на нем сидит, у него руки мягкие. И парню польза, опыта наберется на таком коне. Но выступать на Тополе, конечно, ему рано. Тут и говорить не о чем. – Толмач помолчал. – Может быть, Павлик станет посерьезней…

– Да я не про Мишу. Если Толику его отдать?

– Нет, – решительно сказал Толмач. – Этот конь ему не по силам. – Потом подумал и добавил: – А Павлик ведь очень неплохим спортсменом может быть, я его хорошо знаю. Он ведь, Женечка, первенство «Урожая» два раза выигрывал по юношам… Но никакой культуры в человеке. Он, как ушел от меня, стал на ипподроме работать, с рысаками… Играл там в тотализаторе, потом попался: придержал рысака. Это у них фальшпейс называется, знаешь, Женечка? Ну вот… – Толмач засмеялся, закашлялся, покачал головой. – Павлик ведь мелкой сошкой там был, его и выгнали. Он обратно в спорт, а его не очень-то и ждут. Вот как бывает… – Он взглянул на часы. – Э-э, надо спешить, половина третьего.

– А может, я Тополя в Киев продам. У меня там хорошие знакомые есть, – продолжал Толмач на улице. – Жалко, если конь тут пропадет. Правда, Женечка?..

Я иногда подумывал, не стоит ли попросить Тополя себе, – но это было, конечно, ни к чему: к трем часам почти не оставалось сил еще и на Тополя, да и не было здесь заведено такого – готовить для себя сразу двух лошадей одного возраста. Кроме того, и Толик бы на меня обиделся.

На стене каптерки белела надпись «Толмач – дурак». Пока Толмач, косясь на нее, распределял между школьниками лошадей, я пошел седлать Рефлекса.

Я готовил его самостоятельно. Толмач с самого начала решил не вмешиваться, предупредил только несколько раз: «Мягче, Женечка, мягче, ты же знаешь, как надо», – и все. Я часто уезжал один, за территорию конзавода, в степь, рысил по проселку, сворачивал и шагал по сугробам, приучая Рефлекса идти в любое с его точки зрения опасное место. Но конь и не был трусливым. Вообще-то я всегда предпочитал лошадей, которые поначалу боятся препятствия: с ними хоть и больше возни, но зато потом они прыгают очень аккуратно, словно боясь прикоснуться к жерди. Рефлекс же, хотя шел всегда на прыжок смело, никогда не небрежничал, прыгая мощно и с запасом.

Он удивительно подходил мне по всем признакам – по темпераменту, росту, даже по тому, что раньше на нем сидел жокей, в чем-то, наверно со мной схожий: я почти не чувствовал «чужой руки». От этих всех мелочей многое зависит; мне ничто не мешало, я уже готовил его всерьез, и каждый день с нетерпением ждал трех часов, когда у конюшни показывалась оступающаяся согнутая фигура Толмача и можно было идти седлать спортивных лошадей.

В этот раз было напрыгивание. Я приглядывался к Толику, пытаясь понять, почему Толмач так невысоко его ценит. И решил, что, возможно, отчасти Толмач прав. Такие вещи трудно объяснить, но чего-то в Толике не хватало, – наверно, того почерка, по которому всегда виден спортсмен. Впрочем, меня это мало касалось. Пусть это Толмач для себя решает, кто из нас хуже, а кто лучше.