Глава 7

Рано утром, едва рассвело, немцы стали выстраивать пленных в длинную колонну, активно помогая себе прикладами. Тех, кто не мог идти самостоятельно, собрали в отдельную кучу. Остальная колонна медленно двинулась в путь. Как только отошли шагов на двести от лагеря, сзади раздались выстрелы.

«Раненых добивают», – раздалось в строю, но никто не посмотрел назад, только вжали поглубже головы в плечи: стыдно и страшно оборачиваться. Так и шли дальше в свой скорбный путь. Ходячим раненым помогали, поддерживали, зная, что их ожидает в случае остановки. Иногда то тут, то там звучали выстрелы. Это немцы добивали тех, кто совсем ослабел и не мог идти. Вначале повели на юг, в сторону Бреста. «Может, в ‘‘Красные казармы’’ ведут? – предполагали вначале. – Там военный городок, можно много людей разместить». Но прошли мимо деревни Речица, где находился это самый городок, и двинулись дальше, забирая западнее города. Со стороны крепости и самого Бреста доносились выстрелы, там шел сильный бой.

«Наши держатся! Молодцы!» – пробежало по колонне, и на лицах измученных людей стали появляться улыбки: значит, все не так уж плохо, значит, есть надежда, если крепость ведет бой. Скоро, очень скоро подойдет наша армия и освободит всех. Немцы тоже как будто что-то почувствовали, словно чего-то испугались, стали более энергично подгонять пленных, требуя ускорить шаг. Опять замелькали в воздухе приклады винтовок. По уцелевшему мосту, по которому навстречу двигалось бесчисленное вражеское войско, колонна военнопленных вошла в Польшу.

– Да… Вот это силища идет! Куда уж нам против такой? – сказал восхищенно невесть как оказавшийся около Сашки взводный. – Верно я говорю, Цагельник?

Он насмешливо взглянул на своего бывшего подчиненного. Тот ничего не ответил, шагая по пыльной дороге чужой страны.

К вечеру дошли до небольшого городка Бяла-Подляска, недалеко от которого находился лагерь для военнопленных. Хотя лагерем назвать его было трудно: огороженное колючей проволокой в несколько рядов голое поле со стоящими посередине двумя маленькими зданиями. По периметру находилось множество вышек с пулеметами. Запах мертвечины витал в воздухе, усиленный жарким солнцем, словно предупреждая находившихся здесь о неизбежности близкой смерти.

Открылись ворота, и колонна вошла внутрь территории, на которой уже находилось несколько тысяч пленных, захваченных в первые часы и дни войны. Немцы остановили прибывших, повернули лицом к забору, и вдоль строя стал ходить офицер, выкрикивая: «Комиссары, коммунисты, евреи – шаг вперед!»

– Ну, я комиссар, – неторопливой походкой вышел седой политрук. – Что, крысы, по свежей кровушке соскучились? Рано радуетесь, отольется вам еще сполна наша кровь, – спокойным голосом обратился он к своим палачам.

Сашке не приходилось видеть его раньше, но одни его бесстрашные слова вызывали уважение.

– И я комиссар, – расталкивая впереди стоящих, из строя пробился молодой человек в рваной гимнастерке с нашитой на рукаве звездой. Подошел и встал рядом с седым.

Немецкий офицер помолчал, выжидая, затем что-то крикнул на своем гортанном языке, и вдоль строя принялись шастать солдаты, выискивая подозрительных. Через пять минут рядом с двумя политруками стояло еще двенадцать человек. Офицер снова скомандовал, и их всех отвели к проволочному забору, где построили в одну шеренгу. Тут же возникли солдаты с винтовками, вставшие напротив, метрах в десяти. Раздалась команда, прозвучал залп, и все четырнадцать человек снопами повалились на землю. Офицер прошел мимо тел, добивая раненых из пистолета, и вскоре все было кончено. Убитых закинули на телегу и вывезли за территорию лагеря, где сбросили в большую яму. И только после этого колонне была дана команда разойтись. Остальные пленные молча наблюдали за казнью, словно это было привычное дело. Так оно потом и оказалось.

Днем по лагерю сновали немцы, их прислужники-полицаи, да и просто предатели, старавшиеся со злости либо за миску баланды свести старые счеты. Выискивали, вынюхивали, доносили. Подозрительных арестовывали и заводили в небольшой огражденный загон, этакий лагерь внутри лагеря. И к вечеру тех, кто там оказался, расстреливали у всех на виду для устрашения, а назавтра загон пополнялся новыми людьми. Каждый день приводили все новые и новые колонны, так что «работы» у палачей и их прихвостней хватало.

Однажды днем выстроили всех пленных, заставили полностью раздеться. Вдоль строя ходили немецкие солдаты, рассматривая половые органы.

– Обрезанных евреев ищут, – сказал кто-то у Сашки под ухом.

– Каких обрезанных? – не понял тот.

– Эх, сопляк, подрастешь – узнаешь! – ответил все тот же голос.

В этот день расстреляли несколько десятков человек. Среди них Сашка увидел своего сослуживца Рината Гуляева, татарина, который пытался доказать немцам, что он не «юде», но те и слушать не стали. Такие проверки продолжались еще несколько дней, потом прекратились. Наверное, кто-то донес до фашистов, что крайнюю плоть принято обрезать не только у евреев, но и у некоторых азиатских и кавказских народов.

Предателей, которые доносили на своих же товарищей, нередко утром находили мертвыми, но немцам не было до этого никакого дела, на их место всегда приходили новые. И только в лагере Сашка по-настоящему понял, что здесь как нигде проявляются истинный характер человека, его сущность. Двое его бывших сослуживцев перешли на службу к немцам и теперь палками и дубинами, избивая других пленных и издеваясь над ними, доказывали свою преданность новым хозяевам. Но были и те, кто, несмотря на нечеловеческое отношение, не сломался. Почти каждый день из лагеря кто-то убегал. Делали подкопы под проволокой или сбегали с работ, на которые каждый день гоняли рабочие команды. Кому-то посчастливилось убежать, но большинство ловили и возвращали в лагерь, где их ждала мученическая смерть, по сравнению с которой расстрел казался спасением.

Сашка видел, как пойманных травили собаками, увечили металлическими прутьями, ломали руки и ноги, вырезали звезды на лбу, выкалывали глаза. Однажды привели троих пойманных: двух офицеров и одного солдата. Они сбежали из лагеря два дня назад, и те, кто знал о побеге, начали было верить, что беглецы уже вне досягаемости. Но их поймали – оказалось, выдал польский крестьянин, который видел, как они прятались на ночь в стоге сена. Там их утром и взяли. Немцы построили весь лагерь буквой «п». Несчастных связали, положили в один из кухонных котлов и сварили заживо. Сашке долго еще мерещились нечеловеческие крики несчастных, умиравших такой жуткой смертью.

Но побегов меньше не становилось. Наоборот, испытав всю «гуманность культурного немецкого народа», пленные стали понимать, что здесь, в лагере, они обречены на вымирание. Если не расстрел, то голодная смерть. Первые несколько дней есть ничего не давали, и пленные съели всю траву, росшую на поле, превратив его в безжизненную землю. Затем стали выдавать грамм сто пятьдесят хлеба с отрубями и миску баланды. Но этого было явно недостаточно для здоровых взрослых людей, которые начали таять, как воск, быстро превращаясь в обтянутые кожей скелеты. Сашка почувствовал, как начинают уходить силы. Он понял, что пройдет совсем немного времени, и однажды от слабости он не сможет подняться на проверку и его застрелят. А ведь он всего неделю в плену. Пока еще есть силы, нужно попытаться вырваться из этого ада, иначе будет поздно.

И тогда он решил бежать, как бы опасно и рискованно это не было. Вернуться домой, в родную полесскую деревню, где всегда можно спрятаться от войны, переждать ее. А там как бог даст. Своей идеей он побоялся делиться с другими пленными, в этой чехарде постоянных предательств было неясно, где друг, а где враг. Решившись, он упросил Щербакова, который к этому времени стал старшим рабочей команды, занимавшейся заготовкой леса, взять его к себе.

– Ну, смотри, Цагельник, не справишься, сам тебе хребет переломаю, – соглашаясь, пригрозил тот.

Первый день Сашка работал изо всех сил, обрубая сучья поваленных деревьев, и заодно присматривался к обстановке. Старался определить направление побега, сориентироваться, наблюдал за Щербаковым. Тот самолично обходил работающих и подгонял с помощью палки тех, кто, по его мнению, работал недостаточно быстро. Для охраны команды выделялось трое немецких солдат с винтовками, но они, заметив рвение пленного младшего лейтенанта, предпочитали лежать в теньке под березкой, нежели самим наблюдать за работой команды.

По дороге обратно, когда уставшие люди медленно брели по пыльной дороге, навстречу попалась польская старушка. Увидев измученных оборванных красноармейцев, она остановилась, горестно покачала головой и, развязав котомку, которую несла за спиной, сунула проходящим большой каравай хлеба. Немецкие охранники лениво прикрикнули на нее, но еду у пленных отбирать не стали. Хлеб тут же на ходу разделили между всеми поровну, досталось даже Щербакову. Сашка с наслаждением впился зубами в свежую хлебную мякоть, пахнущую печкой. Теперь сил на побег точно должно хватить.

На следующий день команду снова направили на ту же самую делянку. Во второй половине дня, дождавшись, когда Щербаков в очередной раз приблизится, Сашка скорчил кислую рожу и тихонько обратился к нему:

– Товарищ младший лейтенант, живот сводит, позвольте отбежать, а то вонять сильно буду, а ветерок сейчас на немцев, еще обидятся.

– Был товарищ, да весь вышел, – грозно зыркнул на него Щербаков, – не называй меня так больше. Ну, давай, вон в те кусты отбеги и присыпь чем-нибудь, когда погадишь, а то потом нюхай твое дерьмо, – брезгливо закончил он и пошел дальше.

Сашка воткнул топор в дерево и медленно, немного согнувшись и держась руками за живот, направился к кустам, внимательно посматривая в сторону немцев. Те даже ухом не повели, продолжая о чем-то не спеша переговариваться, раскинувшись в тени. Отойдя метров на двадцать, Сашка развернулся, согнулся еще больше, стремясь стать незаметным, и быстро, не наступая на сухие ветки, рванул в глубь леса. Хватиться его должны будут минут через десять. Пока вызовут охранников с собаками, пройдет еще часа полтора. Так что небольшая фора у него есть. Главное – продержаться до темноты, ночью немцы в лес не пойдут. А до рассвета он сумеет уйти далеко.

Бежал он на юг, немного забирая западнее, надеясь сбить преследователей с толку. И только сделав порядочный крюк, повернул на юго-восток. Несколько раз попадались ручьи. Сашка то бежал по воде, перепрыгивая с одного берега на другой, то петлял вокруг небольших заболоченных участков, стараясь сбить со следа собак. Часа через три непрерывного бега он уловил далекий лай. Все! Идут по следу. Теперь только бежать! И он бежал, задыхаясь, из последних сил. Ноги в мокрых сапогах стерлись в кровь, но времени сесть, вылить воду, выжать портянки не было. Каждый шаг причинял боль, но он, казалось, не замечал ее. Перед глазами плыли страшные картины истязаний беглецов. Лай продолжал доноситься сзади, то приближаясь, то отдаляясь. Силы были на исходе.

«Все, не могу больше, пусть догоняют, пусть стреляют», – закрадывалась предательская мысль. Но тело, казалось, уже не слушало мысли своего хозяина, продолжая упрямо двигаться вперед. Впереди лес поредел, и показалась дорога, по которой шла колонна вооруженных немцев. Сашка остановился, думая, что делать дальше. Бежать вдоль дороги? Куда? Или эти заметят, или преследователи догонят! Переждать? А если эта колонна такая же, как и те, что видел раньше, – без конца и края.

Вот она, свобода, так близко и так недостижимо! За дорогой виднелся густой лиственный лес. Но как туда попасть? Страх быть затравленным собаками или оказаться сваренным в котле все же победил. Сашка, прячась за деревьями, подобрался поближе к дороге, и, как только мимо промаршировала очередная рота фашистов, а до подхода второй оставалось метров сто, он, собрав последние силы, рванул через дорогу. Перелетел ее за считанные секунды прямо на глазах у растерявшихся от такой наглости немцев и бросился под спасительное прикрытие деревьев. Сзади раздалось несколько автоматных очередей, но он был уже далеко, и пули лишь выкосили ближайшие около дороги кусты.

Уже начало темнеть, когда он выскочил прямо к реке. Вот он, Буг. Граница! На той стороне – советская земля. Лай сзади уже не был слышен, и Сашка остановился в прибрежной осоке передохнуть. Немного отдышавшись, разулся и стал медленно, стараясь не шуметь, прокрадываться к реке. Неизвестно, что сейчас там, на другом берегу. Держа сапоги над головой, перебрался через реку, истертые в кровь пальцы приятно приняли холод воды, даже вылезать не хотелось. Напившись речной воды, выбрался на берег и, снова обувшись, медленно пошел уже по своей родной земле. В паре десятков метров от реки проходила пограничная контрольно-следовая полоса, опутанная рядами колючей проволоки. Видимо, здесь немцы не переправлялись, и это был небольшой кусочек сохранившейся границы в ее нетронутом первоначальном виде. Правда, сильно пугала тишина. Казалось, что граница умерла вместе со своими защитниками, которые больше никогда не пройдут здесь дозором. Сашка постарался поскорее покинуть это место, призрачно напоминавшее о мирных днях, уж слишком неуютно он себя тут почувствовал.

Ночь выдалась звездная, и он шел все дальше и дальше, ориентируясь по немеркнущей Полярной звезде. Спать не хотелось. Наоборот, волнующее чувство свободы радовало, хотелось кричать от счастья, что наконец-то вырвался из преисподней. Хотя неизвестность будущего настораживала: он еще слишком далеко от дома, чтобы можно было расслабиться, поэтому нужно держаться внимательней. Когда начало светать, он пересекал большое поле, вскопанное воронками. В конце тянулась неровная линия наспех выкопанных окопов. Значит, здесь был бой, и наши отошли. Но почему не слышно канонады? Где Красная армия? Как далеко зашли немцы? Откуда Сашке было знать, что немцы в это время добивали окруженные около Минска дивизии, переправились через Березину и уже подошли к Днепру в районе Жлобина и Рогачева.

В одной из полуразрушенных землянок он нашел уцелевшую чудом стеклянную флягу и заплесневелый сухарь. Пройдя еще немного в лес, он остановился в густых зарослях папоротника. Голова гудела от недосыпа, тело наполнилось дикой усталостью. Сашка подмял под себя немного стеблей и улегся на них: нужно было отдохнуть перед неизведанной и, вероятно, опасной дальней дорогой. Только успел снять сапоги и положить на них портянки, как моментально провалился в крепкий сон. Настолько крепкий, что если бы рядом проехал танк или выстрелила пушка, то он вряд ли бы проснулся.