Глава 2. Теория для дилетанта

Я снова был, но мне не хватало уверенности, что я хочу возвращаться. Голова гудела, только это был уже не звон воскресного колокола, а, скорее, гул линии электропередач в пятьсот киловольт, все провода которой проходили через мою голову. И я боялся открыть веки, за которыми горел свет, становившийся красным от крови, пульсирующей в глазах и заставлявшей их болеть.

– Владик, Владик, ты как? – услышал я голос Петровича и осторожно приоткрыл глаза. Я лежал на спине и ощущал спиной упругую прохладу резины. Наверное, шезлонг, опрокидываясь, приземлил меня за пределы чугунного квадрата. Повезло. Хотя, какое, на хрен, везение, если здесь такие твари ползают? Впрочем, я чётко видел прежний интерьер лаборатории, без странных листьев, и склонившегося надо мною испуганного Петровича. Наверное, он стоял на коленях, потому что занимал большую часть поля зрения.

– Она уползла? – собственный голос показался мне звучащим со стороны и лишённым интонаций.

– Что?.. Да! Всё в порядке. Ты как, можешь пошевелиться?

Я послушно пошевелился, попробовал приподнять голову, почувствовал неприятное… давление где-то за глазами, на грани боли, и осторожно опустил голову на место. Резиновая прохлада, которую вновь ощутил затылок, была приятной.

– Могу. Что это было?

– А что ты видел? Я спиной стоял…

– Подождите, – я старался подбирать слова, – в том, что мы пили… Никакой химии?

– Ну что ты. Я физик, а не химик, даже не думай. Извини, я должен был тебя предупредить, но… Хотел удивить, сделать сюрприз… Вот, нельзя нарушать правило – нельзя пить, если работаешь…

– Какая работа? Что это за фигня была?

– Это не должно было быть опасно, не наша частота… Я всё объясню, чуть позже… Крови, вроде, нет. Только шишка на темени. Надо приложить… Тут у меня кусок меди был, сейчас принесу, не двигайся, полежи пока.

Гул в голове постепенно сходил на нет и, когда Петрович через пару минут вернулся, я уже осматривался, сидя на полу. Странно, но я ощущал себя вполне трезвым, только очень хотелось пить. А лёгкую головную боль вполне можно было считать последствием падения. Приложив к шишке на темени тяжёлый обрезок принесённой медной полосы, я осторожно встал, пошатнувшись от лёгкого головокружения. Петрович поднял и подтащил к столу шезлонг, аккуратно постелил выпавшее при падении одеяло, помог мне устроиться поудобнее и, вздохнув, уселся в своё кресло, напротив. Помолчав немного, он медленно произнёс, внимательно глядя мне в глаза:

– Ну что… Что бы ты, Владик, не видел, это была реальность. Пить хочешь?

– Да.

Жадно, прямо из горлышка пластиковой бутылки, я вливал в себя шипящую тёплую минералку, наслаждаясь балансом между счастьем и несчастьем, возрождающимся с каждым глотком. Самое ценное в жизни – всегда очень простое. Глоток воды, утоляющий жажду, ценнее миллионного счёта в банке… пока хочешь пить.

– Да, – я окончательно успокоился, – так что это было?

– Это было путешествие. Скорее всего, в каменноугольный период. По моему опыту, ты должен был увидеть – только увидеть, без тактильных ощущений – бабочек, размером с подушку, стрекоз величиной с собаку и прекрасные цветы. Похоже, я несколько ошибся… Но, в любом случае, тактильный контакт был исключён – другой код, – Петрович задумался, постучал пальцами по столу. – Могла быть ошибка по времени. Так что ты видел?

– Меня хотела сожрать змея толщиной с сосну из шишкинского леса. Я не понял ничего, какой код? Какие собаки?..

– Гигантская змея? Это же, скорее всего, палеоцен! Это я на двести миллионов лет промахнулся, дурак пьяный… Но змея тебя не видела. Она просто ползла по своим делам. И сейчас ползёт.

– То есть, что значит – «и сейчас»?

– Стоп! Давай остановимся. Так ты ничего не поймёшь, а только опять разволнуешься, зачем это после сотрясения. У тебя ведь сотрясение было, раз сознание терял. Голова болит ещё?

– Так… Не пойму, вроде нет.

Я был в смятении. Змея на резиновом полу среди листьев кувшинок, двести миллионов лет, шишка на голове и единственный вопрос, который укладывался в весьма общую формулу – «что это было»? Такой вопрос подразумевает или очень простой ответ, явно невозможный, или цикл лекций, и Петрович, конечно, это понимал.

– Давай поднимемся наверх, там посидим, чайку выпьем, я тебя, в общих чертах, с теорией ознакомлю. Потом выспимся, а утром позавтракаем… и ещё поговорим.

– Поздно… я, наверное, домой пойду, завтра, тогда, может…

– Нет, тебе полежать надо, как доктор говорю.

– В смысле?

– Ну, пусть и разных там наук, но всё же.

– Защитились?

– Да. В мае. Пойдём потихоньку… Ой, что-то тебя качнуло…

Пока закипал чайник, Петрович постелил мне на широком диване, в большой проходной комнате с окнами в сад. Он был сосредоточен, явно собираясь с мыслями, и я не приставал с расспросами. Почти молча, обменявшись формальными междометиями, мы выпили чаю.

– Давай, ты приляжешь, и поговорим немножко, без суеты. В общих чертах…

Я разделся, лёг, голова провалилась в ещё прохладную подушку, а Петрович, как маятник, не торопясь, прогуливался по комнате.

– Ну слушай, – начал он, – я, ещё когда с вами работал, впервые столкнулся с этими странностями… Мы тогда в Ленинск… ну, на Байконур пару раз выезжали, на самые первые пуски с вашими движками первой ступени, отрабатывали телеметрию. Ты ещё учился в то время… Такой суммарной мощности до этих пусков не было. Так вот, в общем, с телеметрией всё было в порядке, и с движками тоже, но… На обоих пусках – по трём парам параллельных каналов, относящимся к работе двигателей – были зарегистрированы одинаковые отклонения, относящиеся ко времени. С первой секунды, и до отрыва от стола… Мы зарегистрировали… Ну скажем… скачки относительно нормальной шкалы времени – сначала назад в прошлое, затем, с опережением времени, в будущее и, наконец, возвращение, в момент отрыва ракеты, к нормальному положению. Другие каналы телеметрии, не относящиеся к двигателям, работали штатно. Конечно, речь шла о долях секунды, динозавры не являлись. Я опущу вопросы техники и наши рассуждения, но, в общем, они свелись к гипотезе о материальности природы времени, иначе говоря, мы предположили, что время – это материальный объект, которым можно манипулировать, как с любой материей. В данном случае, инструментом манипуляций являлась колоссальная энергия, высвобождающаяся в момент пуска. Дальше тема заглохла – на практику пусков отклонения не влияли, а выявленный инструмент был непомерно дорогим для лабораторного использования… Как бы то ни было…

Петрович продолжал ходить по комнате, освещённой неярким антикварным торшером на точёной деревянной ножке, с оранжевым тканевым абажуром. Он то скрывался в полумраке, то возвращался, и негромко, сдержанно жестикулируя, рассказывал о своих отношениях с субстанцией времени… А я, после недолгой борьбы, провалился в спокойный сон. Змея мне, слава Богу, не приснилась. Приснились белые, как подушка, бабочки среди прекрасных цветов и зависшие в высоком синем небе стрекозы. Или это были не стрекозы, а самолёты – кукурузники. Мой дед летал на кукурузнике… Он и сейчас летит на нём – по своим делам. Только мы не видим друг друга.

Я проснулся от того, что луч солнца пробился между яблоневыми листьями, счастливо миновал оконный переплёт и упал на моё лицо. Стрекозы – кукурузники растаяли в небесной синеве, я повернулся набок и открыл глаза. На кухне что-то громыхнуло – следовало полагать, что хозяин уже готовит завтрак. Я сложил свою постель в углу дивана, потихоньку сходил в ванную, оделся и решил, наконец, присоединиться к Петровичу.

– Доброе утро!

– Доброе! – он обернулся от плиты, где на сковороде скворчала молодая картошка, – ну, как ты?

– Вроде, всё ничего… Если, конечно, вчерашний день и вправду – был.

– Был, был! Голова не болит?

– Да нет, только шишки лучше не касаться, причёсываться было больно.

– Ну, сейчас завтракать будем. Картошку с сыром – у нас остался сыр – и кефирчиком запьём, а потом чай. Подлечиться не хочешь?

– Не, упаси Бог, я на следующий день на неё смотреть не могу. Даже всю неделю.

– Это правильно. Потребность в опохмеле есть тревожный симптом. Располагайся. Я тебе тут книжку занимательную подготовил, но это после завтрака.

Я сидел на своём диване, а хозяин на этот раз пристроился напротив, в кресле, странным образом сохранившемся, судя по дизайну, с шестидесятых годов прошлого века. Когда Петрович шевелился, лёгкий деревянный каркас кресла угрожающе поскрипывал.

– Так на чём ты вчера остановился в восприятии моей лекции? А то я увлёкся и пропустил момент.

– Ну, кажется… На зафиксированных вами деформациях времени в момент быстрого освобождения энергии пуска двигателей первой ступени, из чего… следовала гипотеза о материальной природе времени. Кажется, так.

– Отлично. Далее я увлёкся неуместными для нашей темы деталями. Рад, что ты запомнил, надеюсь, твоё сотрясение окажется без последствий. Но… Голова точно не болит? Если что почувствуешь… не дай Бог, всё-таки, к доктору, не тяни!

– Так вы теперь доктор!

– Смешно, да. Перевожу в категорию выздоравливающих. Итак, я принял за исходную позицию то, что время материально, а значит, обладает собственной структурой, физическими характеристиками и прочими свойствами материального объекта. Например, оно должно реагировать на воздействие. И оно отреагировало на воздействие высокой энергии. Однако на пусках ракет нельзя менять алгоритм эксперимента, значит, этот путь изучения феномена пока закрыт. Тупик?

– Я так понимаю, с учётом происхождения шишки на моём темечке, вопрос риторический.

– Риторический. Если нельзя зачерпнуть из реки воду, чтобы отвезти её в лабораторию, то есть нельзя идти от частного к общему, что является стандартным методом, следует попытаться понять, как устроена река – где её исток, какая ширина русла и скорость течения… То есть можно пойти от общего к частному, что также есть метод. Начать изучать общую структуру явления. И это исторически оправдано – люди ведь сначала научились строить лодки, потом принялись возводить плотины и даже исправлять русла, начали рисовать карты и дали рекам имена – понятия не имея о том, что используемая ими вода состоит из каких-то там молекул. Да и мне этот путь ближе. Я ведь практик, экспериментатор. К тому же я имел подозрение, что по реке… Красиво получается – реке времени… кто-то давно путешествует.

– В смысле?

– А тут вот какая история. Лет тридцать назад Валентина Михайловна притащила книжку… Как понимаешь, она их всё время таскает… Сейчас принесу.

Петрович вышел в смежную комнату, видимо, служившую кабинетом, вернулся с истёртым томиком, корешок которого был кое – как проклеен серой бумагой, испачканной клеем, и протянул его мне. На обложке едва читалась надпись, выдавленная в коленкоре: «Духовный миръ», и значился год – тысяча девятисотый. Я осторожно открыл книгу и прочёл, спотыкаясь о «i» и «ъ», на пожелтевшем титульном листе с осыпающимися краями: «Духовный миръ. Разсказы и размышленiя, приводящiе къ признанiю бытiя духовнаго мiра. Составилъ протоiерей, магистръ богословiя, Григорiй Дьяченко. Типографiя Товарищества И. Д. Сытина, Валовая улица, свой дом. Москва – 1900».

– Там такая история, – прокомментировал Петрович, – книга из двух частей. Первая часть – «О бытии Божием», так сказать теория для правильного понимания части второй. А вот вторая часть – «О бытии бесплотных сил» – это сборник свидетельств о явлении ангелов, демонов и разных духов. С указанием источника, места и времени происшествий, с интересными деталями и подробностями. Ты можешь взять книжку на время, почитать, если интересно.

– Интересно, я возьму. Я, по правде, чем дольше живу, тем меньше материалист. Наверное, скоро буду креститься на испытаниях.

– Вообще-то, спорное деление – материалист, идеалист… Такая себе детская болезнь… «Сначала газмежеваться, чтобы потом объединиться», – энергично прокартавил Петрович, пародируя дедушку Ленина в исполнении артиста Щукина, – Кощей бы возразил против этого деления. Но, давай пойдём дальше.

– Про книжку?

– Про книжку. Все эти ангелы и бесы – потом почитаешь – ведут себя, как люди, одни из которых делают добро и не рассчитывают на благодарность, а другие, наоборот, делают гадости и при этом уверены в безнаказанности. Когда почитаешь, при желании можно будет это обсудить, но мне тогда так показалось. И ещё я для себя решил, что это могут быть персонажи, в нашем понимании, неприличные и необразованные, а могут быть приличные и весьма образованные. Ты в детстве бывал в пионерском лагере?

– Ага. Пару раз.

– Друг друга ночью зубной пастой мазали?

– Весело было! У нас там одна девчонка была, оторва…

– Погоди! Представь теперь. Вот, спишь ты один в квартире, за двумя замками на пятом этаже, а утром просыпаешься вымазанный зубной пастой, и ещё в ванной на полу надпись клинописью из того же тюбика. А пустой мятый тюбик в чайнике плавает. Весело?

– Как-то так себе…

– Ну, а если бы твоя десятилетняя оторва имела в своём распоряжении технологию для такой шутки, то что её остановило бы? Весело ведь! С другой стороны, добрые и благородные люди часто совершают добрые и благородные поступки тайно, чтобы исключить благодарность… Это всё в природе человека. В общем, вторым пунктом в моей исходной позиции является предположение о том, что, тем или иным способом, реально существующие или, с нашей текущей позиции, существовавшие, или ещё не существующие персонажи, используя некие технологии, способны проявлять себя в тот или иной момент нашего существования, о чём имеются многочисленные свидетельства. В частности, книжка Дьяченко.

– Я помню, ещё пацаном был, про что – то такое в газетах писали. Барабашка, что ли, какой…

– Да-да-да… Была такая история в московской многоэтажке. Тогда и милиция отметилась, и физики с приборами и батюшки с кадилами – тогда уже «новое мышленье» не препятствовало. Практический результат тот же, что у Дьяченко – свидетельства и их объяснения… батюшками. Наука благополучно умылась, милиция умысла не нашла и широко развела руками.

– Не, ну, раз наука привлекалась, они ведь должны были какое-то заключение оформить.

Петрович заёрзал в своём кресле и рассмеялся.

– Знаешь, в этой вот книжке один свидетель обращается к учёному за объяснениями. Там в доме Бог знает, какая хрень творится – вилки летают, стуки – завывания, таинственная материализация – почитаешь потом… Дай-ка книжку, сейчас отыщу…

Он пошуршал страницами, ткнул пальцем в строчку и процитировал, как и я, спотыкаясь о старорежимные знаки: «… Боясь каких-нибудь последствий для ее здоровья, а особенно умственного расстройства, – мы заблагорассудили поехать на некоторое время в Илек; там-то и встретились с знакомым мне доктором Алексеем Дмитриевичем Шустовым, который, удивляясь нашим дивам, успокоил нас тем, что объяснял, хотя и поверхностно (так как дело было проездом), что это, вероятно, дело электричества и магнитизма, проявляющихся вследствие особенного состава почвы под нашим домом, а что группируется все это около моей жены, так как она, вероятно, тоже имеет к этому особенные и индивидуальные предрасположения».

– Вот, Владислав! Если Вам заблагорассудится прослыть дежурным экспертом в области непознанных явлений, – Петрович, видимо, ещё оставался под впечатлением процитированного текста, – возьмите заключение доктора Шустова, замените истёртые ста пятьюдесятью годами эксплуатации «электричество» и «магнетизм» на модные «энергию», «поле» или ещё каку хрень, валите их в кучу, чем больше, тем лучше! Русским языком не злоупотребляйте, ибо он есть лупа для глупости! И, конечно, никому не признавайтесь, что в рамках существующих знаний объяснения нет… а то потеряешь харизму и заслуженный гонорар.

– Где ж ума набраться, чтоб непознанное объяснять. Я лучше с газогенераторами продолжу, по скудости ума…

– Слабак! Ищешь лёгких путей. Ну да ладно, прекратим сотрясать воздух. Шутки шутками, но почувствовал я, что появляются подходы к теме, которую наука, в смысле Наука, всегда обходила. А попытки что-то объяснить сводились к нагромождению всё новых и новых предположений и допущений. Не знаю, слышал ли ты, но в науке семьсот лет используется принцип, именуемый лезвием Оккама. Сам Оккам излагал принцип так: «Что может быть сделано на основе меньшего числа предположений, не следует делать, исходя из большего» или «многообразие не следует предполагать без необходимости». В общем, почти наверняка, верным окажется объяснение с минимальным числом привлечённых сущностей. Лезвие Оккама отсекает лишние.

– Читал где-то, – ответил я. На самом деле, мне этот принцип изложила мать в пору моей несчастливой и короткой семейной жизни. Танька тогда уже трудилась во всю на два фронта и объясняла своё неурочное отсутствие в стиле сценария сериала на втором канале. Я, по слабости, верил и оправдывал, а мать долго молчала, а потом изрекла: «Не следует, сынок, для объяснения явления, привлекать лишние сущности…». Она раньше в Технологическом диамат преподавала.

– Ну вот, значит, и подумал я, – продолжал раздумчиво Петрович, – что, в рамках существующих теорий, объяснения всех этих чудес сводятся к нагромождению всё новых предположений, балансирующих на предыдущих предположениях, а значит, объяснениями, скорее всего, и не являются. Пусть уж явится новая сущность взамен имеющегося мусорного ведра с деталями паззлов из разных коробок. Итак: «а», время не мера, а материальный объект; «б», материальный объект время на практике используется людьми, или их подобиями, для каких-то своих целей или даже баловства, следовательно, и мы так можем; «в», для выявления свойств объекта время следует, по скудости ресурсов, использовать слабые воздействия информационного свойства. Тем более, что имеющиеся свидетельства указывают на пользование объектом