Слышал я – старики рассказывают, – что в древности овцы могли говорить как люди. Пас их святой пророк Ибрагим, а пастбища в те времена были райские – ведь и экология была совсем другой, не такой, как нынче. Говорят, овцы спустились к людям с небес, а потому они – животные из рая. Но они даже райской экологией были недовольны. Хором кричали: «Трава невкусная. Вода солёная». И святой пророк вёл отару в другую долину, но капризные животные ворчали: «Плохо, всё плохо. Найди для нас пастбище получше». В конце концов святой Ибрагим устал слушать бесконечные жалобы и в гневе лишил овец дара речи.
Честное слово, иногда сожалею, что язык не отобрали также у женщин. Уши болят от их свар. Когда я решил увезти Веру с детьми к нам в Талхак, то помыслить не мог, что жены покойного брата начнут меж собой войну. Что им теперь делить? Но, как сказал наш великий поэт Валиддин Хирс-зод, соловей Талхака:
Если ревности пламя охватит покорную пери,
Берегитесь той девы и люди, и дикие звери.
Прежде Бахшанда воевала с Дильбар за женское главенство в доме. Теперь, когда появилась Вера, началась новая война. Я много раз наблюдал такое у коров, когда в стадо пускают новенькую. Старожилки толкаются, трутся боками, пока не выяснят, какое место ей занять. Пастухи не вмешиваются – среди коров не проведёшь партсобрание, им не прикажешь: «Вот эту уважаемую корову к нам из района прислали. Теперь она у вас раисом-председателем будет», или: «Эта тёлка – дочка одного большого быка, уступите ей хорошее местечко». Иной раз коровья война долго идёт. Но я в женские розни не встреваю. Сами разберутся. Не зря сказано: ссоры меж родственниками – что весеннее облако.
Но, может быть, облака рассеются скорее, чем я ожидаю. Вчера приходили сваты от Гиёза, парторга. Сам раис за него Бахшанду сватал. Собрались старейшины нашего кауна. Главный – мой отец, но по такому случаю обращались не к нему, а к папаше невесты, старому Бехбуду. Раис произнёс торжественно:
– Время прошло, душа Умара успокоилась, забыла о земных делах. Хотим посватать его вдову, почтенную Бахшанду.
Старый Бехбуд – человек весёлый, слова без шутки не скажет, но ответил серьёзно:
– Согласно шариату следует подождать четыре месяца и десять дней. Надо убедиться, что вдова не ждёт ребёнка.
– Это верно, – согласился раис. – Однако все мы знаем, что покойный Умар целый год отсутствовал. Откуда взяться ребёнку?
– Ваша правда, но закон есть закон.
– Может, мулло даст разрешение, учитывая обстоятельства.
Старый Бехбуд вежливо удивился:
– О каких обстоятельствах говорите? Почему такая спешка?
– Ваша дочь – женщина видная. Хотелось бы заранее договориться…
Опасаются, что кто-нибудь опередит. Смешно. Неужто вдовцы Талхака наперебой бросятся нашу непокорную пери сватать?
– Мы бы сейчас с вами условились, а брак заключим, когда пройдёт положенный срок.
Старый Бехбуд задумался.
– Иншалло. Как Бог захочет.
Не решился обещать, собственную дочь боится. Будет, как Бахшанда решит.
Так проходят наши дни. А сегодня утром Ибод, мой племянник, закричал во дворе:
– Дядя Джоруб! Эй, дядя Джоруб!
Я вышел к нему. Ибод стоял в воротах, опершись на длинный посох из дерева иргай, закалённый огнём и отполированный временем. Красавец парень, в младшую мою сестричку. Лицо смуглое, гладкое, солнцем и ветром, как пастушья палка вылощенное. Под глазом – огромный синяк. Я встревожился:
– Что случилось?
– Ничего не случилось. Мы овец пригнали.
Я крикнул:
– Эй, женщина, принеси сумку.
Наедине зову жену по имени, но приличия должно соблюдать даже при родном племяннике. Дильбар вынесла кофр с медикаментами. Ибод сумку перехватил:
– Дайте, дядя, я понесу.
Повесил кофр на шею, мы вышли из кишлака и двинулись вверх по тропе, ведущей к большому летнему пастбищу нашего кишлака.
Тот, кто взглянет на наши горы с высоты, увидит длинный каньон Санговар – Каменное ущелье, по дну которого течёт река Оби-Санг. В нижней части каньона, у входа, расположился кишлак Ворух. От середины каньона, как ветка от ствола, отходит на запад Талх-Дара, Горькое ущелье. В нем помещается наше селение Талхак. В верхней части каньона притулился кишлак Дехаи-боло, Верхнее селение.
Большое пастбище (а есть у нас и малое) раскинулось в стороне, словно драгоценный зелёный ковёр. Некогда оно было общим. Наши предки договорились пользоваться им совместно с жителями Верхнего селения. В один год на нем паслись стада Талхака, а в следующий – скот соседей. Но во времена эмира Музаффара некий богач из Верхнего селения силой завладел общей землёй и даже, говорят, ездил в Бухару, чтобы выправить на неё бумаги.
Звали его Подшокулом, но прозывали Торбой. Рассказывают, что приехал Торба в столицу и – прямо к воротам Арка, эмирского дворца. Начальник караула окликнул: «Куда прёшь, деревенщина?!» Торба приосанился гордо: «Иди и скажи эмиру, что к нему Подшокул из Дехаи-боло прибыл». Начальник удивился, послал аскера во дворец с донесением.
Сказка, конечно. Бюрократия в прошлом была не слабее нынешней. Знающий учёный человек, историк из Душанбе, кандидат наук, говорил, что в Бухаре окно имелось, откуда рука высовывалась, и надо было в эту руку деньги вложить и прошение сунуть. А далее уж шло оно по тамошним инстанциям, так что в действительности Торба мог пробиться на приём только к какому-нибудь мелкому чиновнику.
Рассказывают однако, что аскер к воротам вернулся и повёл Торбу в Арк, в палату к самому государю. Эмир Торбу увидел, обрадовался: «Добро пожаловать, дорогой Подшокул. Как живёшь? Как жена? Как дети? Сам здоров ли?» Почести оказал и спросил: «Ну, какая у тебя забота?» Торба рассказал, эмир задумался: «Сложное дело, очень сложное. Но не беспокойся, мы решим его по всей справедливости. И уж, конечно, такого, как ты, уважаемого человека, нашего верного слугу, не обделить постараемся».
Торба обрадовался, а эмир из серебряного чайника в китайскую фарфоровую пиалу чаю налил и Торбе протянул. Торба пиалу принял, к губам поднёс… Что такое?! Раз понюхал, ещё раз понюхал, в третий раз понюхал. Отхлебнуть не решился и спросить побоялся, не лошадиной ли мочой его потчуют? А эмир нахмурился грозно: «Что ж не пьёшь? Не по вкусу тебе наше угощение?»
Торба залебезил: «Вкус отменный, благоухает, как весенний сад. Но мы, грубые мужики, драгоценные чаи распивать недостойны. Осмелюсь спросить, из каких дальних стран такой замечательный напиток?»
Нахмурился эмир: «Забыл ты, что писал древний поэт:
Глупец, за чужестранным не гонись,
Ты на своё, родное, оглянись.
Чай этот не из Хитоя, не из Хиндустона привезён, из наших монарших конюшен доставлен, от любимого нашего жеребца».
У Торбы руки задрожали, драгоценный чай выплеснулся, по парадному чапану-халату потёк. А эмир, то заметив, окончательно разгневался: «Вижу, брезгуешь нашим гостеприимством». Хлопнул в ладоши, вбежал наукар с саблей. Эмир приказал: «Руби голову этому неблагодарному смерду. В сторону отведи, чтобы наш царский дастархон мужицкой кровью не осквернить».
Поставили Торбу на колени. Он закричал: «Пощадите! Выпью, выпью этот чай!» Правда, его односельчане, люди из Дехаи-боло, по-иному предают: Торба, мол, сказал: «Чем опозоренным быть, лучше вообще не жить».
Так или не так сказал, но эмир подал знак: «Руби». Палач саблю занёс, Торба в мыслях с жизнью простился, глаза закрыл, но в это время ковёр на стене откинулся, и в зал вошёл некий благородный муж в золотом халате, в белой чалме, с большой бородой, а за ним огромная свита. Оказалось, подшутили над Торбой, послали к нему шута эмирского, одетого по-царски. А сам эмир Музаффар, его военачальники, придворные, улемы-мудрецы и все знатные люди Бухары сидели в соседнем покое и смотрели в щёлку, как деревенщина пастбище добывает.
Говорят, Торба не одну пиалу, а целый чайник лошадиной мочи вылакал, и эмир Музаффар настолько развеселился, что отдал ему пастбище. Односельчане Торбы говорят: он пить отказался, эмир за мужество его ещё и чином наградил. Другие говорят: вазиром, министром назначил. Вот мы и присвоили Верхнему кишлаку прозвание Вазирон, то есть «Министры».
Было не было, но большое пастбище перешло к Торбе, а он брал плату с тех, кто пас скот. Только после революции была восстановлена справедливость. Наш односельчанин Саид-бедняк стал председателем ревкома в Калай-Хумбе и вернул пастбище Талхаку в полную собственность.
Путь нам с Ибодом предстоял неблизкий. Большое пастбище лежит высоко в горах. Племянник шёл впереди быстрым, размеренным шагом, по пастушьей привычке положив на плечи посох и закинув на него руки. Я спросил:
– С кем подрался?
Он пробормотал, не оборачиваясь:
– Ни с кем.
Не хочет рассказывать, не надо. Но постепенно, слово за слово, он всё же поведал, что произошло. С холодами мы отгоняем овец на зимовку в Дангару, за сотни километров от наших мест, а весной возвращаем обратно. Перегон – дело трудное и для пастухов, и для овец. Случаются потери. А в нынешнем году они оказались особенно велики. Чабанов перехватила по дороге какая-то банда и отняла десяток овец.
Выходит, война уже до наших мест добралась. До сих пор спокойно было. Слишком уж далеко до больших дорог. Но правительство вытеснило оппозицию из центральных районов, и вооружённые отряды и банды отступили на Дарваз.
Понятно, почему Ибод мрачен. Стыдно ему. Чувствует себя униженным. Ровесники, такие же, как он, крестьянские парни, обросшие молодой бородой, с оружием, с зелёными повязками на голове, отняли овец, перешучиваясь и усмехаясь. И в придачу побили деревенщину.
К середине для мы с Ибодом поднялись к пастбищу. На краю его лежит огромный Дед-камень, обломок скалы, обросший чешуйками мха, живого и мёртвого. Из-под мохового покрова проступают загадочные знаки, которые выбили наши древние предки. Ныне никто не знает, о чём те знаки говорят. Священный этот камень исцеляет от многих болезней, и невдалеке от него – там, где тропа вступает на пастбище, – высится харсанг, большая куча камней, которую сложили в знак благодарности те, кто приходили лечиться…
Слева от Дед-камня стоит домик, сложенный из скальных обломков. Рядом на траве был расстелен дастархон, лежали перемётные сумы, не разобранные после дороги. На каменном очаге установлен большой котёл, и Гул, пастух, шуровал в вареве шумовкой. Овцы паслась невдалеке на пологом склоне. Завидев меня, Гул поспешил навстречу.
– Хорошо, что пришли, муаллим. Неладные дела. Кто-то гонит сюда отару. Джав поехал посмотреть, кто такие. Что делать будем?
– Пойдём навстречу.
Мы спешно двинулись к верхнему, восточному краю. И вдруг из-за среза возвышения, ограничивающего пастбище, вылетел всадник. Это был Джав, наш чабан. Подскакав, крикнул, не сходя с лошади:
– Вазиронцы идут!
И тут из-за гребня выскочили три собаки. Наши псы молча ринулись к ним. Впереди летел Джангал, огромный алабай-волкодав без ушей и хвоста, за ним – молодой кобель. Наши псы встретились с чужаками, обнюхали взаимно друг друга и разошлись шагов на десять. Каждая стая отступила в сторону своей отары. Будь силы равны, начали бы драться. Но чужаки без драки признали превосходство наших собак. Джангал поднял ногу и помочился. Показал: вот граница моей территории, и сел охранять рубеж. Чужой вожак обозначил свою границу, за ней уселся его отряд.
Мы поравнялись с Джангалом, несущим стражу, и в это время на гребне показалась фигура человека, а вслед за ней – овцы. Отара сползала вниз по склону, как стекает густая патока, если накренить деревянное блюдо.
Человек, шагавший впереди овечьего гурта, был мне знаком. Это Ёр, пятидесятилетний мужик, силач, богач, прямой праправнук Подшокула, того самого Торбы. Удивительно, что столь богатый и уважаемый человек шёл со стадом как простой пастух.
– Здравствуй, Ёр, – крикнул я.
– Ва-алейкум, – мрачно ответил Ёр и продолжал шагать, пока не остановился прямо передо мной.
– Уйди с дороги.
– Не спеши, Ёр, – сказал я. – Давай поговорим.
– Говорить не о чем. Гони с нашей земли своих баранов. Тех и этих, – он кивнул на нашу отару, затем на чабанов, стоящих рядом со мной.
– Мы не бараны! – крикнул мой племянник Ибод. – Это вы – навозники, конскую мочу пьёте.
– Уйми щенка, – угрожающе произнёс Ёр.
Тем временем стекающая по откосу отара захлестнула нас, и мы оказались как бы на островке среди блеющего потока. Подоспели вазиронские чабаны и встали рядом с Ёром. Он вёл с собой целое войско. Человек десять, не меньше. Был меж ними, как на беду, несчастный Малах, немой от рождения. Говорить он не умел, только мычал. Овцы и собаки хорошо его понимали.
– Это наша земля, не ваша, – сказал я.
– Испокон веков была нашей, – сказал Ёр.
Немой неистово загугукал, размахивая пастушьим посохом.
– Эта наша земля, – повторил Ёр. – Голодранец Саид-бедняк подло отобрал её и отдал вам, талхакцам. Но нынче, хвала Аллаху, настало время справедливости…
Я понял, к чему он клонит. Три месяца назад власть над всеми кишлаками каньона Санговар захватил полевой командир Зухуршо. Взял он в жёны девушку из Верхнего селения, и сила перешла теперь на сторону соседей. Но я не сдавался. Обернулся и указал на нижний край пастбища:
– Ёр, посмотри, где лежит камень. Сам Бог его положил, чтобы люди знали: отсюда начинается пастбище Талхака.
– Голову не морочь, – ответил Ёр. – Всевышний положил камень, чтобы закрыть вам дорогу на эту землю.
Я сменил тактику:
– Нет, Ёр, наши и ваши деды понимали этот Божий знак по-иному: в справедливости будьте тверды как камень. Давай вернёмся к дедовским заветам, будем пасти поочерёдно. На этот раз мы пришли раньше вас. Право первенства за нами. Если не согласен, соберём стариков из обоих кишлаков, пусть рассудят очерёдность. А не то разделим пастбище на две половины – и нам, и вам. На целое лето не хватит, но что-нибудь придумаем.
Я не хотел столкновения. Человеческая неразумность была виной тому, что началась стычка.
– Ёр, что с ними говорить! – загалдели вазиронцы. – Дурака словом не проймёшь, камня гвоздём не пробьёшь.
– Пробьём! Мы всегда их били.
Это неправда. В прошлых войнах из-за пастбища иногда мы вазиронцев побивали, иногда они нас.
– Вы, талхакцы, охочи до чужого! – кричали вазиронцы.
– И жёны ваши за чужим кером охотятся…
Немой Малах тоже не молчал. Мычал и замахивался палкой. Один Бог знает, что он хотел высказать. Может быть: «Братья, разойдёмся с миром».
Напротив немого стоял Ибод, мой племянник. Бедный парень – опять новая несправедливость, новое унижение: отняли овец, теперь отнимают пастбище. Немой вновь замахнулся, Ибод не выдержал, кулаком ударил его в лицо.
– Зачем бьёшь?! – закричали вазиронцы.
О проекте
О подписке