– Если повезут тебя на «командировки» поблизости – это ничего. Правда, народ там все ссученный. Но работа не такая уж тяжелая. В северных лагерях – всё лесоповал. Дорога туда нехорошая – по реке на баржах, в трюмах. Как запрут в трюме – так и везут две-три недели, света Божьего не увидишь. Ну блатуют там, конечно, – не все выходят живыми из трюмов. Там надо быть с духом. Иначе, гляди, зарежут.

– А ты не боишься блатных? – задал я наивный вопрос.

Дурак искренне удивился:

– Я? Да я блатных палкой гоняю. – Он перешел на рык. – Чтобы меня кто тронул? Да эта сука места себе не найдет на земле.

* * *

Распределение на этап шло ночью. Тусклую камеру до отказа напихали уголовниками. Здесь, в пересылке, собралось отребье со всех концов европейской России и Урала – их гнали на восток, в Сибирь. Пристально оглядывали они друг друга, определяя волчьим нюхом, кого можно обобрать, а кого следует бояться. В углу кто-то варил чифир – кружка воды на пачку чая. Свежему человеку этот напиток показался бы просто противным пойлом. Но если пить чифир постоянно, да на голодный желудок, да еще закурить при этом, слегка пьянеешь и совершенно притупляется чувство голода. Кто в лагерях по десятку и более лет, вообще не могут без чая, а достать его в тюрьме трудно. И из-за чая возникают между зэками жестокие драки.

Чифир кипятили, разогревая кружку подожжённой тряпкой, закрученной в жгут. Камера полна была ядовитым дымом. Открылась кормушка в двери, и женщина-надзиратель, матерясь по-лагерному, пригрозила изолятором, если не прекратят. Не помогло. Кормушка закрылась. Несколько счастливых обладателей чифира попеременно отпивали по два глотка, передавая друг другу драгоценный напиток. Камера с завистью смотрела, но подойти никто не решался. Ещё бы! В этапке чифир могут себе позволить только избранные.

Среди них выделялся один, по виду армянин. Аккуратная бородка придавала ему почти интеллигентный вид; дорогой, тёплый свитер, меховая шапка и новые ботинки бросались в глаза на фоне грязно-серого, одетого в лохмотья сброда. Армянин не казался похожим на уголовника, и я удивился: как это он сюда попал. Я ещё не знал, что хорошо одеты на этапах только те, которые терроризируют остальных, раздевают их и обыгрывают в карты.

Около часа ночи стали вызывать по фамилиям в соседнюю камеру. Назови статью, срок, раскрой мешок, – но обыскивали поверхностно: все равно в ночной спешке найти бритву, деньги и наркотики у такой публики почти невозможно. Дали три буханки чёрного и пакет протухшей кильки.

– Паёк на три дня, – объявил офицер. – До Красноярска.

Это было для меня неожиданностью. По закону должны направлять в лагеря той области, в которой судили. А до Красноярска – почти три тысячи километров. Впрочем, какой уж там закон, когда и сам срок дали ни за что.

Нас выгрузили из воронков во дворе железнодорожной станции за высоким деревянным забором, и тут я впервые за полгода вдохнул чистый воздух и увидел над головой настоящие звезды! Они светили из других миров и были далеки и заманчивы, как свобода, к которой предстоял нелегкий и длинный путь. Начальник конвоя построил нас по пятеркам:

– Прекратить разговоры!

Колонну зэков окружили солдаты с автоматами наперевес. Тишина прерывалась только хрипом овчарок, которые рвались с цепей, задыхаясь в ошейниках.

– По дороге к вагону не делать резких движений, не прыгать вверх и не выходить из строя более, чем на полметра, – как будто хлестал кнутом начальник. – В нарушителей конвой стреляет без предупреждения.

По высоким ступеням я взобрался в Столыпин – специальный вагон для перевозки заключённых. Он похож на обычный купейный вагон, только вместо дверей – решётки от пола до потолка. Окон, конечно, тоже нет. И помещается в каждом «купе» не четверо, как в пассажирском вагоне, а 25–30 человек.

Сверху донизу решётки были залеплены притиснутыми звероподобными рожами стриженых зэков. Они, как псы, скалили зубы и что-то орали каждому входящему. В вагоне стоял оглушительный рев. Я попал вместе с армянином в тройник – купе меньше обычного, с тремя полками одна над другой. Но затолкнули нас восемь человек, так что двое улеглись на верхних полках, а шестеро – на одной нижней. Тут перессорились бы и нормальные люди, а у этой публики драки вспыхивали постоянно. После того как всех запихали, против каждого отсека встал вооружённый охранник, и поезд тронулся.

Конвой состоял из узбеков, казахов, таджиков – словом, из тех, кому не жалко стрелять в русских. (В южных республиках конвой состоит из русских – они убивают нацменов вполне равнодушно.)

Крики и ругань не утихали в вагоне ни на секунду. Дым разъедал глаза – курили почти все, в основном махорку. Вагон вообще не проветривался. Армянин на второй полке стонал, корчась от болей в желудке. От кильки страшно хотелось пить, а воды не давали. Это давняя традиция – давать на этап кильку или селедку, а потом не давать воды. Возле армянина суетился парень лет двадцати пяти. С виду он был отчаянный, хотя и росту маленького, и тщедушный. Сквозь решётку он шипел охраннику:

– С-с-сука, стоишь тут, падла, поставить бы тебя раком.

– Отойди от решётки, – рычал охранник, молодой узбек. – Отойди, а то сейчас выволоку, и наручники надену.

– На, – не унимался парень, протягивая руки, – надевай.

Но охраннику, видно, не хотелось связываться, он пока ограничивался угрозами и матерщиной.

– Принеси воду, падла, – не унимался парень. – Принеси, видишь, человек мучается, – он указал на армянина.

– Заткнись, курва, – сказал узбек. – Наручники надену.

Парень достал из тайников своего рюкзака какие-то таблетки, пачку сигарет и еще что-то и положил армянину на полку. Звал он его Серёгой. А Серёгу знал весь вагон. Когда Серёга переговаривался с кем-то из своих друзей за два отсека от нас, даже полосатики, особо опасные рецидивисты, в отсеке рядом немного стихали. А уж эти-то плевали на всех: чтобы суд вынес определение «особо опасный рецидивист», необходимо, чтобы за преступником числилось не менее трех тяжких преступлений, таких, как убийство, изнасилование, вооружённый грабёж. Срока они получали большие. И лагерный опыт за ними стоял 15–20 лет. Эти-то знали, когда нужно помолчать.

Серёга закурил и сразу закашлялся.

– Совсем не могу курить, – с сильным армянским акцентом проговорил он. – Хочешь? – он протянул мне сигарету.

– Легкие, что ли, у тебя не в порядке? – спросил я.

– Да, – ответил Серёга, хватаясь за грудь. – Туберкулёз. В открытой форме.

Серёга сполз вниз и стал просить охранника вывести его в туалет. Тот делал вид, что не слышит. Ещё бы! В вагоне ехало несколько сот человек, если каждого выводить, так только этим и придётся охранникам заниматься.

Внезапно Серёга стукнул ладонью по решётке с такой силой, что на миг показалось: она сейчас расколется.

– Открой, падла, а то выйду – глаз вырву, – сказал Серега. – Мне все равно не жить на свете.

Урки орали, требуя, чтоб охранники выгнали его в туалет. Конвойный схватился за пистолет и посмотрел на Серёгу свирепо, но вместо страха увидел свой приговор. Да, этот зэк, кажется, слов на ветер не бросал, и охранник это понял. Серёгу выгнали. После него стали выводить остальных. А потом даже принесли бачок с водой. Охранники торопили – пей быстрее. Кружка была одна, и Серёга, как самый уважаемый, пил первый, а после него – остальные. Задумаешься на миг: у него же открытая форма туберкулеза – однако только на миг, потому что на всё уже наплевать. Да и вообще, кто попал в тюрьму, то не знает, выйдет живым или нет, так уж до тонкостей ли тут – за кем пить?

Рёв в вагоне не умолкал. В одном из отсеков дрались – били молча и, видимо, с чудовищной жестокостью, так как в женском отсеке бабы завопили, чтоб охранники разняли дерущихся. Тем была неохота, но всё же отсек открыли и одного из дерущихся перевели в другой конец вагона. Зэк на ходу зажимал ладонями разорванный по углам губ рот. Кровь хлестала у него между пальцами. Потом поднялся страшный вой в женском отсеке – бабы били молоденькую зэчку за то, что та отдавалась охранникам в уборной за сигареты. Где-то снова вспыхнула драка, еще более свирепая. Полосатики в соседнем купе ревели: «Бей его, суку, порви ему жопу на 27 частей!» Потом поезд остановился. Вагон стих. Часть уснула. Остальным разговоры уже надоели.

Внезапно я поймал испытующий Серёгин взгляд.

– Ты какой национальности? – спросил он.

– Еврей.

– Еврей? – переспросил он удивленно, точно собирался добавить что-то вроде: «Ну что ж, бывает» или «Ничего не поделаешь». Но вместо этого он сказал:

– Ты знаешь, у меня жена еврейка.

Он дружил с еврейской девочкой с детства. Она ему отдалась и, когда его первый раз посадили на шесть лет, верно ждала его все годы. Серёгу за буйство в лагерь не отправляли, а держали в тюрьме – то в одиночке, то в общей камере с такими же зверюгами, как он.

– Вышел я, а она уже почти вся поседела. Ну, взял как-то я пистолет, а она схватила меня за руку – не пускает. Разозлился я, хотел ее застрелить. Она испугалась, стала просить, чтобы я ее не убивал. Под кровать залезла. Я ее выволок, да чего-то жалко мне ее убивать стало. Я ей сосок на груди отстрелил. Она в обморок. Ну, я стал сосать у нее кровь.

– Зачем… кровь? – спросил я. Серёга равнодушно пожал плечами.

– А потом она все ездила за мной по тюрьмам. Седая вся. И чего ей надо? Плюнуть бы ей давно, ведь всё равно ничего не выйдет. Уже 16 лет – всё тюрьмы и больницы, тюрьмы и больницы. Туберкулёз, скоро помру. Разве досидеть? В лагерь боятся меня выпускать. Людей, говорят, пугаешь.

Уж если опасаются, что он рецидивистов пугает… Но, честное слово, вид у него был вполне приличный.

Снаружи вагона послышалась возня.

– Этап привезли, – сказал Серёга.

Охранники открыли дверь в тамбуре. Раздался истошный, полный отчаяния женский крик:

– Витенька! Ой, Витенька! Ой, ненаглядный! Да что ж это такое! Да что ж это, Витенька!

– Малолеток привезли, – сказал Серёга.

Женщина с визга перешла на хрип:

– Витенька! Веди себя хорошо, мальчик мой! Слушайся начальство. О-о-ой, что ж это будет-то, Витенька!

Когда паренька провели в крайний отсек перед решётками, даже полосатики притихли. Он был совсем ребенок – ну, лет тринадцать, не больше. Что же это он мог совершить? А шёл гордо, запрокинув голову, руки назад, как настоящий преступник.

Женщина снаружи не унималась. Поезд тронулся, и её крики остались позади. Полосатики о чем-то говорили вполголоса, посмеиваясь. Наконец один из них ленивым блатным голосом заговорил:

– Витенька, а Витенька?

– Чего, – отозвался детский задорный голос из камеры малолеток.

– Витенька, ты знаешь, кто здесь едет? – продолжал полосатик таким тоном, будто собирался сообщить, что он – Красная Шапочка и принес пирожки.

– Нет, не знаю, по-прежнему задорно отвечал Витенька.

– Здесь сидят полосатики, – сказал зэк, подражая интонации воспитательницы детского сада.

Витенька ничего не ответил.

– Витенька, – елейно продолжал полосатик, – а хотел бы ты попасть к нам в камеру?

– Хотел бы, – ответил Витенька.

Звериный хриплый рев вырвался из двух с половиной десятков глоток.

– У-у-у, – надрывались они, хлопая в ладоши и сладостно матерясь. – Эх, хоть на пяток бы минут его сюда! О-о-о, Витенька! Ух, сейчас бы… А-а-а!

– Вот, тридцать пять мне, – сказал Серёга, – а 16 уже отсидел. Еще 10 впереди. Свободы совсем не видел. Уморят меня здесь, не выйду живым.

– За что тебя последний раз судили? – спросил я.

– За убийство. Хотели вышку дать, это у меня не первое. Да судьям взятку сунули. Пятнадцать лет дали. А ты за что?

– За политику, – ответил я.

– Да? – Серёга удивился. – А почему тебя с уголовниками везут?

– По 190-й содержат сейчас с уголовниками, – ответил я.

– Да-да, – подтвердил его приятель. – У нас в лагере сидел один. И религиозников сейчас тоже в уголовные лагеря сажают.

– Ну и дела, – сказал Серёга. – Я в лагерях-то почти не бывал, все по тюрьмам. Уж и не знаю, что на свете творится. Давно их отделили, а потом вообще политических не встречал.

На очередной остановке вывели этап и в отсеках стало немного просторнее. Зэки устали за двое суток от крика, драк и вагонной качки и постепенно стали умолкать. Но в одной из камер какой-то зэк не унимался.

– Каспар, – обратился он к охраннику-узбеку с таким узбекским акцентом, что невозможно было отличить, кто узбек – конвойный или зэк.

– Я не Каспар, – грозно отвечал охранник. – Наручники надену.

– Каспар, – упрямо повторял зэк, – покажи жопу.

– Наручники надену, – огрызался охранник.

– На жопу, что ли? – спросил зэк.

Другие зэки присоединились к забаве и стали наперебой, передразнивая узбекский акцент, уговаривать конвойного снять штаны и показать жопу. Конвойный орал и хватался за пистолет, но ничего не помогало.

– Какой красивый жоп у тэбэ, Каспар, – говорил зэк. – Дай воткнуть разочек, люблю тэбэ, хороший.

Но и это надоело, вагон совсем было затих и вдруг… В Столыпин зашел милиционер. Не конвойный, нет, а просто милиционер, в голубой форме, который следит за порядком в городе. Тут поднялось что-то невообразимое. От рёва и криков, казалось, рассыпется весь состав. Зэки барабанили в решётку и матерились наперебой. Давно они не видели милиционера – с последнего ареста, для многих несколько лет назад. Вспомнилось им и о свободе, и об аресте, и о погонях – словом, было от чего прийти в яростное возбуждение. Особенно расшумелись полосатики. Серёгу они раздражали.

– Постучи им, – сказал он своему приятелю, – скажи, чтоб заткнулись. Тот послушно заколотил в стенку, и шум у соседей стих.

– Что там за падла колотит в стену? – голос из камеры полосатиков не предвещал ничего хорошего.

– Потише немного! – крикнул Серёгин кореш.

– Эй, ты, – ответил полосатик. – Ты думаешь, мерин, что говоришь? Я тебя, курву, зарежу в этапке.

– Кончай орать, – вмешался Сёрега. – Спать не даете.

– Серёга, это ты, что ли? – отозвался зэк, обещавший зарезать его дружка. Голос стал ласковым, точно он обращался к самому дорогому человеку на свете.

– Я, – лениво ответил Серёга.

– Так мы ж негромко, Серёжа, – все с той же любовью продолжал полосатик. – Но если тебе мешает, так мы можем потише.

Гомон наконец прекратился. Серёга уснул, отвернувшись к стенке. Остальные в нашем отсеке тоже задремали, приткнувшись кто где. Серёгин приятель достал из мешка затасканную тетрадку и стал листать. Сидел он рядом со мной, и я мог видеть всё, что было на измятых листах. А были там выписки из книг, стихи, фотографии и открытки, а то и снимки голых женщин, невесть как попавшие в лагерь. Польщенный моим вниманием, зэк похвастал: