Глава 2

Мои постоянные, что само собой разумеется, и ежедневные многочасовые потуги совместить желания проснувшегося сознания с физическими возможностями тела начали наконец-то приносить хоть какую-то пользу. Проросли заново или научились слушать и слышать отдаваемые им приказы мои нервы. А за ними подключились к работе и ослабшие за месяцы практически неподвижного лежания пластом мышцы. Ежедневные перевёртывания дежурной сестричкой моей тушки с боку на бок спасали только от пролежней, да и то не в полной мере. Так что самое первое, чем я занялся после осознания этой самой возможности шевелиться, это попытки придать своему телу хоть какое-то иное положение, отличное от распластанного.

А потом и язык начал слушаться. Речь пока была не очень разборчивой, о дикции я уже вообще не говорю, но несомненные успехи были. По крайней мере, если очень постараться и не торопиться, то можно было поведать сестричке о своих нуждах и сокровенных желаниях. Это я о туалете, если кто не понял. А особо разговаривать я не стремился, тем более с докторами. Нет, язык разрабатывал, а вот болтать при посторонних пока опасался. Следовало полностью освоить переданную мне бывшим носителем память, научиться всем речевым оборотам этого времени и лишь после полного усвоения вышеперечисленного можно отбросить в сторону эту свою осторожность. Если нужно будет, само собой разумеется. А пока лучше помычу да жестами попользуюсь, на пальцах пообщаюсь. Универсальный язык на все века.

Узнал, почему лежу в гордом одиночестве. Госпиталь заполнен на две трети случайными травмированными, наподобие меня любимого, и просто болезными организмами. Про год, в котором я оказался, не спрашивал, память реципиента всё мне поведала, а вот день и месяц уточнил на всякий случай. А то самому интересно, сколько я в палате провалялся.

Однако война скоро начнётся. Первая мировая. Теперь вот лежу, упражняюсь по мере сил, восстанавливаю, так сказать, немного подвявшее за месяцы вынужденного безделья здоровье и обдумываю дальнейшую свою жизнь. Всё, конечно, не обдумаешь, но наметить главные вехи того пути, по которому мне следует идти, необходимо.

Сразу для себя решил, что лезть в политику не стану со своими жалкими потугами что-то изменить в будущем истории страны. Вряд ли это получится у простого армейского поручика. Да и не считаю себя вправе что-то рассказывать и указывать предкам. То есть, пардон, уже современникам. Мы-то в том времени свою страну, извините за столь мягкое определение, профукали. Так что буду просто жить, помня о будущем и стараясь обеспечить себе эту дальнейшую простую жизнь. Чёрт! И угораздило же меня в этого поручика вляпаться! Нет чтобы в какого-нибудь, пусть даже самого простого, рабочего, но в той же Германии или Франции. Или лучше вообще где-то за океаном очнулся. Нет, вот сюда меня нужно было закинуть, в эту несчастную, богом забытую державу, у которой в перспективе такие великие потрясения. За что людям такие муки предстоят? За какие такие грехи?

Такие вот милые мысли постоянно вертятся-крутятся в моей несчастной голове. И не забываю при этом шевелить конечностями. Не всеми сразу, конечно, а по очереди. Разминаю и тренирую мышцы, восстанавливаю гибкость и подвижность суставов. Доктор не препятствует этим моим упражнениям, наоборот, приветствует, и поэтому, может быть, пока оставил меня в этой отдельной палате. Сегодня вечером попробую сделать первую попытку встать на ноги. Надеюсь, получится.

При очередном визите Викентия Ивановича я поинтересовался, почему никто из сослуживцев-товарищей меня не облагодетельствовал своим визитом? Оказывается, посещали, особенно в первое время после моей удачной госпитализации. Да и позже периодически кто-нибудь забегал, интересовался состоянием здоровья. А поскольку я пребывал, так сказать, в бессознательном состоянии, то и толку от таких посещений не было. Ни для меня, ни, тем более, для персонала. Дальше холла никого и не пропускали. Зато принесли мои личные вещи, летнюю повседневную форму, бельё. А поскольку мне всё это пока не нужно, так оно и дожидается меня у сестры-хозяйки. Вот пойду окончательно на поправку, буду выписываться, тогда и получу назад своё имущество. Единственное, что разрешили, так это забрать в палату туалетные принадлежности. И всё. Строго тут в госпитале. Порядок.

Через недельку поднабрался сил и начал выходить в коридор, прогуливался, держась рядом со стеночкой, чтобы в случае чего была хоть какая-то опора. Потом окреп, появилась возможность прогуливаться в госпитальном саду. Вот там я и проводил большую часть своего времени. Прятался в густых зарослях сирени от лишних любопытствующих взглядов и на малюсенькой полянке между густыми зелёными кустами исступлённо занимался собой, стараясь разработать своё тело до приемлемых кондиций. Как? Да ничего особенного, просто обычные распространённые физические упражнения. Ничего заумного вроде китайской гимнастики я никогда не знал, а пользовался старой, наработанной ещё в училище базой да детскими занятиями в спортивной секции.

Тяжело было. Этот организм, похоже, не утруждал себя особым вниманием к своему физическому развитию. И пока выезжал на молодости и неплохих полученных от природы задатках.

Вот и сейчас сижу на стареньком казённом, вытертом шерстяном одеяле, ностальгически напоминающем мне мою армейскую бытность и выпрошенным у санитаров, тяну ноги в стороны, преодолевая боль в отказывающих распрямляться коленях, ломаю негнущийся позвоночник наклонами. Пыхчу и потею, но не сдаюсь. Тут или я, или оно, тело это неповоротливое и деревянное. И, скорее всего – я, иначе мне с ним не задружиться, не станет оно полностью моим, так и останусь я в нём временным гостем. Надо оно мне? Нет. Поэтому пыхчу, обливаюсь потом, стараюсь достать пальцами рук подальше, до носков стоп, после чего откидываюсь на спину в полном изнеможении, вытираю полотенчиком выступивший на лице и шее обильный пот. Чуть перевожу дыхание. Какие стопы? Тут бы до коленок дотянуться. Ничего, всё равно уже пошёл какой-то прогресс – мне в первые разы вообще не наклониться было при выпрямленных ногах.

Привстаю и руками помогаю ногам вернуться в нормальное положение, соединяю их вместе. Сами это проделать они уже не в состоянии – мышцы дрожат от нагрузок, требуют передышки. Снова откидываюсь на одеялко и какое-то время лежу, всматриваюсь в такое родное бескрайнее и бездонное голубое небо, вслушиваюсь в разноголосое пение птиц и успокаиваю заполошное биение сердца. Ничего, у меня впереди ещё отжимания и приседания. И самое мучительное, это упражнения для мышц живота. Слишком они слабые. Или прежний владелец этого тела не уделял им должного внимания, или они от природы отсутствуют. Но это вряд ли. Из памяти прежнего хозяина, а теперь и полноправно моей, видно, что в училище довольно-таки строго относились к физическому воспитанию своих юнкеров. Тогда получается, это из-за вынужденного безделья у меня почти атрофировался пресс? Да-а, проблема. Нет никакого желания с отвисшим пузом ходить. Так что хватит валяться да птичек слушать, пора отжиматься. А птицы пусть вместо музыкального сопровождения чирикают.

– Господа, посмотрите-ка, чем наш дорогой Серж занимается! – весёлый голос наряду с шелестом раздвигаемых веток сирени прервал мои упражнения на самом тяжком этапе, на отжимании.

Руки предательски дрогнули, и я уткнулся носом в траву. Какая сволочь рассекретила место моего уединения? Наверняка кто-то из прогуливающихся по саду больных. Взмокшее от напряжения лицо сразу закололи мелкие стебельки, откуда-то взявшиеся мураши с садистским удовольствием вцепились в мою бледную после долгого, затянувшегося выздоровления шкурку. Сил повернуть голову не было, так, искоса одним глазом глянул на возмутителей спокойствия. Друзья-товарищи пожаловали, всплыло в памяти. Осталось вспомнить, кто именно.

– Однако, Сергей Викторович, не жалеете вы себя. Разве можно так издеваться над неокрепшим организмом?

И вот этот голос мне знаком. То есть не мне, а прежнему хозяину этого тела. Тьфу ты, чёрт, пора бы уже перестать дистанцировать своё сознание от физической новой оболочки. От этого все мои проблемы с полноценным овладением этим телом.

– Только так и нужно. Или вы хотите, чтобы поручик до Рождества в госпитале пролежал? Нет, я вполне вас понимаю, господа. Размеренный распорядок, хорошее и своевременное питание и, самое главное, добрые, заботливые и симпатичные сестрички вызывают вашу добрую зависть. Что на это скажете, Сергей Викторович? – выразил явную поддержку моим физическим экзерсисам третий знакомый голос.

– Мне бы с силами собраться да от земли оторваться.

– Вижу настоящего лётчика. Не успел раны заживить, а уже от земли собирается отрываться. Одобряем, поручик! – обладатель первого голоса продолжал фонтанировать весельем и задором.

В моём сиреневом закутке сразу стало тесно. Зато весело, к моему внутреннему удивлению. Я самым натуральным образом обрадовался этому посещению.

Так, тянем время, кряхтим и медленно вздымаем эту неподдающуюся мышцам тяжёлую тушку на ноги. При этом судорожно вспоминаем, кто это ко мне в гости пришёл. Что сослуживцы, это и так понятно по весёлым подначкам и своеобразному отношению, присущему лишь добрым товарищам. Память не подвела и в этот раз, любезно высветила имена и фамилии гостей, а также занимаемые ими должности и чины в роте.

Вот этот весёлый балагур, первым протиснувшийся через густые заросли, мой нынешний сослуживец и давний товарищ, поручик Андрей Вознесенский. С ним мы одно училище заканчивали, Александровское пехотное, Московское. Оба мы дворяне, только я сирота, а у него есть в Москве родители и куча других родственников. В училище попали с Вознесенским в одну роту, даже койки стояли рядышком. Так и шли все два года ровно, что в обучении, что по жизни. И в увольнение вместе бегали. Даже пришлось невольно перезнакомиться со всей его роднёй. Впрочем, для меня это было глотком семейного уюта, особых домашних взаимоотношений, по которым я тогда здорово скучал…

А потом жизнь ненадолго нас разбросала, меня на запад, а его на юг, чтобы чуть позже снова свести вместе в Гатчинской авиашколе. Поручика я получил в положенное время и тогда же чётко понял, что нет у меня никакого желания всю жизнь провести среди солдат и в окопах. В мирное время это ещё куда ни шло, хотя полк наш стоял в такой глухой провинции, что не местное общество с его прекрасными барышнями служило для нас отдушиной от службы и развлечением, а мы для него являлись таковым. И перспективы далёкого служебного будущего рисовались такими же беспросветными, потому что не было у меня наверху никакой протекции, а звёзд с неба я явно не хватал. Потому и воспользовался первой же возможностью круто изменить свою судьбу, когда у нас прошёл слух о наборе офицеров в недавно открытую офицерскую воздухоплавательную школу. Отправил рапорт по команде и вскоре получил положительный ответ.

Приблизительно так же жизнь сложилась и у моего товарища. Снова мы вместе учились в Гатчине, потом получили назначение в Петербургский авиаотряд, а потом и сюда перебрались, в Псковскую авиароту. Так что кому-кому, а ему можно надо мной весело и беззлобно подшучивать.

С ним наш доктор, чуть ниже среднего роста, с крепкой и плотной фигурой, с чёрными роскошными усами и такой же антрацитовой густой шевелюрой. Правда, слабоват наш врач на глаза, поэтому вынужден постоянно носить очки. С круглыми стёклышками, как у кота Базилио в фильме-сказке про некоего деревянного обалдуя.

И третий мне прекрасно знаком. Товарищ и сослуживец, лётчик нашей роты прапорщик Миневич, закончивший ту же Гатчинскую авиашколу и получивший назначение к нам в роту перед самым убытием сюда, в этот город.

– Как самочувствие, поручик? – подхватил меня под руку доктор, помогая принять вертикальное положение. – Не переусердствуете в своих занятиях?

– Ничего, благодарю, уже гораздо лучше, – отдуваясь, вытирал я лицо и шею от обильно выступившего пота подхваченным с земли казённым полотенцем. – Устал от ничегонеделания. Вот решил тело в тонус привести.

Доктор с каким-то удивлением глянул, тут же отвёл глаза. Что это он? Нет, наверняка я что-то не то ляпнул. Надо мне быстрее в люди выходить, с народом побольше и почаще общаться. Хоть пойму, что за словечки и обороты в этом обществе и времени приняты, а то память новая как-то мне в этом не особо помогает. Наверняка ведь прокололся. Ладно, пусть на больную голову списывают все мои непонятности и несоответствия. Ага, запретят летать, вот и будет тебе больная голова со всеми вытекающими! Нет, хватит одному в своей палате валяться, точно пора начинать в люди выходить.

– Аэроплан твой восстановили, так что можешь выписываться, – Андрей поспешил высказать радостную для меня новость.

– Ну куда ему выписываться, поручик? Рано ещё. Сами посмотрите, слаб ещё ваш товарищ. Так что пусть ещё полежит, понаблюдается, собой вот займётся, только осторожно, не перенапрягаясь. А я со своей стороны ещё с лечащим врачом переговорю. Давайте мы вас до палаты проводим, Сергей Викторович. Прапорщик, помогите поручику. И, голубчик, куда вы так спешите? Никуда ваш аэроплан не денется.

– Переговорите, доктор, переговорите. Пусть переведут меня в другую палату, а то одному лежать тяжко и скучно, не с кем словом перемолвиться, – подхватил я слова доктора. Не упускать же так вовремя подвернувшуюся возможность найти собеседников. И мягко высвободил свой локоть из цепкой хватки Миневича. – Нет, Николай Дмитриевич, благодарю за помощь, но я уж как-нибудь сам дойду.

Никуда меня переводить не стали, не положено. Оказывается, лежу я в офицерской палате, не по рангу мне с нижними чинами вместе лежать. А больше в госпитале болящих офицеров нет. Ничего, недолго такое счастье продлится. Скоро Первая мировая начнётся, и здесь места свободного не найдёшь.

Выписали меня через две долгие и нудные недели, когда я уже на стены лез от безделья. Даже физические нагрузки не спасали. Книг мало, газеты всякую лабуду пишут, единственная от них польза, так это смог удостовериться, что вполне могу читать текст со всеми этими ятями и ерами. И прочей галиматьёй. И писать тоже, оказывается, могу. Только для этого приходится сознание притормаживать, отдаваться на волю наработанным этим телом автоматическим движениям. Тогда вполне могу писать в духе и соответствии этому времени. А стоит только вдумываться в то, что собираюсь изобразить на листе бумаги, и всё, сплошное палево. Никто моих каракулей не разберёт. Если просто удивятся, считай, мне сильно повезло. Потом не оправдаешься. Упекут в жёлтый дом с решётками на окнах и белой одежде на голое тело. Так, что-то я не о том думаю.

Так вот, выписали, выдали отглаженный мундир, начищенные до зеркального блеска сапоги, новенькую фуражку с чёрным околышем. Распрощался с сестричками – ничего у меня особо такого ни с кем из местного персонала не сложилось, да и не было пока на то ни особого желания, ни здоровья. Лишь в последнее время появились какие-то намётки, но уже банально не успел – покинул это благословенное заведение. Ничего, всё ещё впереди. Наверстаю, было бы желание.

Стою, на реку смотрю, любуюсь. И по сторонам не забываю поглядывать, интересно же. Почти никого нет на улице, так, в отдалении парочка барышень прогуливается, но слишком уж в отдалении, не разобрать ничего. Одно понятно, что что-то розовое и пышное. Здание госпиталя за спиной осталось. Зелено всё вокруг, солнце пробиться через сочную густую липовую листву не может, лишь светлыми пятнами просвечивает немножко, поэтому на аллее прохладно. Свистнул извозчика, и так это у меня лихо получилось, что я даже удивился. В той жизни свистеть не особо выходило.

– Куда, ваше благородие? – с передка наклонился извозчик, лихо осадив лошадку и остановив пролётку прямо напротив меня.

Коляска на подрессоренном ходу скрипнула, качнулась, принимая мой исхудавший за месяцы болезни организм.

– Где авиарота располагается, знаешь? Вот туда и вези.

Хоть и любопытно было бы поглазеть по сторонам, всё-таки мой первый выезд в город, но волнение и разыгравшееся воображение не давали этого сделать. Вот сейчас меня и выведут на чистую воду. Ладно, в госпитале прошло без последствий, там меня никто не знает, а здесь-то в роте и друзья-товарищи наверняка имеются, куда же без них молодому офицеру, и просто сослуживцев, с которыми не один бокал вина выпил – не счесть. Страшновато, честно говоря. Даже не так. Не страшно, а как-то… Даже и не знаю, как обозвать это ощущение. Ну нет у меня никакого желания влипнуть в неприятности просто так, по-глупому, что ли… Эх, если бы не чёткое указание явиться сразу же после выписки в роту, я бы, наверное, сейчас поехал на съёмную квартиру, посмотрел бы на свои вещи, книги, сделал бы хоть какие-то предварительные выводы о психотипе бывшего владельца этого тела. Среди горожан походил бы, в конце концов, разговоры послушал. А теперь другого выхода нет, если что – придётся ссылаться на временную амнезию. Зря, наверное, я в госпитале прикинулся полностью здоровым. Надо было уже там начинать тщательно прорабатывать эту версию…

Как ни волновался, а всё равно по дороге не выдержал и отвлёкся на красоты города, узнавая его и вспоминая. Неоднократно прежний хозяин тела прогуливался по его улочкам. Сначала с любопытством смотрел на мост через реку, через которую мы проезжали, на величественно плывущий в редких облаках золотой купол собора за белыми стенами Крома. А потом и на звонок трамвая среагировал. Впрочем, булыжная мостовая особо не давала задумываться, и подрессоренная коляска почти не спасала от зубовной дрожи. И прохожих не особо получилось рассмотреть. Ничего, ещё налюбуюсь местными видами и красотами. Но в следующие разы только пешком, никаких больше колясок.

Кажется, приехали. И моя прежняя новая память мне чётко подсказывает, что да, мы на месте. Если бы ещё заранее подсказывала, что есть и будет и как мне на всё это реагировать. А то запаздывание какое-то происходит. Ну, неужели нельзя было сразу вспомнить, где находится расположение роты, как туда и на чём можно добраться, что я перед собой увижу на подъезде. И больше того, почему эти воспоминания не прижились полностью? Почему они словно всплывают из глубин памяти как бы по запросу? Словно я их прочитал когда-то и благополучно подзабыл. А теперь по мере необходимости вспоминаю. Эх, а я-то радовался обретённой памяти бывшего владельца этой тушки.

Теперь вот пришло понимание того, что мне следует дальше делать.