Правда, со мной они так разговаривать не рисковали. Они прекрасно знали, что я тут временно и вот-вот укачу в Россию, а во-вторых, явно чувствовали, что я в секунду могу набить морду и оборвать хвост любому из них.

Мне лично было наплевать, кто сколько тут живет. Но однажды, когда у меня в гостях под Хинезишетурм собралась компашка и тех, и других, и Староэмигрантские Коты начали хамить Котам вновь прибывшим, я не выдержал и сказал:

– Даже и не знаю, кому из вас больше гордиться? Тем, кто смылился из Союза кучу лет тому назад и все последующие годы жил под теплой крышей сытно и спокойно, или тем, кто все эти годы – один хуже другого – продолжал жить в Совке, лазал по отравленным помойкам в поисках пищи, спасался в подвалах и на чердаках от непогоды и разных шапочных дел мастеров, вместе со своими Людьми переживал антисемитские митинги, а кое-кто и бесславные кровавые войны на собственной земле…

Тут Староэмигрантские Коты забыли про осторожность и стали наперебой что-то мне орать. Но я только чуть-чуть прижал уши, слегка приподнял верхнюю губу и совсем немного показал клыки. Правда, я еще выпустил когти передних лап и легонько постучал кончиком хвоста по земле.

Этого оказалось вполне достаточно, чтобы все они быстренько стали собираться по домам, не забывая на прощание сказать, что «прекрасно провели вечер»…

Наступила самая настоящая осень. «Биргартен», пивной ресторан на свежем воздухе, свернул свою деятельность, сложил скамейки и столы в штабеля; кухни, а их было предостаточно, закрылись; а весь биргартеновский Люд перешел в рядом стоящее помещение – в так называемый гастштет под вывеской «У Хинезишетурм». Куда мне заходить было воспрещено.

Теперь, лежа на пятом, нещадно продуваемом ярусе своей дурацкой Китайской башни, я уже не просыпался от стоящих вокруг одуряющих запахов жарящихся свиных ног, грудинок, потрясающих ребер, кур, от перезвякивания «массов» – литровых пивных кружек, и от непрерывного бурчания десятков кранов, безостановочно наполняющих эти «массы» темным пивом, светлым, мутным – «вайсбир», и «радлером» – истинно баварским напитком – смесью светлого пива со специальным лимонадом…

Теперь я просыпался от ночной сырости и голода, с одной лишь мыслью – где бы согреться и пожрать.

Уже не играл под Китайской башней военный оркестр свои марши, но слышался стук молотков, визжание электропил, и вокруг моей башни шла какая-то неторопливая суетня. Возводились десятки временных ларьков и ларечков, вроде наших, которыми забит весь Питер. Как объяснил мне один весьма приличный Песик, – он здесь каждое утро выгуливал своего не очень здорового Человека, которому было предписано почаще бывать на свежем воздухе, – эти ларьки готовились к Рождеству Христову. А вот что такое Рождество – Песик и сам не очень хорошо знал. Говорил только, что в это время по всему городу в таких ларечках продают много ярких, не очень нужных маленьких вещичек и уйму горячего вина – прямо на улицах!

Кстати, если уж говорить о здешних Собаках, то ко всем неоспоримым достоинствам Мюнхена я бы приплюсовал то обстоятельство, что мюнхенские Собаки (а по Английскому парку их гуляет великое множество!) в отличие от наших петербургских удивительно приветливы к Людям, к Собакам любых пород и очень спокойно, я бы даже сказал – с достаточной долей уважения относятся к существованию Котов и Кошек.

Наши же засранцы сначала должны обязательно облаять ни в чем не повинного незнакомого Человека, затем непременно перегрызться между собой, а потом сделать все возможное, чтобы попытаться загнать какого-нибудь несчастного Кота на дерево или в подвал. А убедившись в невозможности достать его оттуда, еще час тупо рваться с поводка и оглашать окрестности своим идиотским осипшим голосом.

Скорее всего, и здесь есть такие же Псы кретины, которые не переваривают другие породы животных. Считающие себя, как говорил Шура Плоткин, «стержнем и основой нации». Но если у нас в Советском Союзе это явление десятки лет трогательно поощрялось и тщательно культивировалось, как рассказывал мне тот же Плоткин, то здесь таких Псов совсем немного, и они, при любом проявлении нетерпимости к другим видам Животных, достаточно строго наказываются.

– Это уже наша сегодняшняя политика, – сказал мне тот Песик-симпатяга, с которым я познакомился в Английском парке.

А еще этот Песик, сто раз извинившись передо мной, чтобы не оскорбить мое национальное достоинство, сказал, что вся эта зараза идет от Собак Германской Демократической Республики. Потому что до воссоединения с Федеративной Германская Демократическая была очень близка по строю и по духу Советскому Союзу.

Ни в коем случае не оправдывая этого уродливого явления, я попытался объяснить милому, интеллигентному Песику, что в нашей стране все это происходит не от хорошей жизни. Что сегодня в России всеобщее озверение стало буквально повальным бедствием и распространилось почти на все слои общества – не только Собачьего, но и Человеческого! Мало того, как ни грустно мне в этом признаваться, но сегодня этой язвой заражена и очень большая часть Кошачьего сословия… А все оттого, что жить стало невмоготу и каждый ищет виноватого не в себе, а в ком-то другом.

– Вот такие пирожки, уважаемый герр Песик, – сказал я.

– Я с вами совершенно согласен, майне либер герр…

– Мартын, – подсказал я. – Или можно просто – Кыся…

– Я с вами совершенно согласен, майне либер герр Мартин Киса, – не очень разобрался в наших русских именах этот Песик и, посмотрев на переминающегося с ноги на ногу своего Человека, смущенно добавил: – Но, к моему великому сожалению, сейчас я вынужден извиниться и прервать наш удивительно интересный разговор. Как видите, мой Человек уже просится в туалет, а длительное воздержание в его возрасте… Сами понимаете. Кроме всего, ему необходимо еще принять кое-какие лекарства, и я в меру своих сил стараюсь, чтобы он это делал вовремя.

Мы любезно распрощались, и я, дрожа от холода, помчался на промысел.

Еще когда стояли теплые дни и вовсю работал «Биргартен», а мои запасы жратвы превышали самые смелые предположения, я как-то прогуливался по берегу узенького ответвления мюнхенской реки Изар, протекающего через весь Английский парк. И неожиданно на поверхности воды увидел спинки довольно толстеньких и крупных рыб, стремившихся плыть только против течения. А так как течение в этой узкой парковой речушке было очень сильным, то глупые рыбы почти стояли на месте.

Как объяснила мне тогда вице-консульская Нюся, эта рыба называется «форель» и Людям ловить ее запрещено. Нюся сама слышала, как ее хозяин рассказывал жене, что для того, чтобы получить разрешение на ловлю рыбы, нужно сначала пройти специальные платные курсы, затем за приличненькую сумму сдать экзамен, а потом за семьдесят пять марок купить разрешение лицензию. И только после этого тебе позволят поймать несколько рыбешек в специально отведенном месте под бдительным оком еще более специального рыбного контролера.

Но самое забавное в такой рыбной ловле, что, поймав эту рыбу, полюбовавшись на нее, ты обязан выпустить ее обратно в реку!

– Какой-то спортивный онанизм! – помню, возмущалась тогда Нюся. – Представляешь, это все равно что если бы мы с тобой сидели друг против друга и сами себя удовлетворяли, вместо того чтобы немедленно слиться в едином экстазе!!!

Нюся обожала разные роскошные формулировки и объяснения своему блядству.

– Да, – сказал я. – Действительно!

И чтобы никому в голову не пришло бы заподозрить нас в онанизме, мы тут же, как сумасшедшие, слились с ней в этом, как его… Экстазе!..

Но тогда было еще тепло, работал «Биргартен», еды было навалом и разговор с Нюсей о рыбе носил чисто теоретически познавательный характер.

Теперь холодно, «Биргартен» закрыт. Ни жрачки, ни Нюси, ни хрена этого нет, а лопать хочется безумно. И я помчался к нашей парковой речушке сломя голову, как только вспомнил о рыбе. Авось повезет?..

Свою первую в жизни форель я подцепил лапой и вышвырнул из воды метров на пять от края берега.

Я с трудом удерживался на скользком холодном камне посредине ледяной злобной речушки, стоя чуть ли не по брюхо в воде. Конечно, мне следовало отловить еще парочку рыбин – на вечер и на завтрашнее утро, но, во-первых, я так окоченел, что меня просто трясло от холода и нервного перевозбуждения, знакомого, наверное, любому охотнику. А во-вторых, мне элементарно хотелось как можно быстрее пожрать.

Поэтому я не стал ловить рыбу про запас, а перескочил с камня на берег, отряхнулся и бросился на прыгающую по земле форель.

Это была красивая, крупная и сильная рыбина. Оказалось, что у нее только спинка темная, а к брюшку и нижним плавникам она светлела до нежно-палевого цвета и по бокам была вся покрыта коричневыми пятнышками, которые ей очень шли.

Она скакала и уворачивалась от меня, пока я не догадался намертво прижать ее к земле передними лапами и быстро прокусить ей загривок у самой головы.

Вот откуда я знал, что для того, чтобы рыба перестала трепыхаться – нужно прокусить ей загривок именно в этом месте?! Наш родной мороженый хек был всегда без головы и поэтому не пытался трепыхаться. Уж сколько я его за всю свою жизнь сожрал, а ведь до сих пор понятия не имею, как он выглядит в лицо!.. И живой рыбы я отродясь не видел.

Инстинкты, инстинкты, господа. Великая штука – инстинкты!

Ну что я могу сказать про форель? Пусть никто не упрекнет меня в предательстве Родины или в низкопоклонничестве перед Западом – я всего лишь честно оцениваю свои ощущения на тот момент, когда я жрал эту форель.

Так вот, не скрою – ихняя свежая, только что выловленная форель намного лучше нашего древнезамороженного хека.

Подозреваю, что где-то в пределах даже сильно сократившихся сегодня границ нашей, все равно огромной страны наверняка плавает форель не хуже немецкой. Но для кого она плавает, спрашивается?!

Нам с Шурой, как представителям интеллигентной прослойки среднерусского народонаселения, доступен только «Хек мороженый безголовый». Да и то – не всегда…

Размышляя таким образом, я доедал эту божественную рыбину уже лежа.

С голодухи я слопал ее почти всю. Мой живот вздулся, как футбольный мяч, ноги меня не держали, и в тяжелой, сытой сонливости я прилег, лениво дожевывая хвост форели…

Мог ли я подумать, что именно с этого момента начнется новая глава моей жизни?!

Мог ли я хоть на секунду представить себе, что впервые отведанная восхитительная форель в корне изменит все мое мюнхенско парковое существование одинокого КБОМЖа?!

Напоминаю: КБОМЖ – Кот Без Определенного Места Жительства.

– Да ни в жисть! – как сказал бы Водила. – Ну нипочем, бля!

Каждый раз я влипаю в различные передряги, когда, забыв обо всем на свете, самозабвенно предаюсь каким-нибудь своим животным страстишкам!

Если быть честным до конца, так я ведь не падал с ног от голода. Мог бы и не трескать всю эту рыбину целиком и сохранить рассудок и врожденную осторожность. Уж раз даны тебе инстинкты, так пользуйся же ими, дубина! Так нет… Непременно нужно было обожраться форелью до такого свинского состояния, чтобы даже не почувствовать, как тебя накрывают сачком!

Быстро, профессионально и бережно (не то что эти наши злобные хамы – Пилипенко и Васька…) я был блистательно отловлен двумя замечательными жуликами, специалистами по фальшивым Кошачье-Собачьим породам и не менее фальшивым, но превосходно сделанным родословным для этих липовых «аристократов», – тридцатилетним немцем Эрихом Шрёдером и его компаньоном, сорокалетним итальянцем Руджеро Манфреди.

А может, мне и не следовало бы так уж корить себя за обжорство и потерю бдительности. Может, наоборот, поблагодарить судьбу в лице этой прекрасной форели…

Интересно, можно так сказать: «в лице форели» или нет? Надо будет потом при случае у Шуры спросить.

Естественно, что имена, фамилии, возраст и профессию этих двух жучил – Шрёдера и Манфреди – я узнал значительно позже того, как они меня прихватили в состоянии полубессознательной обжираловки.

Помню, что меня совершенно поразила первая фраза Манфреди, которую он прокричал Шрёдеру по-немецки, но с откровенным итальянским акцентом. Примерно так, как киевские Коты и Кошки разговаривают по-русски.

– РУССКИЙ КОТ, Эрих!!! Считай, что мы наткнулись на золотую жилу!.. Более РУССКОГО Кота мы не сумели бы поймать даже в России!.. – завопил Манфреди.

Батюшки! Да откуда же они узнали, что я РУССКИЙ?! Может, кто-то из Котов-эмигрантов настучал?..

От удивления и сытости я остолбенел и даже не рыпнулся, когда они осторожно, бережно, я бы даже сказал – нежно стали пересаживать меня из сачка в клетку. Интересно все-таки, откуда же они узнали, кто я?..

Но уже следующая фраза Шрёдера прояснила мне многое:

– Кто бы этот Кот ни был – хоть малаец, хоть китаец, хоть баварец, мы его сделаем РУССКИМ! Закажем ему потрясающие русские документы, и богатенькие любители домашней экзотики будут драться за право купить у нас этого Кота! А мы только цену будем набавлять… Ты вспомни, как у нас чуть с руками не оторвали того тупорылого щеночка, крашенного в полоску, которого мы продали за детеныша гиены?! Вспомни, какой был ажиотаж!..

– Правильно! Но то была Швейцария, Женева, и тот болван из Организации Объединенных Наций, который купил этого щенка, на следующий день улетал к себе в Норвегию. Мы ничем не рисковали… А тут…

– А тут нужно работать на наших привычных немецких стереотипах, – прервал его Шрёдер. – Раз большой и страшный, раз дикий – значит, РУССКИЙ! А РУССКИЙ – это уже экзотика! Как крокодил, живущий в ванной комнате, или друг семьи – трехметровый тигровый питон в спальне. Сейчас это жутко модно!

– Гениально! – воскликнул Руджеро Манфреди. – Мы должны дать понять покупателю, что именно за этим Котом стоит гигантская страшная страна – вечные снега, Сибирь, тайга, мафия, белые медведи и миллионы немецких могил времен Второй мировой войны… И вот среди этих могил по жуткой русской земле ходит такой дикий Кот, способный разорвать в клочья белого медведя!..

– Точно! – подхватил Шрёдер. – Таким образом мы резко вздергиваем цену на этого якобы РУССКОГО Кота, а во-вторых, снова повышаем интерес Германии к России, сильно упавший после ухода Горби на пенсию. И черт его знает, может быть, на плечах этого Кота мы с тобой еще и войдем в большую политику!.. А большая политика – это всегда большие возможности. А большие возможности – это всегда…

– Большие деньги! – закончил Манфреди.

Тэк-с… Мало было мне уголовщины с наркотиками, со стрельбой и трупами, не говоря уже о незаконном, безвизовом пересечении границы, так теперь меня хотят втянуть еще и в политические разборки! Вот тут у меня от удивления и неожиданности просто отвалилась челюсть…

– Осторожней, Руджеро! – тревожно крикнул Шрёдер. – Смотри, какие у него клыки!.. Это же саблезубый тигр, а не Кот… Ты только посмотри на его клыки.

Руджеро Манфреди плотно закрыл за мной дверцу просторной клетки и молитвенно простонал:

– Я не могу смотреть на его клыки, когда я вижу его яйца!.. Яйца производителя! Могучего и неутомимого сексуала!.. Может быть, не продавать его, оставить себе и начать потом торговать его котятами?

– Слишком рискованно. Даже при таких роскошных данных он может оказаться импотентом. Мало ли мы знаем примеров… – усмехнулся Шрёдер и поднял клетку со мной. – О боже… Какой тяжелый, швайне хунд!

У немцев «швайне хунд», то есть «свинячья Собака», считается жутким ругательством. Это мне еще Коты-киевляне говорили.

– Что ты хочешь этим сказать? – недобро спросил Манфреди.

– То, что Кот тяжелый.

– Нет, когда ты говорил про импотентов с роскошными данными?

– Я имел в виду Кота!

– А еще?!

– А еще, что он тяжелый, черт бы тебя побрал!.. А тяжелый он потому, что в два раза больше любого нашего кота! Достаточно?!

– То-то же! – уже спокойно сказал Манфреди. – У нас в Италии за такие шутки стреляют.

– Ну все, все! – примирительно проговорил Шрёдер и накинул на клетку клетчатый платок, чтобы меня не было видно. – Идем…

И я почувствовал, что мы куда-то пошли. Сквозь клетчатый платок не было видно ни черта, и мне ничего не оставалось делать, как улечься на бок и слушать Шрёдера и Манфреди. То ли от количества сожранной форели, то ли от необъяснимого предвидения, но я не испытывал ни малейшего волнения, ни испуга, ничего такого, что могло бы меня вывести из равновесия. Кажется, что я даже был немножко рад тому, что со мной случилось…

– Да, конечно, Кот роскошный! И вес, и размеры… – восхищенно проговорил Манфреди таким тоном, будто мой большой вес и мои нестандартные размеры – дело его рук и предмет его личной гордости.

– И тем не менее, чтобы сделать из него настоящего ДИКОГО РУССКОГО КОТА – ГРОЗУ СИБИРСКОЙ ТАЙГИ, нам придется над ним еще немало поработать, – кряхтя, сказал Шрёдер. – Кстати, неплохое название для новой породы – «Гроза Сибири»…

– Отличное название! – подхватил Манфреди. – Точно! Из него нужно делать подлинного ВАЛЬДВИЛЬД КАТЦЕ!..

Это у них так по-немецки называется дикий лесной Кот. Я об этом узнал еще от вице-консульской Нюси. В секунды восторженного оргазма она кричала мне: «Ты – мой бог! Ты – Вальдвильдкатце!!! Я умираю!..»

Правда, потом я случайно узнал, что в эти мгновения Нюся кричит такое любому Коту, которому она была не в силах отказать… Но это отнюдь не умаляло ее достоинств, а лишь делало ее еще более привлекательной. С Нюсей даже самый плюгавый Кот чувствовал себя половым гигантом!

Тэк-с… Значит, они хотят из меня сделать, во-первых, «настоящего русского», а во-вторых, к тому же – «дикого»… Забавно! Интересно, как они представляют себе «настоящего дикого русского Кота»? С рогом на лбу и с серпом и молотом на груди? Или еще как-нибудь позатейливее? Ну, прохиндеи…

И тут, слышу, Шрёдер спрашивает у Манфреди:

– У тебя сохранились координаты того старика, который делал нам документы на «русскую гончую»?

– Конечно. Я только не уверен – сохранился ли сам старик.

– А что с ним могло случиться?

– Эрих, просчитай ситуацию хотя бы на ход вперед! Если этот старик в сорок пятом году в Потсдаме убежал из Красной Армии в чине старшего лейтенанта, то сколько ему может быть сейчас лет?

– Семьдесят пять… Восемьдесят.

– Согласись, что это превосходный возраст для тихого перехода в другой мир. Мы уже год о нем ничего не слышали. Вариант номер два: старик жив и здоров, но сидит в тюрьме. Может быть?

– С чего бы это? – удивился Шрёдер.

– Да, правда! – развеселился Манфреди. – С чего бы это?! Старик всего пятьдесят лет занимался мошенничеством и только лишь шесть раз сидел во всех тюрьмах Европы! За что бы это его сажать в седьмой раз?!

– Верно… – задумчиво согласился Шрёдер. – А какие он тогда сделал документы на русскую гончую! Экстра-класс!.. Жаль, что она сдохла по Дороге в Лос Анджелес у этого американского актера… Ты не помнишь, как его звали?

– Нет, Эрих. Я помню только то, что ее смерть – на твоей совести. Это ты все время орал, что у русской гончей должен быть втянутый живот, и колол ей витамины вместо того, чтобы дать кастрюлю нормального супа. А этот голливудский дурачок даже понятия не имел, какой живот бывает у настоящей русской гончей!..

Тут я почувствовал, что мы остановились, и Шрёдер опустил мою клетку на землю. А потом я услышал такие обиженные интонации в его голосе, что чуть было не стал его жалеть…