Валентин свыкся, давно не испытывал угрызений совести, количество побед зашкалило мыслимые пределы и, если сказать правду, поднадоело. Он, как мог, сторонился, волынил, особенно первые после женитьбы годы, но окончательно завязать с интрижками на стороне так и не сумел. Как-то стал замечать, что и уже не может без разнообразия, тянет каждый раз на новенькое приключение. Постепенно двойная жизнь вошла в норму, и он ее воспринимал как неизбежное, хоть и несколько обременительное, занятие.

Более того, все эти штучки-дрючки – недосказанность, многозначительная задумчивость, а то и просто откровенная ложь, но без злого умысла, манипуляции с голосом и глазами, тяжелые вздохи – настолько вошли в привычку, что он и с мужиками на работе, да и просто в общении, охотно пользовался. Сначала – бессознательно, а потом – откровенно преследуя свои цели. Не то, чтобы лгал из корысти, часто и непринужденно импровизировал, немного придумывал, чуть-чуть выдумывал, но также, как и с женщинами, никогда не раскрывался до конца. В аппаратной работе, где процветали наушничество, интриги, нашептывание и натравливание друг на друга, эти качества оказались весьма кстати.

Валентин настолько свыкся с двойной жизнью, что не представлял, как можно иначе, все проходило будто невзначай, само собой и без усилий с его стороны. Когда началась вся эта свистопляска – Горбачев, перестройка, новое мышление, гласность – выплеснулось столько чернухи и злобы, что лучше и самое правильное было, как ему казалось, затаиться, пусть даже на время, пока. Свое мнение высказывал только по необходимости, отделывался общими фразами из передовиц «Правды», то есть, не выскакивал и не светился без крайней надобности. Тем более, когда вокруг царил невообразимый хаос и газета «Правда» (!) то и дело запускала шарады – понять ничего нельзя. Сегодня – одно, завтра – почти противоположное. А как же по-другому? Орган колебался на ветру перемен вместе с партией. С той же амплитудой, с той же робостью и неустойчивостью.

Иван, нафаршированный догмами в лучших традициях политпросвета для домохозяек, читая и почитАя только «Правду», доводил себя порою до истерики, когда сталкивался с явными противоречиями. Вот и сегодня, когда Валентин вошел, Бабенко находился уже на месте. Это легко угадывалось по огромному облаку сизого ядреного дыма папирос «Беломорканал», которые на весь ЦК курил только он. Валентин сразу увидел небрежно отброшенную в сторону газету с огромными вопросительными знаками красным карандашом, что означало новый тур их бесплодной и, главное, никому не нужной дискуссии. К счастью, зазвонил телефон, Иван снял трубку.

– Любовь Ивановна, – забубнил он хриплым прокуренным голосом, – Любовь Ивановна, мать вашу ети, я у вас, бл…, последний раз спрашиваю, ети-ети, когда будет сводка, так-перетак, вы не играйтесь с огнем, бл…, Любовь Ивановна! Вы что, бл…, меня завтраками кормите, ети-ети в печень, вы с ЦК партии в игрушки, мать вашу, играть вздумали, я вам, бл…, последний раз, ети, докладную, бля…, накатаю на вас!

Любой нормальный человек, услышав такую тираду, а орал Иван Бабенко аж слышно на третьем этаже, мог подумать, что он, по крайней мере, попал не в то учреждение, ибо не должны в цитадели всех коммунистических штабов так кричать и выражаться. На самом деле, это был стиль работы куратора железнодорожного транспорта ЦК Ивана Бабенко. Прежде, чем внедриться в «белое» здание на улице Орджоникидзе, не один год отдал производству, вышел и пробился из самой гущи масс. Начинал со знаменитого пролетарскими традициями железнодорожного депо Киев-Пассажирский. В этом трудовом коллективе его и воспитали, здесь он долгое время возглавлял парторганизацию. И хоть потом прошел и райком, и горком партии, трудовая закалка въелась намертво.

Его манеру – разговаривать (мат через слово), беспрестанно курить (крепкие папиросы) знало и начальство, и все, кто с ним общался по работе, в данном случае – Любовь Ивановна из Министерства транспорта. И не то, чтобы прощали, просто не обращали внимания, привыкли, тем более что сам по себе Бабенко был, в принципе, нормальным мужиком. А со словами, которые у него служили связками между другими словами, он упорно и каждодневно боролся, глотая их окончания, так что разобрать что-либо из его словесных тирад не представлялось возможным.

И подумать только: низкорослый такой крепыш, с вьющимися когда-то волосами, теперь – одни залысины – и такой густой, как из трубы, голос. К нему снисходительно относились и в Зализничном райкоме комсомола, где он был заведующим, а потом и секретарем по рабочей молодежи, и позже, в горкоме, и в партийных органах, называя вечным инструктором.

– Валя, – заорал он, едва положив трубку, – ну где же ты утром был, я тебя ждал до четверти девятого! Ты только посмотри, что газета наша пишет! Неужели Горбатый их так прихватил? – протянул полосу, подчеркнутую красным карандашом.

«Вот как раз делать нечего, как тебя ждать, киоскерша знакомая оставила «Огонек» свежий и «Московские новости», если не выкупишь – оторвут с руками. Теперь в обед бы от тебя оторваться, Коля Воробей из отдела пропаганды обещал листок из «Саюдиса» дать почитать – о пакте Молотова-Риббентропа. После этого дурдома – какое счастье побыть одному, пройтись, подумать, поразмыслить о прочитанном и услышанном. Ты же со своим нытьем про то, как компартию зажимают, все настроение испортит!»

А вслух сказал:

– Да ты бы наши газеты посмотрел, молодежные, например. «Козу» или «МУ»^[2]. Одна ведет дискуссию про цвет флага, другая – интервью с Черноволом печатает.

– Придурки, бля, во всю голову, на фиг, да ты читай, – Иван, как всегда, не слышал собеседника.

«Правда» критиковала один из горкомов партии в Одесской области за то, что молодому священнику, отцу Дионисию, не разрешили справить молебен при захоронении обнаруженных местными комсомольцами могил солдат, погибших во время войны.

– Ну что, блин, понял, как партийные кадры своя же родная газета по мордасам хлещет! Еще Ленин говорил, насколько вредно заигрывание с Боженькой. Я вот что не пойму, Валя. Горбач, ети его в душу, раз семь уже собирал главных редакторов, выволочку им, козлам, устраивал, с наших партийных позиций, на день-два успокаиваются, а потом – опять пуще прежнего. Вот скажи, как такое может быть?

– И все это льется потоком, – на всякий случай поддакнул Валя. Снова зазвонил телефон Ивана, но уже другой – домофон, «матюгальник», как они его называли между собой. Прямая связь с заведующим отделом. Бабенко среагировал в стиле, которому позавидовал бы прославленный вратарь киевских динамовцев Евгений Рудаков.

– Алло! Слушаю Феликс Петрович! Хорошо, буду тише, записываю…

«Утренняя разминка», – догадался Валентин.

Иван Бабенко курировал железнодорожный транспорт, и львиная доля его рабочего времени уходила на обеспечение билетами всех, кто к нему обращался. Для этого в ЦК имелась своя касса, и известная всему аппарату Наталья по запискам Ивана обилечивала едва ли не пол-Киева. Система такая потому, что в кассах вокзала билетов днем с огнем не найти, раз и насегда проданы, причем, на все направления и поезда, на любые дни. Зато спекулянтам – раздолье!

А как же инструкторам, к примеру, в командировки ездить? А в отпуск? А если хороший знакомый или родственник обратится с просьбой помочь? Да что там инструктора! А если кто – из управления делами, а вдруг начальству билеты понадобятся? Оно-то, начальство, как раз все прекрасно понимало, но старательно делало вид, что ничего не замечает и не ведает о том, что творится в их цэковской кассе, куда уходит бронь. Однажды на партсобрании аппарата как-то неожиданно всплыла нежелательная тема, все затаились.

– Билеты? Какие билеты? Вы что там, спекулируете билетами? Партком, немедленно разобраться и доложить!

Тем не менее, каждый следующий день для Ивана начинался, как и всегда, сбором заявок. Так как и у членов политбюро, и у секретарей, заведующих отделами, не говоря уже про прочих, рангом пониже, – целые толпы родственников, которые, особенно в летнее время, куда-то бесконечно перемещаются в поездах с купейными и спальными вагонами.

Хорошо, Валентин, курирующий авиатранспорт, сообразил, как соскочить с авиабилетов, на выбивание которых уходило добрых процентов восемьдесят рабочего времени. Он постепенно передал всю работу по обслуживанию аппарата на кассу той же Наталье, оставив себе наиболее, как он говорил, ответственную часть: руководство самого высокого ранга, начиная с секретарей ЦК. Поручить такую клиентуру кому-то – чрезвычайно опасно. Один прокол – и с тобой могут попрощаться. Да и глупо было: так – ты на виду, нужный человек, обслуживаешь руководство. При случае о тебе могут вспомнить, отблагодарить, скажем, повышением каким. Для начальства у Валентина имелся специальный резерв, пара-тройка прикормленных нужных людей, которые помогали – не бескорыстно, понятно. А сколько случаев возникало, когда надо среди ночи вдруг кого-то отправить, и обращались к нему, Валентину, и знали – он никогда не подведет. Остальные – «все смертные» – шли через Наташку, она тоже своя в доску. Это он привел ее в ЦК, из рядовой стюардессы человеком сделал.

– Валя, тебя шеф вызывает, – Иван, наконец, закончил записывать наряды руководства.

Шеф, понятно, интересовался сегодняшним совещанием с литерным составом пилотов и персонала, которые будут обслуживать В.В. – так в аппарате называли Щербицкого – в поездках в Москву и Крым, намеченных на текущий месяц. Просмотрев документы и сделав несколько несущественных замечаний, он спросил:

– Вы кандидатуру на место Марченко подбираете?

– Конечно, три человека нашли, на выбор. Могу доложить завтра, когда справки-объективки будут готовы, есть подходящие кадры…

– Пока отложите эту работу, – шеф выразительно, дольше, чем обычно, посмотрел в глаза Валентину.

Он не спешил возвращаться в кабинет, сквозь открытые двери которого выползало огромное сизое облако дыма и слышался рев Ивана:

– Я вас изнасилую когда-нибудь, Ольга Юрьевна!

Что-то крылось за всем этим, больно странно шеф посмотрел. После сокращения Толи Марченко, который вел автомобильный транспорт, Валентин с Иваном разделили его обязанности, но шеф договорился с секретарем ЦК о кандидатуре еще одного инструктора. «Видимо, где-то, на каком-то этапе, не сработало». Такой пинг-понг процветал в аппарате. Из Москвы, то есть, из ЦК КПСС, присылали директиву о сокращении. В Киеве ее выполняли, в срок докладывали. Через некоторое время запрашивали дополнительную единицу, в Москве делали вид, что ничего не замечают, закрывали глаза, соглашались с предложением ЦК КПУ.

Так было до Горбачева. Сейчас же, после его темпераментных выступлений о необходимости сокращения аппарата, двигавшееся колесо начало притормаживать. «С него, козла, станется, – говорил Иван, – под сокращение попадем, что тогда прикажешь делать?»

Валентин закурил сигарету «Мальборо», первую за день, обычно до обеда держался, несколько раз с наслаждением вдохнул приятный аромат. Вот неудобство: приходится постоянно прятать от Ивана нормальные сигареты. «Стреляет» безбожно, ему ли не все равно, «Беломором» всю жизнь травится! И с вопросами провокационными пристает: «И где ты только их достаешь?» – намекая на то, что на зарплату инструктора – 280 рублей – много таких сигарет не купишь. С утра Валентин обычно не курил, старался дотянуть до обеда, но сегодня не получилось…

– Ты скажи мне, – встретил его вопросом в лоб Иван, – если партия такая плохая, если коммунисты такие тупые, почему же тогда мы войну выиграли? Как за такое короткое время восстановили разрушенное хозяйство? Кто, в конечном итоге, дал право бичевать партию и страну?! – зычный голос Ивана срывался на фальцет, видно, он себя совсем загнал неуемным политиканством.

«Да не помешался ли он совсем? Или – на грани?»

Валентина спасла от ответа и очередной порции отрицательных эмоций стремительно, как всегда, ворвавшаяся в кабинет кассирша Наталья.

– Привет, мужики! – она пожала каждому руки, сначала Ивану, он ближе сидел, потом, немного задержав руку, Валентину.

Он тоже немного задержал прохладную руку и пощекотал пальцами ладонь. Такой у них был ритуал.