Глава тринадцатая

Они снова сидели на Арбате и пили кофе.

– Дядя Женя. Вы могли бы мне рассказать хоть немного о моем отце? Каким он был? – Пашка просительно смотрел на старого полетчика. Тот долго вглядывался в Пашку, прежде чем сказать хоть слово.

– Твоего отца невозможно было не заметить. Он был как белая ворона. Какой-то весь опрятный, чистенький, хоть и не богато, но всегда со вкусом одетый. Вежливый, воспитанный, смущающийся, когда на него обращали внимание, особенно такие расстегаи, как я. Мне лишь бы приколоться, язык поточить, а тут краснеющий новичок. Словно это он был из московской интеллигентной семьи, а не я. Это уже потом все выровнялось. И возраст стал незаметен, и Пашка мужиком стал, палец в рот не клади – откусит. Серьезный. На Валентину не дышал, все: «Валечка, Валечка!..»

Художник покопался в памяти, выуживая немеркнущие эпизоды. Продолжил.

– Твой отец Афган прошел. На войне был. Медаль «За боевые заслуги» имел. Это Захарыч кому-то по секрету шепнул, а тот, как водится, всем. И еще этот, как его, ну, служащий, худой такой у них был, с орлиным носом и таким же взглядом, тоже в Афганистане служил.

– Дядя Веня.

– Ну да, кажется, так его звали. Боевые ребята, скажу тебе! Мы с ними, помнится, в Новосибирске схлестнулись. Как раз из-за «дяди» Вени. Уработали они нас тогда четверых в секунду. Веня мне так приложил, челюсть сомкнуть не мог две недели, думал – сломал. Спина к спине встали с Пашкой, и понеслось…

Художник замолчал, уставился на протекавших мимо неторопливой рекой прохожих, словно каждого из них пытался запомнить. Вслух еле слышно пробормотал: «Новосибирск…» Перед глазами замелькали картинки, чуть приглушенные временем, но, подчас, очень яркие, как искры из глаз.

…Инцидент случился в первый же день, как только «Ангелы» спустились на грешную твердь земли сибирской. Полетчики перед началом гастролей распаковались, растянули и разложили на полу за кулисами тросы своей подвески. Кто-то уже был на куполе, ждал сигнала снизу. Валентина ненавязчиво управляла процессом – она теперь полностью приняла на себя руководство номером вместо отца. Тот ушел на пенсию и был режиссером-постановщиком подобных номеров в студии в Москве.

Венька прогуливал Салюта в дальнем конце кулис, почти перед самой конюшней. Его чего-то вдруг понесло поближе к манежу, туда, где ждала своего часа взлететь под купол тросовая оснастка полетчиков. В такие моменты наступать на нее нельзя ни по нормам техники безопасности, ни по древним цирковым традициям. Венька прошелся по тросам сам и провел коня. Ему сделали резонное замечание, тот в ответ огрызнулся. Валентина, как руководитель, сказала что-то справедливое, но резкое. Венька обозвал ее – «дамочка». А как реплику в сторону – «сучка!» В некоторых жизненных ситуациях эти слова бывают синонимами…

Тут все и началось…

В цирке боевой клич «наших бьют» – не пустой звук. В зависимости от ситуации его масштабы вырастают стремительно. И в этот конкретный момент неважно, кто с кем в ссоре – это всё потом. Поднимутся все обязательно. «Наших бьют» – это здесь и сейчас! Такова древняя цирковая традиция…

Любой групповой номер – это прайд, семья. Тут все один за другого без оговорок…

Венька получил свое мгновенно… У себя на родине он бывал в передрягах неоднократно. Бойцом был знатным. Веньку Грошева по кличке «Червонец» знали, уважали и обходили стороной. Здесь же он, не успев опомниться, увидел вспыхнувший «звездопад» и покачнувшийся потолок закулисья. Один из полетчиков перехватил повод лошади, и Салют через секунду стоял в стороне, нервно перебирая ногами. Другой воздушный гимнаст организовал для Веньки очередной фейерверк, который яркими звездами снова полыхнул в его подбитом глазу. Но «Червонец» – не мелкая монета. Самый крупный гимнаст-ловитор весом килограммов под сто тут же с грохотом отправился в полет куда-то под реквизитные ящики. Венькин оставшийся глаз сверкал яростью, крылья носа с горбинкой хищно раздувались. Он, с весом боксера-«мухача», сейчас держал оборону против четырех отлично сложенных парней. Еще один гимнаст успел получить хлесткий удар в челюсть, но устоял и, шатаясь, пытался зайти сзади. Венька почувствовал, как кто-то прикрыл его спину.

– По лицу не бей, им работать!.. – услышал он Пашкин голос. С его стороны кто-то громко охнул и осел на пол.

– А ну, всё, закончили! – раздался властный окрик. – Всё! Я сказала!..

И тут же Венька получил под ребро хорошо поставленный удар.

– Это тебе за сучку, дружок! – Валентина повела плечом. – На этом закончим!..

Она мягко улыбнулась, сверкнула зеленью глаз за Венькино плечо.

– Здравствуй, Пашенька! С приездом! Мои тебя не сильно помяли?

– Не успели… – хмурый Пашка поправил перекошенную куртку и заправил вылезшую из брюк рубашку.

– Женька! – обратился он к приятелю из полета, который помнил его еще пятнадцатилетним пареньком, когда он только пришел к Захарычу. Из «стариков» в этом номере тот остался один, – И ты туда же!..

– Паша! Мне куда деваться – наших бьют! – Женька, держась за скулу, чуть виновато улыбнулся. Подошел, обнялись.

– Ну, привет! Сколько лет, сколько вёсен!..

– Да уж!.. Не виделись давненько…

– Неплохо размялись… Своему объясни, что к чему, чтобы в следующий раз по тросам не ходил и рот не раскрывал, когда не надо. Мы за нее, – Женька уважительно кивнул в сторону Валентины, – порвем любого!..

– Ладно! Поговорили, познакомились, – Пашка выдохнул. – Проехали… Кто не знает: я – Павел Жарких. Можно просто – Жара. Это – Веня! Мой… брат! Прошу любить и жаловать! – Пашка тяжелым взглядом обвел молодых, пока еще не знакомых ему, воздушных гимнастов. Те с уважением и нескрываемым интересом смотрели на известного жонглера и его «родственника».

– Пашенька! А я до сей поры просто – Валентина…

– …М-мда-а… Было дело… – Художник стряхнул с себя наваждение. Улыбнулся, возвращаясь в день сегодняшний.

– Интересно, где этот Веня сейчас? – Он невольно потер щеку, словно по ней заехали только вчера…

– Они с мамой уже много лет живут вместе. Он мой отец. Точнее, отчим.

– Так это что же получается! Пашка в землю, а этот хлыщ к твоей мамаше в постель? Здорово! А еще другом назывался!..

– Ну зачем вы так! Мама вышла за него через три года после смерти отца, когда совсем тяжко стало. Дядя Веня все это время помогал, чем мог, работал у мамы в номере. Помогает и сейчас. Он хороший человек, надежный.

– Ну, если так… Прости! Полез не в свой огород. Тоже мне судья выискался! Со своей жизнью лучше бы разобрался, а всё туда же… Прости, не обижайся на старого дурака! Это я о своем, о больном… Может, потом как-нибудь расскажу. Налипло на нас на всех за столько лет! Как на тех собаках репьев…

Глава четырнадцатая

Дядя Веня Грошев, этот взрослый дядя, был влюблен не только в Светлану и цирк, но и в жизнь во всех ее проявлениях. Особенно в приключения и путешествия. Он родился в семье уникального автослесаря, сам владел этой специальностью. Любил машины, знал их. Это был его истинный мир, который пришлось отодвинуть на второй план из-за цирка. Но иногда Грошев отдавался ему полностью. На своем старом «мерседесе», который он перебрал до винтика, добавив «лошадей» под капот, объехал с семьей почти все цирки страны, плюс палаточные лагеря Крыма, Краснодарского края, Кавказа. Грошев был неисправимым романтиком, каковым сделал и юного Пашку. Они взахлеб читали Марка Твена, Фенимора Купера, Джека Лондона, Роберта Стивенсона, Даниеля Дефо, Александра Беляева, Жюля Верна. Как пацаны во дворе, делились своими впечатлениями и тем же дворовым языком общались:

– Он ему – бац! Тот: «A-а!» Падает! Эти из засады «та-та-та, бабах!..» Они на коней и: «Ура-а-а!..»

– Дядя Вень! А что Чингачгук?

– Что… Тот хитрый, затаился! Ползком, ползком за скалу. Оттуда стрелой «на!» Этот брык с лошади…

Света любовалась домашним театром мимики, жеста и лаконичного слова. Она не мешала, понимала, что ее сын и муж сейчас не здесь, они находятся в центре событий, о которых с жаром рассказывают друг другу, привирая и размахивая руками. Дело доходило и до споров, когда Пашка, вдруг, обвинял своего отчима в вымысле.

– Не-е, дядь Вень! Такого там нет! Я же читал.

– Как нет? Есть! – Уличенный и пойманный за язык, выкручивался, как мог. Сочинял алиби по ходу повествования. – Это же и так понятно, зачем писателю бумагу изводить! Куда они могли еще поехать, конечно, в свой лагерь. А что там делать с пустыми руками, вот они Чингачгука поймали, связали и с собой. Потом с гуронами или делаварами договорились, обменяли на своих.

– Ага, на уже оскальпированных и потом чудом воскресших…

– Да ну тебя, чего ты понимаешь! – дядя Веня обиженно сопел, а Светлана хохотала в голос. «Мойте руки, команчи, и скачите за стол…»

Но попала в Пашку и засела в нем не острая индейская стрела, не сжигающий все на своем пути лазер гиперболоида инженера Гарина, а «Зеленый луч» Жюля Верна. Он поселился в его сердце и не собирался оттуда исчезать. Луч снился. Почти каждый день. Пашка просыпался радостным – он видел его, видел! Но потом понимал – сон…

Лет с десяти Пашка стал собирать вырезки из газет и журналов обо всем загадочном. У него в книжном шкафу лежали три толстенные папки с материалами об НЛО, полтергейсте, левитации, телекинезе, телепортации, телепатии и прочих «теле». Но более всего его интересовали загадки Бермудского треугольника. Он так загорелся идеей побывать там, заодно увидеть солнечный феномен – Зеленый луч, который появляется только в море, что заявил родителям: он бросает цирк, жонглирование и отправляется к бабушке в Севастополь, в Нахимовское. Он будет моряком!..

Со временем эта блажь (по выражению дяди Вени) прошла, но мечта осталась. Пашка бегал вечерами на крыши домов смотреть закаты. Летом, у бабушки в Севастополе часами высиживал на возвышенностях Херсонеса, ожидая, когда солнце начнет топиться в Черном море. Он ждал. Ждал встречи с лучом…

Бермуды! Треугольник! Пашка трепетал от одного упоминания об этом месте…

Он периодически доставал из шкафа заветные папки, раскладывал вырезки из газет и журналов, читал, уносился в свои фантазии, представлял и содрогался от непознанного. Сегодня он открыл самую первую папку и впился глазами в текст:

«…Первой жертвой Бермудского треугольника принято считать крупное французское судно “Розали”, которое нашли брошенным возле Багамских островов в 1840 году. А в 1871 году в океане между Азорскими островами и Португалией была обнаружена бригантина “Мария Селеста”. Как и в случае с “Розали”, она была брошена командой по неизвестной причине. Авторы по-разному описывали обстановку на покинутом судне, но всегда отмечали, что на борту “Марии Селесты” все было в полном порядке. “Мария Селеста” стало именем нарицательным, создав образ корабля-призрака»…

Пашка повел плечами, словно ему неожиданно стало зябко, отложил прочитанное и взял следующую вырезку.

«…В январе 1921 года недалеко от Северной Каролины обнаружили севшую на отмель шхуну “Кэрролл А. Диринг”. Таинственное исчезновение экипажа полностью повторяло историю “Марии Селесты”: на плите стояла нетронутая еда, внутри не было ни одной живой души, кроме двух кошек»…

– Как такое может быть? Почему? Что там происходит? – Пашка рассуждал вслух, крутил головой и продолжал читать. Теперь уже о пропавших самолетах.

«…“«Мария Селеста> от авиации”. Именно так пресса назвала исчезновение звена из пяти бомбардировщиков “Эвенджер” в 1945 году, которое стало величайшей тайной в истории мировой авиации»…

Пашка читал и будто смотрел захватывающее кино. В его ушах, словно в наушниках, звучали испуганные голоса молодых летчиков. Под ними был бескрайний свинцовый океан и ни намека на хоть какой-нибудь клочок земли. Они потерялись! Все пять экипажей. Ни у кого навигационные приборы не работают. Топливо заканчивается! Паника.

Командир звена Тейлор кричит диспетчеру: