Признание Фаины

Вадим не стал последователем деда. Не унаследовав от деда чекисткой жилки, он выбрал себе другую стезю. Дед попробовал его приобщить к спорту, отведя его в секцию фехтования, но его хватило только на три месяца. Человек без соответствующей агрессии, не мог найти постоянную прописку в этом виде спорта, и вообще спорт никогда не был его призванием. Он после школы поступил в университет, на факультет журналистики, который закончил с красным дипломом. Помимо этого он изучил в совершенстве немецкий и румынский языки. Но применять где – то знание иностранных языков он и не думал. После университета он проработал несколько лет в одной серенькой областной газете и потом ушёл в кооперативное движение. Вначале у него были блистательные успехи в предпринимательской деятельности, но дефолт срезал все его усилия. Тогда Вадим пошёл по стопам своей непутёвой матери Фаины, которая во время перестройки начала не только торговать водкой, но и сама частенько заглядывала в рюмку. К шестидесяти годам, она выглядела, как старуха и за сто граммов водки могла всё продать из квартиры. Хотя продавать уже было нечего. Кухонный стол, в котором хранилась гора немытой посуды и рваный матрас на полу. Скорее это был тюфяк, на котором она спала, зачастую не снимая с себя обуви, – такова, была ценность её имущества в квартире.

У её сына Вадима была своя квартира, доставшая ему после смерти его деда генерала Важенина. В отношении матери он не выпивал, но продавал всё, где чувствовал, что навар гарантирован. На мать он практически рукой махнул и ждал, её кончины, чтобы быть полновластным хозяином большой квартиры. Он мечтал быстрее продать её и поправить своё финансовое положение. Вадим был занят вместе со своей женой Ольгой продажей биологических добавок и разных целебных чаёв. Он уже вздохнул с облегчением, когда узнал, что мать увезли с инсультом в больницу. Но этот инсульт только прикуёт её на некоторое время к кровати, а умирать она не спешила. Узнав о недуге Фаины, баба Наташа, её двоюродная сестра, приедет навестить её в больнице. Там она и признается бабе Наташе, что много лет назад во время свадьбы совершила из дома Глеба кражу фигурки Пифагора, на которую она глаз положила, когда ещё маленькой гостила не раз вместе с отцом у них в Риге. Через много лет, увидав фигурку на телевизоре в доме Чашкиных, рука сама потянулась к ней. Куда она после её спрятала, не помнит. Провалы в памяти у неё стали происходить, когда она увлеклась спиртным.

Фаина еле шевелила губами, но баба Наташа её поняла.

– Ты Фая ошибаешься, – сказала баба Наташа, – Пифагор сейчас в Германии проживает в доме моего сына. Глеб давно подарил его невестке Анне, – намеренно солгала она сестре, чтобы та не зациклилась на Пифагоре.

– Нет! – пошевелила пальцами Фаина, – он у меня дома где – то спрятан, но где? Убей, не помню!

Где находится оригинал, бабе Наташе было лучше знать, но она не догадывалась, что копии фигурок Пифагора были изготовлены в двух экземплярах, считая, что единственной копией обладает её сноха Анна. Она подумала, что у Фаины на почве болезненного состояния появились бредовые мысли.

– Забудь Фая про Пифагора, ты взяла не оригинал, а липу. Настоящий же Пифагор надёжно спрятан, да и не нужен он никому. Слава богу, что он дал нам с Глебом прожить счастливо жизнь и достойно встретить старость! Мне кажется, что он и дочку нам помог произвести, – в такие – то годы. А в принципе, от него только сплошные беды происходят.

Фаина ни на толику ей не поверила и обиженно одной рукой натянула на лицо одеяло, давая понять, что ей тяжело дальше продолжать беседу. Баба Наташа вышла из палаты, осторожно закрыв за собой дверь. Она не предала значения поведению больной сестры, потому что знала бессмысленно доказывать что – то практически полуживому человеку. К тому же она говорила правду. Пифагор давно покоился в первом уже рассохшемся протезе Глеба, который пылился в чулане. О нём знали только она и сам Глеб. Совсем недавно по весне, муж Альбины Василий Иванович, – преподаватель архитектурно – строительного института с четырёхлетним сыном Максимом наводили порядок в чулане и наткнулись на протез. Посмотрев на покоробленную культю, Василий сунул её сыну в руки, чтобы тот бросил её в костёр, разведённый дедом в саду. Во время дед обратил внимание на свежие дрова и вытащил из костра уже охватившую огнём искусственную ногу. Он сунул её в бочку с водой и, притушив огонь, протянул протез Альбине:

– Отнеси назад его дочка?

– Пап да ты что? – улыбаясь, захлопала она глазами, – зачем тебе то, что уже не потребуется никогда?

– Память дочка! Память! – она дорога для меня.

Дед не показал Пифагора дочери и зятю в этот день, хотя Наталья настаивала на этом:

– Зачем бабуля? – сказал он, – ни к чему им такое наследство. Я же тебе говорил, что этому Пифагору есть хозяин. Своих слов и обещаний я не меняю. Вадим на радость нам спас нашу Альбину от обильного разлива Волги – матушки. Вот после моей смерти и передашь ему Пифагора. Пускай владеет. Хоть он и барыгой стал, и к нам в последнее время носа не показывает, но это не меняет моих решений. Всё – таки считай, он нам тоже, как внук приходится. А Альбине у тебя есть что наследовать. Брошью Дашковой я думаю, она будет довольна.

До несчастного случая с Альбиной он планировал возвратить при случае Пифагора Морису, но после передумал и сказал Наталье, что намерен подарить фигурку Вадиму. Морис же с 1980 года жил в Лейпциге. Он был учёным музееведом и теорию музейного дела знал в идеале. Этой фигуркой Глеб мог устроить безбедную жизнь для Анны и Мориса.

Глеб давно уже переменил мнение о Пифагоре, считая, что этот костяной грек принёс им с Натальей, не только счастье, но и долгую жизнь. Глеб думал, чем дольше он будет осознавать, что фигурка принадлежит ему, тем дольше продлится жизнь. А дети жили пока не совсем бедно. Особенно хорошо жил Морис. Работая в Германском музее книги и письменности, он помимо этого имел на международной ярмарке свой лоток, где выставлял на продажу картины и экспонаты художественного ремесла, а также редкие книги. Этим летом Морис обещал приехать всей семьёй, в Нижний Новгород и прислал письмо, чтобы их ждали. Под вопросом оставался только приезд старшего сына Августа, жившего в другом государстве. Письмо Мориса мать воткнула в створку застеклённой дверки кухонного мебельного гарнитура. Память у неё была уже не та, как раньше и она боялась, что письмо затеряется, и Глеб не прочитает радостное известие.

Я тебя не понимаю

Морис милый, мы оба с тобой учёные люди. Неужели ты не позволишь опубликовать эту книгу и продать Пифагора? Покупатель на него есть и готов отдать за него бешеные деньги. Ты только подумай, сколько денег будем мы иметь, и какую правду мы принесём мировой общественности? Мало того, мы гонорар, полученный за книгу, положим в любой Швейцарский банк для нашей дочки Сабрины. Нет давно СССР, и разнесли Берлинскую стену. Или ты думаешь, что вернётся всё назад? Дудки! – Ваш пьяный Ельцин, как и государь Пётр тоже по Европейскому окну неплохо рубанул.

Морис сидел у только что нового купленного компьютера и печатал статью в журнал. Он приподнял очки на лоб и не без возмущения произнёс:

– Ты Анна хлопала в ладоши раньше нашему президенту, а сейчас от рыгаешь на него всяческой скверной. – Да может он и пьянь хроническая, но феерию он нам создал почти сказочную. Мы с тобой без труда стали жителями Германии. Ты общаешься со своими родственниками каждый день. Я вдохновляюсь демократией. Мы с тобой имеем любимую работу, которая даёт нам неплохие доходы. Неужели не ясно, что наша дочка никогда ни в чём нужды знать не будет? Чего тебе ещё надо?

– Ничего мне не надо, – обидевшись, сказала Анна. – Но ты не забывай, что в Германию мы приехали ещё при Брежневе и поэтому спать я тебя к себе сегодня не пущу. Мне надоели твои коммунистические суждения.

Морис раздражённо сбросил свои очки со лба и, потерев виски рукой, сказал:

– Я образно насчёт Ельцина выразился, но дядя Глеб никогда бы у нас в гостях не при Брежневе, ни при Андропове не побывал, а при Ельцине каждый год нас с мамой навещает. Помимо этого – не останавливаясь, продолжил Морис. – У нас есть с тобой сын, зарабатывающий себе самостоятельно на жизнь и совсем взрослая дочь. У них у обоих прослойка советская, а не немецкая, как у их коллег. Допускаю, что Август живёт в другом государстве, а Сабрина того и гляди выйдет замуж. Как ты не можешь понять что, опубликовав эту книгу, вся Германия будет знать, что палач по фамилии Березин является прямым родственником наших родных детей Августа и Сабрины Каменских. Мне надоели косые взгляды в Риге из-за деда. Только поэтому я не желаю подобного отношения к нашей семье в Лейпциге. С меня хватит! Я хочу спокойствия! А с Пифагором делай что хочешь. В конце концов, его тебе подарили, а не мне, – негодовал он. И не сдержавшись от нервного порыва ударил ладонью по клавиатуре, продолжил высказывать свои обиды жене:

– Я, кажется, начинаю понимать, что ты любила не меня, а русскую историю. И ты многого добилась на этом поприще. Мне бестолковому надо было сжечь все рукописи деда и уйти в забвение. Но я выдал тебе семейную тайну, и всё из-за того, что ты меня обезоружила своим неординарным мышлением. Я глуп, – ты умна! Нашла себе тему, которая принесёт тебе славу, но опозорит меня и всю мою родню. А ей в настоящее время и так не сладко живётся. Или ты забыла, как нам с тобой помогала моя мама и дядя Глеб? Если ты меня хочешь морально убить, – убивай! Я переживу, но запомни, наша дочь тебе тоже не простит это издание.

Анна женщина с ясным умом и обворожительными глазами, не вскипела от его необдуманной речи. Она встала с кресла и проведя руками по своим бёдрам, ответила мужу:

– Дорогой, ты же знаешь, что я люблю только тебя и ты не должен пылить даже сегодня? Неужели ты не понял, что сегодня день не для наших утех? У меня кризис наступил, – а у тебя воздержание. Глупыш, – нажала она пальцем на его нос. – И кто тебе сказал, что я собираюсь писать хронику? У меня была возможность эти рукописи опубликовать в журнале Огонёк, но я не сделала этого. У меня совсем нет желания причинять боль нашей семье и тем паче дяде Глебу, – святому человеку, который, не только помогал нам материально, но и всю свою жизнь мне по листочку рассказал. Он во весь свой рост для меня является ярко художественным фолиантом. Но очень жалко, что жанр его воровской жизни не мой. Я издам художественное произведение, и ни одной фамилии знакомой ты не найдёшь, но дяди Глеба тоже коснусь. В этой книге никакой гиперболы не будет. Там будут только реальные факты.

После её слов Морис учащённо заморгал:

– Прости Анна? – промолвил виновато Морис, – у меня, наверное, дурная энергетика, если не понял самого близкого и родного мне человека. А дядя Глеб действительно святой человек, хотя в бога он не верит.

Морис встал с кресла и заходил по комнате с задумчивым видом. Затем встал перед женой и, положив ей свои руки на плечи, произнёс:

– Странное у меня иногда ощущение возникает в отношении его. Мне почему – то иногда приходит в голову, что он был до моего рождения знаком с моей мамой и именно он мой отец, а не Каменский Лев Григорьевич. Я это чувствую! И мне кажется, что мама скрывала от меня эту тайну. Она хотела остаться благочестивой в моих глазах. Сама посуди, Каменский был алкоголик и существовал только за счёт усилий моей мамы. Дядя Глеб выпивает, но по нему не скажешь, что он пьяный. Если ты возражаешь, то прими к сведению, что твой муж Морис обладает такими же качествами, как дядя Глеб, а не Каменский. А самое удивительное в моих догадках, что моя мама сблизилась с Глебом Афанасьевичем при первой встрече. Я его привёл тогда к нам в гости. У него был деревянный протез, похожий на огромную выдолбленную рюмку. Так мама до небес взлетела, когда увидала его. Ты бы видела, как она его встретила. Коньяк и её фирменные блюда, которые она готовила только по великим праздникам, – появились на столе, как на скатерти самобранке. У неё день рождения в этот день был, но она его никогда раньше не отмечала. Я ей цветы в тот день принёс, а она волновалась и ждала его, когда он исчез на неопределённое время из квартиры. Я для неё в этот день отошёл на второй план. Вечером я его с мамой отвёз на вокзал. И она попросила меня, чтобы генеральскую форму деда я незаметно подложил ему в купе. А через четыре месяца она вышла за него замуж.

– Ты Морис Глеба Афанасьевича знаешь меньше чем я, – выслушав мужа, сказала Анна. – У меня на диктофоне записаны все его откровения. Я бы гордилась, если бы мой муж был сыном такого мужественного человека, как Глеб Афанасьевич. Но, к сожалению, ты не его сын! А то, что ты не подвержен к алкоголизму, то поклонись своей маме за это. Это она тебя наградила своими поразительными генами. А ужас в глазах и слёзы от укуса пчелы ты унаследовал ото Льва Григорьевича. В тебе нет, ничего от Глеба Афанасьевича. Он обладает баритоном, а ты альтом, – этот мужчина, может и не апостол, но генеральская форма ему идёт.

– Может быть? – бросил Морис, – но я его ни разу не видал в ней.

– А я видела и даже сопровождала его, в обитель Горьковского кремля. Мы в то время ещё в Риге жили. Ты тогда не смог поехать со мной в Горький. Мы с Августом и Сабриной отдыхали там всё лето. Он меня лично попросил быть его референтом и сделать вылазку к первому секретарю обкома партии. Это была авантюра чистейшей воды. Но она меня так захлестнула и я была очень рада, что принимала участие в ней. Он заказал не такси, а частника с новой Волгой. Мы въехали без препятствий на территорию кремля. Ему все отдавали честь. Прихрамывающий генерал со звездой героя Советского Союза, обладающий волшебным голосом и молодая референт впечатляла попадающую на пути милицию. Они, к моему удивлению, даже ни разу документы его не проверили. Мы с ним поднялись по ковровым дорожкам на второй этаж в приёмную, но, к сожалению первого секретаря не было. Как сейчас, помню, фамилия второго секретаря была Стельмах. Этот Стельмах с одутловатыми щеками и очками в золотой оправе, был немного напуган. Впечатление у меня тогда создалось такое, что не он нас великодушно принимал. А на самом деле мы нанесли угрожающий официальный визит в коммунистическую цитадель.

Глеб Афанасьевич, представился генералом Березиным, и бросил ему чёрную папку на стол.

«Что это такое?» – спросил Стельмах.

«Это сплошная грязь на Советского разведчика, который за свои подвиги неоднократно отмечен правительственными наградами. И состряпана эта грязь нечестным милиционером. Я в вашем городе проездом оказался, поэтому прошу, чтобы этого негодяя, – хозяина папки, немедленно уволили из органов за подтасовку фактов».

Тон у Глеба Афанасьевича был металлический и грозный. Ни одна нервная струна не лопнула, когда он разговаривал со Стельмахом. Зато у второго секретаря потёк пот по щекам. А через два дня какого – то Иванова – Фаню уволили из милиции.