Глава 8. Бритоголовая

В полном интеллектуальном изнеможении сижу на скамейке у пруда и покуриваю «голуазку» в надежде, что никакая мысль мне в голову не явится, ну хотя бы в ближайшие полчаса. Я в этакое пекло, то есть при такой погоде, гожусь разве что на то, чтобы меня намазали на бутерброд. Да и тот явно в глотку не полезет…

Признаться, всё чаще подумываю о том, чтобы оставить нынешнее своё занятие и жить на скромный «пенсион». Хоть я и не из робкого десятка, но столь радикальное изменение привычных жизненных обстоятельств потребует не только смелости. Надо прежде всего свыкнуться мысленно с тем, что должно произойти, как это будет в материальной сфере обозначено, а вот уже потом… В конце концов, нельзя же, по сути дела, ни с того и ни с сего принимать воистину судьбоносное решение. Тем более что в своих пристрастиях, как вы могли прежде убедиться, я весьма непостоянен, а потому любое новое занятие, которому предпочту нынешний служебный пост, навряд ли сможет меня увлечь, как принято у нас говорить, на длительную перспективу. Так что, пожалуй, покручусь, помыкаюсь здесь ещё чуток, а там и видно будет. Всё бы ничего, да только не даёт покоя странная, навязчивая мысль, возникающая в самый, казалось бы, неподходящий момент, когда требуется повышенная концентрация воли и внимания. Верно ли, что, выбрав себе однажды сферу деятельности, ты оказываешься к ней привязан, как мул к повозке, и везёшь неведомую тебе поклажу вопреки всему? Каюсь, но я до сих пор так и не понял смысла этой фразы, словно бы не сам её придумал, а кто-то неведомый, попросту насмешливый и даже очень злой нарочно мне её подбросил. Знать бы – для чего? Сам чёрт не разберёт, откуда возникают эти каверзные, на первый взгляд невинные вопросы.

Вот вы скажите мне, может ли посредственность создать шедевр? Хотя бы в виде исключения, ну, предположим, один единственный раз в жизни? К примеру, некто, который и кисти-то прежде не держал в руках, изобразит маслом на холсте что-то, сравнимое с «Джокондой» Леонардо. Горлопан, которому к тому же слон на ухо наступил, соорудит симфонию «си-бемоль-мажор» для голоса с оркестром. Зануда-графоман получит литературную премию, описав унылые похождения интеллигентного бомжа, а потомственный урод, у которого давно уже, что называется, морда кирпича просит, произведёт на свет красавицу, которую, как ни старайся, но ни пером описать, ни…. Ну, словом, возможно ли, чтобы со мной случилась вдруг подобная невероятность? Эта самая мысль уже не первый день лишает меня послеобеденного сна, так что всего только и остаётся какая-то зыбкая, беспокойная дремота.

А вот допустимо ли представить себе, что у почтенных родителей дочь становится путаной? Нет, ну не то, чтобы очень уж почтенных, но не полная же гнусь, в конце концов. И почему, и отчего такое? Признаться, пока проанализируешь все возможные причинно-следственные связи, все изначальные мотивы и обстоятельства, можно мозги себе набекрень свернуть. Когда же дело доходит до проверки рабочей гипотезы, тут вообще полный и окончательный облом, чреватый длительным проявлением половой дисфункции… Или я что-нибудь не так сказал? Тогда пусть доктора меня поправят.

Кстати, о докторах. Как я уже успел вам рассказать, нередко свой досуг, за вычетом приключений особо деликатного характера, я посвящаю работе над весьма занятной книгой. Впрочем, случается, даже интимные дела работают в том же направлении, а направление одно – как можно более толково описать ситуацию с правом граждан на так называемую «продажную любовь», ну и всё, что полагается к этому в придачу. В конце концов, рынок – он и есть рынок. Общество должно знать, что ему положено, а чего нельзя, иначе какая же это свобода, если нет понимания, что почём и где всё это можно раздобыть. В некотором роде, получается у меня энциклопедия по всем таким делам, разве что иллюстраций не хватает. Ну, тут уж читателю собственное воображение обязано что-то подсказать. В общем, в книге это вполне доходчиво и даже образно изложено, а здесь приведу лишь кое-какие пояснения – так, для того только, чтобы не подумали, будто вам голову морочат.

А началось всё с тоненькой брошюрки «О пользе воздержания», которую я прочитал ещё в далёкие студенческие времена. Речь шла о том, что способность к усвоению профессиональных знаний находится в прямой зависимости от длительности воздержания. Ну, вы понимаете, что имеется в виду. Позже, получив на практике резко отрицательный эффект, я неоднократно консультировался по этому поводу с врачами. И что бы вы думали? Ни один не удержался от того, чтобы порекомендовать мне адресок, где за умеренную плату оказывают необходимые услуги. Собственно, тогда и сформировался мой нынешний взгляд на указанный вопрос. А вы-то думали, что это у меня с пелёнок…

Идея же написания книги возникла много позже, как говорится, уже на склоне бурно прожитых лет, когда накопленный опыт настойчиво требовал всеобщего признания. И было ещё одно соображение, без которого я вряд ли бы решился взяться за перо. Но об этом позже.

Итак, после свидания с Томочкой я распечатал несколько глав, заложил в папку-скоросшиватель и понёс для ознакомления Клариссе. Название, я его уже упоминал, получилось офигительно убойное, а посему я ничуть не сомневался, что ежели у них там, в журнале сидят не полные «адьёты», так у меня рукопись с руками оторвут, выдадут аванс, да ещё и продолжение попросят…

Тут я вам должен поподробнее описать эту томочкину б…, в общем, ту, что в ближнем кругу её вроде бы околобогемных и окололитературных обожателей называют строго и почтительно – свояченицей. То есть понимай так, что, мол, своих не выдаём!

Продолговатая головка обрита почти что наголо, одна лишь чёрная чёлка, напоминающая чуб запорожского казака, то и дело свешивается на лоб, создавая досадную помеху и без того плохому зрению. И тогда Кларисса отработанным движением откидывает голову назад и непокорная прядь волос возвращается на своё привычное, одной лишь ей предназначенное место, демонстрируя непоколебимую уверенность своей хозяйки в собственной правоте, причём в любом, даже самом незначительном вопросе. К примеру, ни один тост в том нашем памятном застолье, ни один переходящий в бабью истерику спор не обходился без того, чтобы Кларисса не укоряла меня пренебрежением сугубо личным интересом, забвением того самого простого и свойственного любому человеку принципа, о котором она не уставала напоминать – если есть возможность сделать деньги, глупо же этим не воспользоваться! Более всего её возмущала моя врождённая брезгливость к вульгарным торгашам. «Ну и что тебя смущает? Вот ты и будешь первый не вульгарный, почти такой же гладенький и чистенький, как я.» При этом Кларисса поглаживала свой породистый, хотя и несколько шокирующий поначалу чрезмерной открытостью чубатый череп и шаловливо ухмылялась, одновременно испытывая и досаду от того, что я не поддаюсь на уговоры, и тайное удовлетворение тем, что уж ей-то есть, что противопоставить моему тупому «бессребренничеству».

А собственно, что она пыталась мне внушить? Какой ей от меня толк? Можно подумать, что, откликнувшись на её призывы, я брошу всё, размалюю румянами лицо, надену до умопомрачения коротенькую юбку и выйду на панель. А там уж сами будете разбираться, что и по какой цене вам требуется. В конце концов, что в этом странного, если спрос повсеместно диктует предложение? Да уж, весьма заманчивая перспектива! Особенно, если Кларисса выступает в роли бандерши.

Итак, Кларисса служила редактором в журнале. Через её руки проходили сотни рукописей, из которых едва ли десятую часть она дочитывала до середины и ещё гораздо меньше – до самого конца. Каждый раз после прочтения очередной страницы опуса какого-нибудь самодовольного графомана-просветителя у неё возникало неудержимое желание послать куда подальше и его самого, и эту мерзкую работу, да и весь журнал со всеми его бездарными писаками. Время от времени, чувствуя, как закрываются глаза, Кларисса остервенело дёргала себя за волосы, закуривала сигарету и, мучительно преодолевая некстати накатившую дремоту, продолжала читать. В итоге рукопись оказывалась усеяна пеплом от сигарет и обрывками Клариссиных волос, я так полагаю, что не меньше дюжины на каждую страницу. Так вот и получилось, что со временем остатки её кудрявой шевелюры расположились на полках редакционного архива, составляя, по мнению Клариссы, едва ли не самую ценную его часть. Впрочем, говорят, что теперь тексты хранят по большей части в памяти компьютера, однако я почти уверен, что и там без её предметного участия тоже не обходится.

Но было у Клариссы ещё и тайное увлечение, о котором ни среди подружек, ни в журнале не подозревал никто. Вечерами, раза два в неделю её путь лежал в театр. Массивные колонны, чугунные жеребцы где-то там, над головой, весь облик храма Мельпомены внушал ей трепетное уважение, ещё более крепнувшее при виде немалого числа желающих приобщиться к «таинству». По счастью, никакого билета ей не требовалось – сотрудничающим в «клаке», в зависимости от требуемой мощности бисирующих голосов, выдавались контрамарки. Кларисса, понятное дело, проходила за двоих. Апофеоз её посильного участия в спектакле наступал, когда своим хриплым, словно бы изрядно пропитым, неженским баритоном она до полной одури орала «Браво!» и хлопала в ладоши, рискуя спровоцировать преждевременный обвал и без того уже изрядно обветшавшего строения.

Именно в цепкие, мозолистые руки Клариссы и попала моя рукопись. Согласитесь, что такое близкое знакомство обидно было не использовать. Да кабы знать…

Вечером того же дня, по дороге на работу я, следуя приглашению Клариссы, отправился к ней домой в намерении услышать если не похвалу, то хотя бы парочку полезных для себя советов. Дверь открыла какая-то невзрачная на вид личность в кружевном переднике, то ли приживалка, то ли домработница. А кто её разберёт! Можно предположить, что сама Кларисса хозяйством не занималась, в её ведении оставалась лишь сфера интеллектуальной деятельности, в частности, общение с не вполне определившимися в возможностях своего мнимого таланта, наивными и не по возрасту озабоченными представителями не самой лучшей части человечества.

Кларисса приняла меня, полулёжа на тахте. Цветастый балахон свободного покроя прикрывал очевидные изъяны её расплывшейся фигуры, а полумрак в комнате создавал иллюзию намечаемого волшебства, к которому всяк входящий был обязан приготовиться. Тому же способствовали и многочисленные фотографии «великих», коими были увешаны все стены вперемежку с образами самой Клариссы в пору её девичье зрелости. Вот Станиславский, Чехов, Фрейд, а рядом симпатичная толстушка в купальнике, на берегу моря. Далее кто-то, видимо, из особо почитаемых танцоров и певцов. И снова та же, только уже слегка подросшая девица – на этот раз она разверзла пасть в попытке надкусить очень большое, просто невиданное по своим размерам яблоко. И глядя на неё, даже малейшего сомнения не возникало, что уж она-то с этим делом справится!

Кларисса листала мою рукопись. В изящно выгнутых пухлых пальчиках дымилась тонкая сигарета на очень длинном мундштуке, и всё в этом храме интеллекта указывало на независимость и самодостаточность хозяйки. Типичная «эмансипе»! Подобным образом мог бы выразиться какой-нибудь насмешливый резонёр в начале прошлого столетия. Ну а я от суждений воздержусь, по крайней мере, до завершения нашей встречи…