Полемарх Диодор, слушал Солона, опустив взгляд, словно бы устыдился его упрёков. Рядом с ним стоял десятилетний мальчишка по имени Феспид. Широко открыв рот, восхищённо глядя на поэта, он затаённо вникал в солоновы слова, буквально поглощая их. Не они ли, через много лет, побудят создателя трагедии к своим изысканиям?

Бывший архонт Клеомен не только слушал, но и внимательно следил за действиями поэта, пытаясь проникнуть в его душу, и уяснить – действительно ли она больна. Не раз он окидывал хитроумным взглядом и всех присутствующих на площади, изучая их отклики на призывы Солона. В конечном счёте, Клеомен понял – афиняне на стороне безумца. Касательно душевной болезни самого выступавшего, бывшего архонта взяли серьёзные сомнения. Лицо, глаза, руки и одежда действительно несли оттенок умопомешательства. Но голос и содержание элегий как раз свидетельствовали о ясности ума. Двойственное, весьма двойственное впечатление от услышанного и увиденного на Агоре осталось у рассудительного Клеомена. Стоявший рядом с ним пожилой афинянин, нерешительно шепнул ему:

– Вот так штука! Сдаётся мне у Солона умно безумный образ мыслей.

– Вернее безумно умный, – хихикнув, ответил Клеомен и, прихрамывая, подался прочь. При этом он убеждал самого себя: «Скорее мы скудоумны, нежели „умник“» Солон.

– А мне кажется у него криптомнезия, – крикнул вослед уходящему Клеомену лекарь Мирон. – Уж больно у него всё путается – и реальное, и вымышленное, и увиденное во сне, прошлое и настоящее. Не иначе как криптомнезия. Я вполне это допускаю.

Про себя же Мирон подумал: «А может Солон олигофрен, психически недоразвитый. В среде эвпатридов, тем более царственной, такие индивиды встречаются часто. Я уж это точно знаю». Он ещё долго размышлял над увиденным и услышанным здесь, но окончательно не определился. Видимо, требовался глубокий диагноз, предполагающий всестороннее исследование больного, то есть Солона. Мирон продолжал наблюдать и присматриваться, надеясь установить достоверный диагноз.

Зато многие посетители Агоры, не вдаваясь в тонкости происходящего, всё больше приободрялись, радуясь появившейся возможности отменить позорный закон и повоевать.

Вновь, как и вчера, молодёжь азартно выкрикивала:

– На Саламин! На Саламин! Смоем позор! Смоем позор!!!

Когда поэт удалился с площади, афиняне ещё долго оставались на месте. Развернулась небывалая полемика как вокруг безрассудства Солона, так и по поводу Саламина. С Агоры она переместились на улицы, затем во дворы и дома. Афины постепенно стали напоминать просыпающийся вулкан. Правда, находились и такие, которые утверждали, что им нет дела до измышлений Солона. Как-никак больной человек. А с больных, да ещё умом, никакого спроса нет.

С каждым выступлением Солона мнение горожан всё больше и больше склонялось к отмене закона о Саламине, называемого ещё «Законом Аристодора», и необходимости новой экспедиции туда. Всё чаще звучали голоса, требующие немедленного созыва Экклесии, посвящённой этому вопросу. Недовольство росло; росло не по дням, а по часам. Обо всём этом Солон достоверно знал. Каждый вечер друзья сообщали ему об услышанных ими новостях на Агоре и на афинских улицах. Подобное обстоятельство весьма радовало поэта, хотя и чувство большой тревоги также не покидало его. Он хорошо изучил афинский народ, который может тебя сегодня поддержать, а завтра – наказать. Но будь что будет! Решено довести до конца задуманное дело, хотя каким мог быть конец, никто толком не знал и вовсе не предполагал.

Ещё несколько дней «безумноречивый» поэт являлся площади и её обитателям и неистово призывал соотечественников к ратному делу. Он страстно воспевал утраченный Саламин. За истекшее время на Агоре побывали едва ли не все граждане Афинского государства. Даже из отдалённых селений Аттики, из так называемой аттической глуши, прибыли гонцы узнать о происходящем. А узнав, тут же возвращались назад с невиданной вестью. Афинская молодёжь буквально окрылилась Солоновыми стихами и целые дни проводила на площади. Да что там молодёжь. Люди среднего и старшего возрастов бросали свои обычные занятия и по многу раз ходили слушать одержимого Солона. А затем спорили, сомневались, вновь спорили, разводили руками, вздыхали и, что там говорить – побаивались.

Тем временем молва о безумноречивом поэте вышла за пределы Аттики. Она распространилась даже в Мегарах, где местные мужи, насмехаясь над происходящим в Афинах, задавались вопросами: «А чтобы сие на самом деле значило?», «Не деградируют ли окончательно Афины?» «Скорее всего, у Солона паранойя, раз он ежедневно бредит Саламином. А может он психопат?» Но и здесь имелись такие мужи, которые со скрытой тревогой восприняли афинскую новость. Видимо, сердце им подсказывало, что не к добру творится всё происходящее во вражеском стане. Не тот человек Солон, чтобы затевать такого рода чудачества и глупости. Что-то здесь не так. Но таковых в Мегарах было крайне мало.

В Афинах же нарушился привычный уклад жизни. По всему чувствовалось – страсти накаляются, неотвратимо назревают крупные события, а посему требовались какие-то решения. Но пока никаких решений не принималось. Архонты – высшие должностные лица – выжидали довольно долго, и только на двенадцатый день архонт-эпоним Аристодор, наконец-то пригласил восьмерых своих сотоварищей-архонтов, кратко изложив им суть дела. Он мог бы того и не делать, поскольку все хорошо знали о происходящем в их отечестве. Но так повелевал долг, которому Аристодор был верен. Свою краткую речь главный архонт завершил вопросом:

– Что будем делать, досточтимые мужи?

Высказывались разные суждения, но все единодушно пришли к выводу – пора действовать, пока обстановка окончательно не вышла из-под контроля. Одни – предлагали казнить Солона, другие – изгнать его из Афин, третьи – намекали на необходимость отмены позорного закона. Иные – вообще не знали, как поступить при подобных обстоятельствах. Не придя ни к какому определённому выводу, архонты постановили: созвать Экклесию и, в зависимости от настроения

большинства граждан, определиться с дальнейшими действиями. Тут же глашатаи по всему городу и окрестным селениям оповестили о предстоящем народном собрании граждан Афинского государства.

Готовясь к Экклесии, Аристодор размышлял над происходящим. На душе у архонта-эпонима было состояние полнейшей неопределённости. Оно и понятно. Архонство, принятое им в нелёгкий для Афин час, доставляло ему не столько радости и почёта, сколько хлопот, опасений и тревоги. Как высшее должностное лицо полиса, Аристодор обязан был строго блюсти существующие порядки. На первого архонта всегда ложится груз наибольшей ответственности. Любое нарушение может обернуться несчастьем как против государства, так и против него самого. Аристодор считал себя опорой существующих законов, тем более тех, создателем которых он сам являлся.

– Закон есть закон, его все обязаны чтить, – сурово провозглашал глава государства.

Как эвпатрид – представитель наивысшего сословия, Аристодор придерживался тех устоев, которые сформировались в Афинах давно и вполне устраивали представителей его общности. Эти устои, хотя и выглядевшие архаичными, суровыми, даже жестокими, он целиком поддерживал.

«А как же иначе, – размышлял аристократ, – ведь они защищают меня, имеют древние корни и пренебрегать ими, никому не позволено».

Как добропорядочный гражданин, Аристодор хорошо понимал настроение многих афинян и в глубине души сочувствовал им. Он также болезненно переживал утрату Саламина, тайно лелея надежду, что когда-нибудь этот злополучный остров удастся вернуть. Правда, по его неустойчивым убеждениям, вряд ли такое представлялось возможным в настоящее время.

– Беда с этим Саламином! – часто хмурясь, бормотал знатный афинянин.

Ко всему прочему Аристодор был также и обычным человеком, со всеми присущими последнему слабостями, чувствами, недостатками. Как и все горожане, он по несколько раз на день менял своё мнение в отношении происходящего. То осуждал Солона, ругая его, то соглашался с ним, то как бы не замечал поэта. Разумеется, всё это он соображал про себя. Ему тоже, как и простым людям, хотелось сходить на Агору и послушать нарушителя спокойствия. Однако внутренний цензор – архонт – не позволял Аристодору-человеку брать верх над собой. Перед сном размышлявший не раз порицал себя за нерешительность, потом хвалил за сдержанность, затем снова сомневался и в том, и в другом. В конце концов, отмахнувшись от всего, долго пытался уснуть. Но и во сне архонта не покидала тревога. То ему снились бунтующие афиняне, то грозящие оружием мегаряне, то сумасшедший купец.

– Ох уж этот Солон! – просыпаясь, отягчённо вздыхал он.

Мысли о сыне Эксекестида всё больше и больше тревожили его. Что-то не верилось Аристодору, чтобы столь знатный афинянин ни с того ни с сего сошёл с ума. Ну, а если Солон здоров, то зачем он ежедневно, уподобляясь сатиру, будоражит разум афинян, призывая их нарушить закон?

– Что всё-таки за этим кроется? – подозрительно спрашивал архонт себя. И ответа не находил. Желая прояснить хотя бы самую малую малость, Аристодор после длительных бесплодных размышлений вознамерился завтрашним вечером навестить нарушителя государственного спокойствия.

В то время, когда архонт собирался наведаться к Солону, последний вместе с Дропидом, Клинием, Кононом и Гиппоником размышляли над тем, как вести себя во время предстоящей Экклесии.

Клиний и Конон настаивали на продолжении «сумасшедшей» игры. Дропид и Гиппоник считали дальнейшие притворства неуместными.

– Теперь, – горячился Гиппоник, – афинянам пора открыть истинность наших намерений. Переигрывать никак нельзя, а то они и впрямь сочтут тебя за умалишённого и примут соответствующие решения, – сказал он своему другу.

– Не столь афиняне наивны, как может показаться со стороны, – предположил Дропид. – Всё они прекрасно понимают. И считают Солона помешанным в переносном смысле. Кто ж из здравомыслящих индивидов станет откровенно набрасывать себе верёвку на шею, провозглашая подобные призывы? Но я уверен – большинство поддержит Солона.

– А что сам, думаешь, на сей счёт, друг любезный? – обратился к Солону Клиний.

– Не знаю, не знаю. Нет уверенности ни в чём, – с грустью рассуждал тот. – Афинский народ как прибрежный ветер. То пошумит, то утихнет, то неожиданно направится в противоположную сторону от требуемой тебе. Буря, которую я поднял, может сдвинуть с места афинский корабль, но может и обойти его стороной. На нашем афинском судне, как вы знаете, нет дружного экипажа. Многое будет зависеть от кормчих.

– Ты хочешь сказать от архонтов? – переспросил Дропид.

– От архонта, – уточнил Солон. – От архонта-эпонима Аристодора.

– Однако, – продолжал горячиться Дропид, – мы не можем давать такое важное дело на откуп одному человеку, полагаясь только на его милость…

Но договорить он не успел. Внезапно открылась дверь, и послышался громкий голос раба:

– Хозяин! Тебя хочет видеть архонт-эпоним Аристодор, сын Феагена.

На мгновение все замолкли, удивились. Даже хладнокровный Солон и тот растерялся от появления неожиданного гостя, его сердце слегка заколотилось, а щёки покрылись румянцем. Но, тут же, опомнившись, он быстро надел на голову шапочку, набросил на плечи попавшуюся под руки мешковину и стал в неё лихорадочно укутываться. Изобразив на лице маску безумия, выглянув в дверь, он притворно идиотским голосом пропищал:

– Здравствуй! Ты к кому, архонт, к моей жене или к отцу? Если к жене, то она в гинекее – на другой половине дома!

Вместо приветствия Аристодор спокойным, но твёрдым голосом произнёс:

– Не шути, Солон. Мне не только твоя, но и своя жена мало на что сгодится. У меня почтенный возраст.

– А, так ты к моему отцу! Но его дома нет. Он… он… он давно умер, – жалобно объяснил хозяин, продолжая лихорадочно укутываться в мешковину, и нарочито вращая выпученными невинными глазами осматривать гостя.

– Не гневи богов, сын Эксекестида, не оскверняй память родителя. Покойный относился к числу достойнейших афинян. Да и весь ваш славный род один из знаменитейших в Элладе. А ты вот… мнимо сходишь с ума! Не даёшь мне и другим архонтам завершить начатое дело.

При этих словах государственный муж сделал паузу, а потом, с любопытством оглядев Солона, любезно осведомился:

– Но позволишь ли ты мне войти?

Тот хотел, было сказать «Зачем?», но почему-то ответил:

– Ну-ну, раз пришёл, входи.

Архонт вошёл в комнату. Увидев растерянных собеседников, окинул всех намеренно суровым взглядом, а затем ехидно спросил:

– А что же вы не укутываетесь в мешковину и не надеваете шапочки? Или их у Солона на всех не хватает? Если так, то я немедля прикажу рабам принести и для вас. Вы не представляете, как мне хочется побыть в большой компании мужей, рехнувшихся умом!

Друзья в нерешительности молчали. Пользуясь выгодной для себя ситуацией, архонт промолвил:

– Я бы хотел наедине поговорить с хозяином. Не возражаете? Или возражаете? А то от слабоумных можно получить любой ответ!

Находившийся «не в своём уме» хозяин продолжал гримасничать, кивнул друзьям, и те исчезли. Вдогонку им Солон крикнул:

– Приходите как-нибудь на неделе, будем пить козье молоко!

– Стало быть, сказано, – откликнулись хором удаляющиеся друзья.

После ухода Конона, Клиния, Гиппоника и Дропида, оскалив зубы, купец обратился к архонту:

– Будешь стоять, сидеть или приляжешь, уважаемый Аристодор?

– Сяду на крышу, – съязвил тот и тут же, весьма приязненно, добавил, – перестань паясничать, Солон. В своём мнимом безрассудстве ты переходишь все допустимые пределы. Не пристало тебе такое. Ты же сам поучал: «ничего слишком» Давай лучше благоразумно поговорим начистоту.

После этих слов архонта «сумасшедший» поэт выздоровел. Он снял с головы шапочку, отбросил в сторону мешковину, обрёл свой естественный облик и пригласил гостя сесть. Сам же, предвидя затруднительный разговор, обосновался напротив.

– Итак, я слушаю тебя, архонт, – сказал он ровным спокойным голосом.

– Это я должен выслушать твои объяснения, – порицающе возразил собеседник, усаживаясь на скамье, – поэтому, собственно, и пришёл. Ты, Солон, поднял в Афинах смуту. Своими песнями о Саламине накликаешь бедствие, раздуваешь пламя беззакония и произвола. Но ведь хорошо известно, что на сей счет, гласит закон: «Всякий, кто призывает к походу на Саламин, подлежит изгнанию или смерти». Неужели тебе надоело жить? Или полагаешься на мнимое сумасшествие? Нет, дорогой поэт, ни меня, ни других архонтов, ни Ареопаг так просто не проведёшь. Да и остальные афиняне не очень-то верят в разыгрываемое помешательство. Ты выбрал сомнительный, не плодотворный путь, любезный. Тебе, придётся держать ответ перед Экклесией. Будь готов к этому, страшись!

– Я готов ко всему, даже к самому худшему! – глядя архонту в глаза, пылко ответил Солон. – И не страшусь никого! Я склонен держать ответ перед афинским демосом. Но, умалишённым, Аристодор, мне пришлось прикинуться потому, что умных граждан либо не хотят, либо боятся в Афинах слушать. Только слабоумный у нас имеет большую свободу. Все остальные молчат. Они чувствуют себя пренебрежёнными, скованными и обманутыми. Жизнь для многих людей стала невыносимой. Очень многие недовольны ситуацией, и выхода из этого пока не видно. Разве ты ослеплён, ничего не замечаешь, архонт? Неужели ничего не слышишь?

Гость задумчиво смотрел на собеседника, всем своим видом давая понять, что ничего не слышит и не замечает, хотя со зрением и слухом у него всё в порядке.

– Я боюсь, Аристодор, – продолжил далее Солон, – как бы смута, более глубокая, чем нынешняя, не охватила вскоре всю Аттику. Тогда для нас могут наступить чудовищные времена, не поможет и святость сомнительных законов. Касательно Саламина, то он как раз, поможет избежать худшего. На острове есть плодородная земля, а у нас полно безземельных. Афинам нужна саламинская пристань – она оживит торговлю. В случае длительной войны с варварами или недружественными эллинами, а такое также следует предусмотреть, Саламин можно сделать неприступным укрытием для афинян. И, самое главное – возврат исконно нашей территории поднял бы дух ионийцев, возвысил Афинское государство в глазах всех эллинов, возродил активную жизнь. Саламин отодвинул бы задворки нашего государства.

Архонт, удивлённый глубиной прозвучавших мыслей, продолжал безмолвствовать.

– Но ты, дорогой Аристодор, не знаешь ещё об одном, пожалуй, самом нелицеприятном. Мегаряне собираются сделать и уже делают Саламин неприступной крепостью. И если мы подобное допустим, то тогда не видать нам желанного острова, как своих ушей! Боюсь, что и на другие наши земли мегаряне позарятся. Они же знают, что мы сильно пали духом и не способны держать мечи. Небывалая беда грозит Афинам! И в ней будешь повинен ты. Что на это скажешь, охранитель законов?

Гость молчал, поджав губы и осмысливая услышанное здесь от Солона. Ранее, где-то в глубине души, он ещё таил надежду переубедить бунтаря. Но в итоге получилось так, что помешанный поэт переубеждал его – несгибаемого архонта, навязавшего Афинам закон о Саламине в своей правоте. Признать сейчас свою неправоту Аристодору не позволяли гордость и должность. Считать же неправым Солона ему не давали честь и совесть. Именно поэтому неподатливый архонт предпочёл не делать скоропалительных выводов. Он долго размышлял, затем вновь строгими глазами пристально посмотрел на Солона, но то уже был другой взгляд. Глаза те же, а взгляд иной – более дружелюбный и сочувственный. Можно сказать это был взор молчаливой негласной поддержки, во всяком случае, искреннего сомнения.

– Я пойду, – сказал Аристодор, почти, извинительным тоном. – У меня ещё много дел. Завтра Экклесия, ты знаешь. Надеюсь, боги помогут нам разобраться в трудных делах. Но многое, Солон, будет зависеть только от тебя, от твоего благомыслия и умения убеждать афинян. Завтра тебе предстоит переход от умоисступления к врачеванию. Тебе надлежит определить если не судьбу Афин, то свою собственную. Зевс и Афина тебе в помощь!