Фон Бравен взглянул на следующее досье. С фотографии смотрела светловолосая красавица. Главный врач Ванда Сташевич, тридцать четыре года, молодая супруга директора клиники.

Генрих поднял голову. Женщина с фотографии стояла рядом с профессором. Вживую она оказалась ещё лучше. Высокая, стройная, совершенно прелестная польская пани. Белоснежный халат только подчёркивал её слепящую красоту. Такая фемина с юных лет привыкла к мужскому поклонению. Большие серые глаза смотрели на него, хозяина её жизни и смерти, бестрепетно и даже с наглым вызовом.

«Чёртова полячка с её чёртовым польским гонором, – с некоторым раздражением отметил Генрих. – Ну что же, как говорит всё тот же остроумец Миних, „гонор у мёртвых пшеков проходит на удивление быстро“».

Командир искоса взглянул на стоящую поодаль группу молодых офицеров. Все как один таращились на златовласую красавицу с плохо скрываемым вожделением.

«Ненасытные кобели! – добродушно усмехнулся про себя Генрих. – Похоже, мои парни собираются сегодня же вечером сбить спесь с этой пани…»

Оставшийся персонал, нескольких медбратьев и санитаров-украинцев, фон Бравен велел отпустить восвояси до начала операции. Подполковник лишней крови не жаждал, ответственному и добросовестному исполнителю важной работы претили любые излишества.

– Прошу прощения, герр штурмбанфюрер! Осмелюсь вас немного побеспокоить, – раздалась за спиной Генриха неожиданно правильная немецкая речь.

Фон Бравен повернулся на голос. На него снизу вверх глядел презабавный старичок.

Маленький, похожий на гнома в чёрной шёлковой жилетке и белой рубашке. Серебристые редкие седые кудри до плеч, чуть выпуклые тёмные глаза и породистый крупный нос немедленно подтолкнули фон Бравена к известному подозрению.

– Еврей? – брезгливо прищурившись, изумлённый такой безумной самоубийственной наглостью, собрался было произнести вслух подполковник, но дед, словно прочитав мысли Генриха, опередил его.

– Ну что вы, герр офицер! Как можно? – затараторил старец. – Меня зовут Людвиг. Мы с вами соотечественники! Я фольксдойче³⁵, можете проверить мой аусвайс³⁶, он выдан ещё год назад «Фольксдойче Миттельштелле» и находится в полном порядке.³⁷ Здесь, в клинике, я сорок лет служил главным управляющим, мажордомом, можно сказать. В ближайшее время моя семья в полном составе возвращается в Бреслау – на историческую Родину. А пока буду рад услужить. В распоряжении господина подполковника лучшие апартаменты замка. Позвольте, я всё покажу вашему ординарцу, и уже нынешним вечером эти покои примут славного германского воина для отдыха…

Фон Бравен лично проверил документы Людвига и, убедившись в их подлинности, отослал прочь престарелого болтливого соотечественника.

«Ладно, пусть уже приготовит эти свои „роскошные апартаменты“! – снисходительно решил Генрих. – Иной раз можно себя и побаловать!»

 
                                      * * *
 

Ординарец доложил, что им не придётся долго искать по окрестностям место для ликвидации двухсот душевнобольных. В полутора километрах, позади главных корпусов клиники, солдаты уже нашли весьма удобное место, сухую песчаную балку. Балку пересекает глубокий овраг с крутыми откосами. Этот овраг смахивает на оборонительный ров замка какого-нибудь средневекового феодала. После антропологической зачистки, чтобы присыпать трупы, отделению сапёров останется лишь взорвать высокие насыпи этого рва.

Ровно в шестнадцать тридцать солдаты, орудуя прикладами винтовок и дулами автоматов, погнали воющую и ноющую толпу безумцев через дубовую рощу к песчаному оврагу. Впереди, возглавляя своих пациентов, с подчёркнутым достоинством шествовал бледный как смерть профессор Сташевич.

«А этот поляк неплохо держится! Даром что шпак!» – с невольным уважением констатировал фон Бравен.

Австриец всегда лично присутствовал на окончательных стадиях зачисток. Не то чтобы этого требовал какой-то особый регламент. Нет. Просто для Генриха это было делом чести: не чураться самой грязной – финальной стадии своей работы. Но главное, чего старался не афишировать фон Бравен, – это необычайное эмоциональное и физиологическое возбуждение, вплоть до спонтанной эрекции, посещавшее его во время массовых утилизаций человеческого мусора. Генрих прощал себе эту маленькую слабость, ведь и он человек. Высокий и стройный, в идеально пригнанном по фигуре чёрном мундире стоял он на краю песчаного оврага. Как всегда, в позе, позаимствованной у фюрера: руки в чёрных перчатках, сомкнутые в замок, прикрывают пах.

Всё было кончено до наступления темноты. Отгрохотали пулемёты, отгремели один за другим шесть тротиловых взрывов. С чувством приятной усталости и сознанием исполненного долга фон Бравен отправился на покой в свои комнаты. Ещё вчера это была квартира директора клиники Сташевича и его супруги.

Старый мажордом Людвиг не обманул, апартаменты действительно оказались роскошными. Кабинет, мраморная ванная, а спальня просто королевская. В нише стены – бывший, высотой почти в человеческий рост, с замурованным дымоходом камин. В центре – огромная старинная кровать с высоким бархатным балдахином – ныне выцветшего, но когда-то небесно-синего колера. Стрельчатое, как в старинных замках, окно во всю стену только добавляло романтизма этому жилому пространству. Генриху такая обстановка ужасно нравилась. Он был давним поклонником изысканного, подлинно барочного стиля.

Фон Бравен подошёл к столику с большим круглым венецианским зеркалом с благородной, как седина почтенного старца, едва заметной сеточкой крохотных трещин в серебряной амальгаме. Офицер небрежно откинул крышку небольшой шкатулки чёрного лака, стоящей посредине. Указательным пальцем он равнодушно поворошил горсть золотых и серебряных дамских украшений.

«Сокровища пани Ванды! Что ж, вряд ли они ей теперь потребуются. Надо будет приказать интенданту, чтобы актировал эти цацки как трофей. Казна рейха должна пополняться золотым ломом и ценностями!» – подавляя зевок усталости, рассеянно констатировал он.

Внимание Генриха привлекло слабое свечение, пробивающееся сквозь груду украшений со дна шкатулки. Двумя пальцами он вытащил оттуда за тонкую серебряную цепочку овальный медальон-камею. Резной женский профиль жемчужного оттенка на чёрном обсидиановом фоне подклада неожиданно рассеял полумрак комнаты неярким, но каким-то всепроникающим зеленовато-белым светом.

«Занятно!» – подумал подполковник и, небрежно кинув камею на столик рядом со шкатулкой, тут же забыл о ней.

Едва австриец блаженно вытянулся на белоснежных накрахмаленных простынях, как до его слуха донёсся сдавленный женский крик. Звук доносился откуда-то сверху, чуть ли не с крыши больничного здания.

«Похоже, пани Ванде не угодил кто-то из моих офицеров, – стараясь быть здраво циничным, подумал фон Бравен. – Что поделать, молодым мужчинам необходимо иногда расслабляться, особенно при нашей изнурительной, вредной для психики работе».

Чтобы успокоиться, Генрих включил ночник и, как всегда, в подобных, нервирующих его случаях, взял в руки висящий на длинной цепочке рядом со смертным овальный серебряный медальон. В нём хранилась чёрно-белая крохотная фотография. Потрет его сына Вальтера. Супруга Генриха, как и его матушка – вот проклятье рока! – умерла при родах. Малыша Вальтера воспитывала сестра отца, тётка Генриха, славная и честная, лишённая лишних сантиментов женщина, настоящая немка. Она жила сейчас в Кенигсберге в Восточной Пруссии. Пока фон Бравен доблестно служил Германии на Украине, его сын в составе третьей танковой бригады фон Бока готовился вскоре пролязгать стальными гусеницами победоносного немецкого панцервагена по брусчатке главной площади русской столицы. Генрих полюбовался на портрет своего светловолосого отпрыска, двадцатидвухлетнего лейтенанта Вальтера фон Бравена, и, как всегда, совершенно успокоился. Даже ещё один напоминающий звериный женский крик не вывел его из себя.

Генриху была омерзительна сама мысль о насилии над женщиной. Но, во-первых, славянская самка – не женщина, а во-вторых, жизнь диктует своё, и на то и дана мужчине железная воля, чтобы подавлять в себе атавистические ростки жалости и сострадания, слюнявое интеллигентское сочувствие к ближнему. Безусловное право на жизнь имеют лишь истинные арийцы. Яркий пример тому он сам, оберштурмбанфюрер фон Бравен. Приструнив невольную слабость, Генрих абсолютно успокоился и вскоре сладко уснул.

Здоровяка австрийца разбудили совершенно незнакомые ощущения: внезапно навалившееся удушье и острая, кинжальная боль в груди. Он резко сел на кровати, поставив на холодный каменный пол босые ступни. Генрих пощелкал выключателем ночника, электричества не было. В комнате царила непроглядная смолистая, словно чёрная нефть, тьма.

За окном вышла из-за плотных облаков Луна. Спальня наполнилась мягким призрачно-голубым светом. То, что увидел Генрих, не просто напугало его.

«Это» до краев затопило его душу диким первобытным ужасом.

Посреди комнаты стояла как будто смутно знакомая, но истерзанная до неузнаваемости женщина. Лицо – сплошной кровоподтёк, разбито сильным прямым ударом гневной мужской руки. Тело едва прикрывают остатки изодранного в клочья, заляпанного кровью, похоже, медицинского халата. Наружу торчит большая белая грудь с крупным тёмным соском, вокруг которого багровеет след от укуса. Плоский живот в ссадинах и синяках. Стройные ноги исчерчены полосками запёкшейся крови. Над тёмным треугольником волос на лобке длинные глубокие царапины – работа когтей неведомого зверя.

Женщина делает несколько медленных шагов по направлению к парализованному ужасом Генриху. На полу остаются узкие, кровавые отпечатки босых ступней.

Серебристым колокольчиком звенит в гулкой тишине нежный смех. Родной, смертельно родной голос.

– Хенке, мальчик! Иди к мамочке, малыш Хенке! – слышит фон Бравен своё давно позабытое младенческое имя.

Этот голос Генрих никогда бы не перепутал ни с каким другим. Не может человек забыть голос матери, особенно когда мать умирает, а человеку всего лишь шесть лет от роду…

Сердце в груди австрийца снова болезненно сжалось и тут же затрепетало, задёргалось в смертельном ужасе, словно попавший в верёвочные силки голубь. После нескольких секунд хаотичной активности оно сократилось и расширилось ещё дважды, после чего остановилось…

 
                                      * * *
 

Вальтер Бравен, хрипло застонав, с трудом очнулся от этого дикого кошмара. Он теперь находился в бараке, лежал на своей лагерной койке. Видимо, верные друзья не оставили его валяться без чувств на холодном дощатом клубном полу и перенесли сюда. Но что за адское цветное кино ему показали? Побывать в теле собственного отца! Даже умереть в нём! Но до чего же яркий, какой совершенно реальный мир окружал его! Как будто всё происходило наяву. Ну уж нет! Не может быть! Это всё нервы! А если ещё вернее – адская смесь из последствий контузии и последующих травм головы. Вот что это! А ещё Шнитке! Проклятый Шнитке! Чёрный злобный колдун! Это всё из-за него…