Ну и дела пошли, кобелиные!

Манефа, Оленька, Серёга

Ранним утром Серёга с больной головой, и одной, и «другой» тащился в раскоряку из женской общаги. Каждый шаг причинял боль, «рыбачка Соня» промурыжила его в постели всю ночь, обцеловала, обслюнявила всего, но свои трусишки немалого размера так и не сняла, гонор показала морячка.

Проходя мимо пекарни, Серый слышит женский голос, похожий на стон: «Серег, загляни-ка на часок». Это пекариха Маня или, как она любит, Манефа. Она стоит одной ногой на табуретке, другой – на подоконнике и тянется полной рукой к форточке. В другой раз Серый махнул бы рукой да и пошел дальше, но он заметил то, чего нельзя было не заметить. Манефа была в коротком белом халатике на голое тело. Халатик распахнулся внизу, обнажив крепкие ляжки и то что так заманчиво темнело между ними. На груди Маня придерживала халатик рукой, не давая тяжелым титям совсем вывалиться наружу. Впечатление, что это окно не пекарни, а женской бани, да и в форточке пламенело лицо Манефы, будто только сейчас из парилки. Мгновенно оценив пышные Манины формы, томный зовущий взгляд, стрельнув глазами как шпион по сторонам и не обнаружив никакой слежки, Серый, полный самых радужных надежд ломанулся к дверям пекарни, куда обычно простым смертным вход был заказан. Табу!

Манефа с утра была полна томления, работа не спорилась, тело горело огнём, все валилось из рук и было от чего! Мужика своего, благоверного она «заводила» всю ночь, но, кроме головной боли и страшного зуда между ног, ничего не получила. Увидав поутру Серого и зная, что он ни одной юбки не пропустит, она воспрянула духом и решила: будь, что будет! Не помирать же от сушняка да зуда!

Вот и встретились два одиночества! У Манефы была удивительная способность краснеть по любому поводу, она краснела даже от своих потаенных мыслей и сексуальных фантазий. Ей было стыдно за это, что впрочем, не мешало ей наставлять своему мужику рожки, рога, рожищи! Её плоть бесилась, бунтовала, ну а способ укрощения существовал только один, испытанный и надежный. И когда она случайно увидала в окне Серегу, какая-то сила, помимо её воли, толкнула и подняла на подоконник. И это совсем не она позвала Серого, это её плоть вопила: «Муужжикаа!» Он услышал и понял этот призывный вопль, вопль похоти и страсти, и, спеша на этот зов, он уже обонял этот запах сучки, самки, запах секса.

Манефа открыла дверь, Серый зашел, вопросительно глянул на неё, но ответ уже был на её лице. Она стояла вся пунцовая, её бросило в жар от своих грешных мыслей и предвкушения. По прежнему одной рукой она придерживала халатик на груди, другой внизу, как бы стыдясь и не желая прежде времени показывать то, что Серёга давно разглядел, она слегка заикаясь, молвит: «Сереж, сними мне сверху со штабеля мешки, мне одной тяжко». Мешки с мукой были уложены в штабель под самый потолок, и со временем образовалась как бы лесенка. Эти мешки Маня легко ворочала и сама, но не в этот раз.

Серега, принимая эту игру и прикидываясь шлангом, говорит: «Какие мешки, покажи сама». Манефа, пожав полными плечиками, лезет по мешкам под потолок пекарни, а Серёга уже по-хозяйски рассматривает то, что открылось его взгляду. Он давно положил глаз на Манефу, но не было случая испытать судьбу. И вот оно. Халатик почти ничего не скрывал, он лишь подчеркивал. Серега снизу с трепетом взирал на полные ноги, крепкую попку, на то, что виднелось между… От избытка тестостерона он был готов заржать как конь, адреналин зашкаливал, а флюиды похоти давно заполнили всё существо истекающей соком самки. Нет, не зря у неё «там» так зудело, аж дыханье перехватывало, и терпеть эти сладкие муки уже не было сил. Маня рухнула на мешки с мукой, халатик распахнулся совсем, обнажив всё богатство и роскошь своего тела, полные бедра, коленки с ямочками, курчавую «куницу» пониже пупка, и тяжелые груди, которые упруго качались, целясь в потолок крупными, светло-коричневыми сосками.

Серегины штаны вместе с трусами мгновенно улетели куда-то за мешки, и он лишь на мгновение застыл над ней, пытаясь взглядом охватить её всю. Ого, сколько всего, неужели все мое?! Тело у Манефы было белое, без малейшего следа загара, но на этом «снегу», лишь лицо, шея и даже грудь пылали стыдливым, розовым цветом. От нее вкусно пахло сдобой, ванилью, булками, она и сама была, как свежая, горячая, вкусная булка, так и хотелось попробовать её на вкус, откусить кусочек с какого-нибудь края. Художники эпохи Возрождения с таких женщин писали свои шедевры. Но, наверное, ни у одной натурщицы не было такого сочетания, как неповторимый женский шарм, ослепительной белизны тела, зеленых кошачьих глаз и огненно-рыжих пышных волос.

Классическая, миссионерская поза, стыдливо закрытые глаза, но бесстыдно и широко распахнутые ноги. Серега не в силах больше терпеть эту сладкую муку, чуть ли не с разгону оказался в ней, и вот оно столь желанное. Манефа сладко ахнула и бешено заработала тазом, устраняя тот зуд, который так долго её мучил. Серёга со всхлипами и стонами тоже выгонял «тоску» из своего мужского «агрегата», и старался, как во время путины. О! Как же была хороша и прекрасна эта трепещущая под ним, так страстно стонущая, чужая женщина. Обоим было очень хорошо, но если Серый только страстно пыхтел да постанывал, то Манефа, ни на миг не прерываясь, стонала и в такт движения тела напевала: «Милай, ты мой. Сладкай, ты мой».

Вот так, под под страстные стоны, «милай», да «сладкай», она и кончила несколько раз, содрогаясь при этом, будто её било током. «Зуд» у Мани почти прошел, наступила сладкая истома, но ей вовсе не хотелось, чтоб это когда-то кончилось. Сейчас под парнем было восемьдесят килограмм счастливейшей женщины. Губки припухли, глазки сияли, на лице было выражение блаженства, а едва слышный шёпот алых губок выдыхал: «Ещё милай, ещё». Серый был уже в мыле, когда в дверь кто-то постучал. Маня как-то крутанула своей попкой, и его наконец «прорвало». Он стиснув зубы, содрогаясь и едва сдерживаясь, чтобы не заржать, как жеребец, или не заорать во всё горло от невероятного чувства наслаждения и облегчения.

Без сил он скатился на нижние мешки с мукой и рухнул ещё дальше вниз, не рассчитав ширины их мучного ложа. Теперь в муке был не только он сам, но и его «трудяга», он стал похож на живую сосиску в тесте. Манька, оценив сей «шедевр», брызнула смехом и, не спуская с него глаз, выудила из-за мешков Серегины штаны да трусьё и бросила ему. Тот быстренько напялил всё, наскоро соскоблив с «сосиски» тесто, посыпал брюки и рубаху мукой, с понтом «уработался», таская эти кули.

Манька тоже быстренько набросила на голое тело другой, какой-то большой и длинный чёрный халат и пошла открывать окошко, где в предбаннике уже толпились бабы. Она безбожно матерится: «Не даете, бабы, мешки соскладировать, все вам недосуг, вот и прётесь, когда ни попадя, приспичило вам. Спасибо Серега выручил, а то ведь никого не допросишься. На, Серый, на бутылочку, заработал поди!» Серый тоже матерясь, отряхивается, берет деньги и уходит: «Зови, Мань, коль нужда будет. Ладно, спасибо и тебе». Он маленько устал, но в теле появилась легкость необыкновенная и ощущение, которого он никогда, ни с одной женщиной не испытывал. Манефа тоже порхает, цветет и пахнет, да так, что и любому дураку сразу всё станет ясно. Но дурак не поймёт, а умный промолчит и тихо позавидует. Ну а зуд, слава Богу, «зуд» прошел, спасибо «доктору».

Любовная тропинка

Начало было положено, дорожка проторена, а потом и хорошо протоптана. В маленькой деревне трудно что-либо скрыть, и вскоре все знали о хлебобулочных отношениях Сереги и Манефы. Знали все, кроме главного рогоносца-мужа! Совершенно случайно я стал свидетелем бабского вече, они заочно судили Манефу. И хотя терять её расположения никто не хотел, а вот"заклеймить"и облить грязью, охота всем, аж зубы ломит.

После всей трепотни оголтелых сплетниц свое веское слово сказала баба Даша:

– Бабы, чё вы тут базлаете, кого судите? Кто из вас не занимал у Маньки деньжат, аль хлеба в долг не брал? Ага, нет таких, сучки старые! А кто из вас спикёт такой хлеб, как Маня? Да вы, лодки дырявые, внукам своим коврижку спечь не смогёте! Даже если и было у неё с кем-то, она – баба молодая, вся в соку, и не вам судить её. Что это вы о муже ея вспомнили, об алкаше! Вот ты, Глашка, помнила о муже, когда ушла в море на сейнере, и тебя почитай цельну неделю «пользовали» всей командой, пока опять трюма селедкой не набили? А ты, Клавка, мужика сваво напоишь, а сама шасть в кусты с вербованным, то-то младшенькой у тебя совсем не в родову получился, рыжий весь какой-то. А?

И ты, Галька, варежку-то закрой свою, а не то, хоть и на старости лет, твой мужик узнает, куда на самом деле ушла пушнина, котору он всю зиму на льду в море да на тундре промышлял. Тебя наши островные почитай неделю по Магадану, по всему Марчекану ловили, все кильдымы обшмонали, пока нашли пьянущей и голой в толпе бичей. Эк разморило тебя на водку да на мужиков чужих, ретивых, а и сладко тебе «честной» да «негулящей» тогда, поди. было-то? А всё туда же, судить. «Не суди, да не судим будешь».

Ну, чё, бабы? Про чью еще молодость рассказать? У всех вас «рыло в пуху! Я? А что я? И я така ж, оттого и молчу, не вякаю, это наше дело, греховное, бабское, а мужикам нашим и знать о сём не след, чтоб семьи не порушить. Ох! И любили меня мужики, до сих пор, бабоньки, как вспомню другой раз, аж в дрожь бросает! Не верите, стара больно? Ан нет, душа-то у меня молоденька, так что, кошелки старые, не вякайте! А Маньку, в обиду я никому не дам. Усекли?! А вы меня знаете, Дашка слово по-крабьи держит! Пойду-ка «шкалик» возьму, расстроили вы меня, сучки старые, вот давление и полезло, лечить нать, чтоб не скопытиться.

Очередная любовь, или увлечение?

Когда какие-то решения приходят в вашу голову мгновенно и так же быстро претворяются в жизнь, значит, вы плохо подумали или вообще в тот момент в вашей голове никого не было. Мы ни с того ни с сего написали с Серым заявления на увольнения, скоренько набили морды самым махровым хохлам, прыгнули в попутный катер и через некоторое время оказались в п. Армань, на базе Тауйского рыбокомбината, от которого мы и батрачили. Устроившись в маленькой комбинатовской гостинице, мы энергично занялись самым приятным в мире занятием: «Ни хрена ни деланием, в самый пик хода кеты».

Представьте себе красивейшее, до самого горизонта Охотское море, где в хорошую погоду не видать границ горизонта и моря. В море – лёгкая зыбь, бьющая бортами стоявшие у небольшого причала баркасы, завозни для неводов. В устье реки Армани валом идёт кета, она идёт плотными косяками, нерпа, врываясь в косяк, рвёт его, хватая нерасторопных или ослабевших рыбин, идёт большая охота. Лососю предстоит ещё долгий путь к местам нерестилищ, где они когда-то появились на свет, и всего-то им отпущено на всю жизни четыре года. Вылупится из икринки малёк, подрастет до осени и скатится в море, чтобы через такое же время вернуться сюда, и тоже выполнить свой долг перед природой.