Вышли. Хмуро стояла челядь, смотрели на бояр. В глазах – лютость…

– Люди! Отравили царя и его мать! Вот эти!.. Недаром они нас не пускали к нему!.. – указал он на двух решительных.

«А-а-а!..» – разнёсся крик, и челядь кинулась на дерзких.

Бояре ушли. Один сказал:

– Как бы они нас…

– Пока они разберутся, что к чему, им, этим двоим, не жить! А с мёртвых – какой спрос…

– А сестрица?

– А её не было в терему! Наверное, где-то со своими бабками гуляет…

Пушкин ждал бояр с нетерпением. Когда вошли, спросил:

– Ну что?

– Дело греховное сделано!

– Доложу царевичу – не обидит! Кто делал?

– Спьяну легко совершил чёрное дело…

– Как он на язык?

– Чёрт его знает – спьяну может ляпнуть…

– Снаряди со мной в дорогу – самому его представлю. Авось, отблагодарит его по-царски, забудет всё… Да, кнут мне надо длинный, пастуший, с хвостецом…

– Зачем – али в пастухи нанялся? – засмеялся боярин. – Это при царе-то!..

– Нет, волки шалят. Развелось их!.. Хоть и мертвечины навалом – сыты они… Хочу себя потешить – догнать хоть одного и кнутом его огреть!

– Ох, отчаянный ты человек, Пушкин!

– Да и ты, Валентин Лукич, не из трусливых!

И оба заулыбались.

– У пастуха моего есть кнут – это не кнут, а прямо сабля! Сечёт спины холопов, аж до мослов достаёт!

– Ну вот и хорошо!

В эту лунную ночь двое скакали в сторону лагеря Гришки на берегу Москва-реки. Когда высокая круча ребрилась скалами, а река была внизу, кони пошли намётом. Пьяного боярина лошадь скакала возле кручи. Пушкин махнул кнутом, плеть обвилась вокруг передней ноги лошади. И Пушкин дёрнул за кнут. Он не дал передней ноге лошади коснуться земли, и она со всего маху грохнулся возле обрыва. Пьяный боярин полетел под кручу. Лошадь, взвизгнув, вскочила. «Тпр-р-р!..» – заорал Пушкин. Лошадь встала. Он остановил коня и повёл его к обрыву. Посмотрел внизу на ленту реки, которая пересекалась дорожкой луны, и жёлтый столб поднимался к небу, и на столбе – словно жёлтая сова с круглым лицом сидела наверху…

Пушкин поскакал обратно. Лошадь скакала за ним. Постучал в ворота.

– Кто?

– Я!

Ворота открылись. Заехал с лошадью упавшего боярина в ворота. Вышел хозяин. Почёсывая грудь, спросил:

– А где наездник?

– Упал с коня – тот в стремени ногой застрял, грохнулся, а рядом – обрыв, так полетел туда, на камни. Лежит там, внизу… Завтра возьмите и похороните… А я поскакал к царю.

– Кнут-то что бросил? Возьми…

– А на кой он мне? Сейчас не до потехи… Прощевай! До встречи!..

Боярин взял кнут, посмотрел на конец кнута – он весь в лошадиной шерсти… Подошёл к лошади. Она косила глазами на него. В сливовом глазу – луна… Смело взял за ногу, поднял её и увидел, что шерсть на ноге кольцами снята. Опустил ногу, взял шерстинку с кнута, сравнил с шерстью коня: «Сволочь!.. До чего осатанел! Животину ему не жалко!»

Пушкин прискакал в лагерь. Вечером в большой деревенской избе был царь. Когда он вошёл в сени, его там со свечой остановил постельничий:

– К нему нельзя – у него гости!

– Доложи ему, что дело важное.

– Я думаю, что сейчас у него дела поважнее государственных!.. Подожди полчаса, отдышись. Чаю хочешь?

– Не откажусь.

Через некоторое время, когда Пушкин пил третью чашку, из дверей прихожки вышла женщина. Потом из прихожки – голос:

– Эй, постельничий, кто там ко мне?

– Пушкин, ваше императорское величество!

Тот вопросительно посмотрел на него.

– После твоего отъезда приказал себя так величать, – шепнул он. – На манер византийских императоров…

Пушкин встал и прошёл через прихожую в горницу. Он сидел на кровати в нижнем белье. Потянулся, зевая:

– Ну?.. – и снова начал зевать.

– Их нет…

Тот хлопнул челюстью и забегал по горнице:

– А этот… кто… ну, приводил в исполнение…

– И его нет. Приказал долго жить…

– Как?!

– Конь под ним попал в сурчину, а рядом – обрыв… Конь чуть ногу не сломал – грохнулся со всего маху… Ну, он из седла полетел под кручу… Я скакал с ним к тебе, вроде бы, за наградой, а оно вон как получилось…

– Награда… Да, награда тебе будет…

Снял перстень с пальца:

– Давай руку! – и натянул на мизинец дорогой перстень…

…Утром Пушкина разбудили барабаны. Они будили людей. «Идём на Москву!..» – слышался крик.

«Не терпится ему взгромоздиться на трон, самозванец!..» – и зажал рот. Осмотрелся – никого нет. Перекрестил рот, бормотнул: «Боже!..» Он раскаялся за произнесённое. Встал, плеснул в лицо над лоханью из ведра водой. Быстро оделся и заспешил к соседней избе, в которой был ночью.

Там он был не один. Пушкин любил поспать. «Некогда спать – дела ждут!..»

– Простите, ваше императорское величество! Умаялся с дороги…

Присутствующие переглянулись: «И когда он успел узнать, что его так называют?..» Их мысли прервал Гришка:

– Господа, мне донесли, что Фёдор вместе с матерью в страхе передо мной отравились!..

У всех отвисли челюсти.

– Хлопните челюстями и слушайте меня! Москва нас ждёт! В путь, господа бояре!

– Ходит после обеда один, не спит – срамота одна!.. За обедней не стоит… Говорит, просвещение сделает…

– Это что, нас, неучей, поляк будет учить?! Одно у него от батюшки – ни одну юбку не пропустит… Одна девица пришла к нему в светлицу, он вмиг щупать её стал. А та, не будь дурой, вырвалась от него и по ступенькам – вниз. И он за ней, кричит: «Держи воровку!..» А сам на ровном месте шлёпнулся!..

– Это он – в батюшку!.. Тот ни одну юбку не пропустил… Пакостник был, прости Господи!.. Плохо о государе сказал…

…Смерть царя Бориса Годунова была столь неожиданной, что она вселила в сердца верующих людей веру: мол, Бог знает, кто истинный царь, не допустил он много лет царствовать Бориске, спас он Россию, вернул ей настоящего помазанника Божьего, чуждо было ему правление Бориса!.. Крестились на похоронах люди и шептались: «Бог – не Микитка, он видит и знает, кому царствовать!.. Вон, не допустил дочь-невесту… Без семени она… Могла бы давно замуж выйти, заморского царевича родила бы, да Бог не захотел!.. А сынок у него, вместо того чтоб учиться, как царствовать, наподобие глуповатого цезаря Италии – в науку вдарился! Какие-то карты чертит… Тот книги писал, а этот карты чертит!.. В восхищение своего батюшку вводил – тот и рад был этому: на трон его покушаться не будет! Да и кто такого поддерживать будет?! Царь, он должен трон любить, на место отца метить… А он – как дождик целый день штрихует, не устаёт, так он целыми днями сидит чертит на бумаге чёрт-те что!.. Нормальный художник богомазанием занимается, а этот начертит на бумаге речку и радуется, как мешком вдаренный… Отец, умирая, наставление ему давал… Да куда ему до настоящего царя Дмитрия Ивановича?!. Ясно дело, Богу он не по душе… Потому и голод напустил на наши земли, и не один год, а три подряд!.. Не по душе нашему Богу царствование Бориски… Народ недоволен – и Он недоволен…»

Так религиозность людей помогала угнездиться на троне Лжедмитрию. Часть Руси пошла за Дмитрием Ивановичем, часть бояр решительно перешла на сторону самозванца. Уж больно хитёр и смертельно опасен был Борис Годунов. Да, смерть Бориса установила «истинность» царевича Дмитрия…

…На встрече подружек женщины организовали застолье. У многих жизнь была не ахти какая: каторга, нищета и дети – а их было помногу – отбирали здоровье и жизнь.

Бедному человеку что осталось? Работа, нищета и жена. Тогда мужики умели любить женщин! Помногу рожали детей… Да и как тут не рожать – им лучина долго не горела! Свет в окошко в бычий пузырь, натянутый на него, тоже мало пропускал. Одна жена была – свет в окошке!..

Жили скудно, одна река выручала да жито. Ягоды, яблоки – дикие, кислые. Но умели их мочить – в бочке, в воде со ржаной заправкой, солью и горчицей. Роженицам ох как нужно было!.. И от склероза, для улучшения памяти их ели… Какая-то неподражаемая была в них кислинка!.. Свёкла давала курагу – сахара ещё мало было. Здоровье – было.

Войны вырывали мужей из семьи, жить надо как-то было. Ради детей шли женщины по рукам… А тут скоморошьи пляски разрешил царь Дмитрий! Степенность женщины потеряли… Шипели мужики… Иной с женой и пошумит, и пригрозит… Скоморошьи песни, частушки пошли гулять по Руси…

Некоторые женщины торговали не только самогоном и брагой, но и собой. Они несли, хоть и посрамлённую, но волю женщинам. Иногда они собирались одни, без мужей. Подпив, пели песни – тягучие, заунывные… Но иногда одна какая-нибудь, видя печаль женщин за столом, срывалась и горланила песню, песню непотребную, похабную, охальную…

Эх, снег-снежок, белая метелица –

Напилась, нажралась, только мне не верится!..

Смеялись в подпитии женщины, краснели лицом, скалили зубы – цветы ландыша, и в глазах метелилась-пуржилась синь неба… «Давайте, девчонки, ещё по одной – и до избы! Надо идти, пьяная не дойдёшь…» Выпивали и с песнями, гоготом расходились по избам…

– …А скажет мне Мнишек: «Хочу я подслащённые письма в народ послать!» – мои гонцы помчатся по Руси великой с обещаниями благодати!..

Мнишек смотрел на него и думал: «А ловок, шельмец!..»

У одного большого шляхтича будучи в гостях Гришка вдруг заболел и перед смертью якобы на одре сказал: «Тайна есть великая у меня! В час смертный не хочу унести я её на небеса. Послушай ты меня!.. Я… – говорил он, задыхаясь, – умираю я…» В глазах – бешенство, пот на лбу, перед речью лежал больным притворщиком. Он за час до «смертных своих мучений» съел гриб мухомор и стал в исступлении метаться. «Он не хочет принять меня, Отец Небесный! Не хочет принять меня!.. Не высказал я тайну… Послушай, приведи сюда попа. Ему хочу открыть я тайну, ему! Тайну моего рождения…» – «Ксёндза мне сюда!..» – приказал шляхтич.

Когда бежал слуга за монахом, к хозяину подошёл один его слуга:

– Пан, что я скажу: болен он… Безумие в глазах, потливость… И речь его безумна. Сказал мне, что он – чудом спасшийся царевич Дмитрий… Пан ясновельможный, помнишь, как посылал ты нас отбить отряд викингов? И тогда они в ярости горящей малым числом побили нас многих, и я в плен попал?.. Так вот, тоже дознался я о храбрости их великой. Перед битвой эти рогоносцы без жён перед боем ели мухоморы, и он их пёр, безумных, напролом на смерть. Её они не боялись… Сейчас подобную картину наблюдаю я…

– Так мухомор же отравление, а не безумие вызывает, смерть!.. Отрава эта так опасна…

– Не совсем, ясновельможный!.. Позволь мне запах изо рта и рук его принять, и я скажу, правильна ли моя догадка.

– Иди.

Он подошёл, склонился больному ко рту носом, потом его правую руку поднёс к своему носу…

– Ах, пся кровь, хотел хозяина моего надуть!.. – бормотал он, в пренебрежении бросил руку того, кто в будущем перстом указующим заставит повиноваться шестую часть суши и соседей – трепетать…

– Лжец, ясновельможный пан, здесь тебе мозги туманит. А позволь я его плёткой живо вылечу!.. – поддёрнул он жупан и уже пошёл на кривых кавалерийских ногах за ней.

– Нет, постой, погоди… И долго он эдак будет лежать?

– Когда буйство у него пройдёт – через двое суток встанет, если память мне не изменяет…

– Ах он, негодяй такой, чего удумал! Ну уж я его расспрошу, разузнаю, как погиб мнимый царевич, а он живой остался… А вообще, зачем мне это знать? К Вишневецкому его отправить! А там, глядишь, и к королю… Если он тут мне признался, они ведь могут его использовать… Великие паны знают, что делать с ним… Не нам они чета, которые только и знают любить жён, детей, пить брагу-медовуху да сабелькой во имя прекрасной Польши махать…

И вскоре повёз он его к пану Вишневецкому – человеку ума государственного. И там, сидя с ним за столом, угощаясь вином – допустил незначительного шляха до своего стола! – он рассказал, что ему рассказал царевич Дмитрий. Якобы, зная скверный характер царя Бориса, опричника Ивана Грозного, держала мать его двоюродного братца, на Дмитрия похожего. И не одного его, а ещё нашли мальчика, на него похожего. И что были они в неге и холе, жили недалеко – в городе Угличе. И вот, когда прибыл из Москвы посланец Борисов якобы с дарами для царевича, мать, Мария Нагая, удалила от себя сына под присмотром врача-иностранца и приблизила к себе двоюродного его брата. И его-то они и зарезали. А билась она и кричала и била поленом мамку царевича, чтоб показать, что зарезали настоящего царевича, чтоб уверить царя Бориску и отвлечь его от смертоубийства её отрока. Разве может мать, увидев окровавленного сына, бить кого-то? Да ещё приказать брату бить мамку?.. Велела звонить в колокола – народ позвать и его ярость и буйство использовать… Мать при виде тела в крови дитя зашатается и хлопнется в обморок! А эта народу яростному указала и ярость направила на большую группу людей – якобы они были в заговоре убить царевича. И велела спрятать царевича до поры до времени от Бориса до нужных времён. А тогда Борис был в фаворе у сановников и народа. Он построил многие города или начал их строить. Он закончил завоевание Сибири, притом малой кровью, и отошли к Руси и Аляска, и другие куски Америки, стали русские люди их столбить, желали, хоть сделали это после. Но лиха беда начало! Захапистость людей видна была. И спасала она сына до определённого времени, потому и вынесла позор и унижение, которому подверг её царь Борис якобы за то, что по её наущению в неоправданном гневе многих убили.

Всё это разведал-узнал хитрый воевода. Многих русских призывал он к столу своему. Вино столетнее из подвалов не подавали, а кисляк бросовый ставил на стол. А мяса дикой живности за столом не было, а так, похеренная скотина или птица по недогляду слуг хирела-болела – её и подавали к столу «гостей дорогих», хоть на Руси они были приближены к царям. Кто бежал от царя Иоанна Грозного, были и в правление Феодора, глуповатого, но умного Бориски, а потом тикали и от царя Бориса Годунова. Все эти люди искали правды и защиты. И подпив за столом, в пьяни становились очевидцами и чуть не любовниками цариц и их сестёр, пробирались даже в кельи опальных «принцесс», а то и самого постельничьими были, и все тайны двора им были известны.

А сейчас на Руси голод. Вот уж какой год неурожай. Народ ропщет, недовольство растёт не по дням, а по часам. Крестьянин бежит на все четыре стороны – лишь бы где-то пропитаться…

Мнишек смотрел и молчал. Из всей этой болтовни, что слышал он за столом, вынес одно: хитрый и умный этот мнимый царевич. Он был уверен: с ним можно сделать великое дело…

После того, как сознался Григорий Отрепьев, что он царевич Дмитрий, ждал он заточения. Думал, что его больного отведут в пыточную камеру, как делалось на Руси, и отведать ему калёного железа. Лежал крестился и говорил: «Боже, укрепи! Сохрани Христос! Дай силы в пыточной не сознаться, что я Гришка Отрепьев». Он пролежал трое суток, и его сочли больным. Вызвали к нему лекаря. А через неделю, когда он оклемался, его пригласили в трапезную попа. Он вышел из своего, как он считал, узилища, на своё удивление. Глянул на гонца, улыбнулся.

Его повели в баню. Там он мылся долго, тёрся мыльной травой, лез в кадку с тёплой водой, блаженствовал. После вылезал и мылился душистым мылом. Помывшись, одевался в новую одежду, и такую радость почувствовал, что захватило дух. «Поверили, поверили моей сказке –

такое обращение!» Надевал кафтан. Одежда была ещё не надёванная. Говорил уже высоким тоном. «Облачение мне новое дали, шёлковое нижнее бельё…»

После бани его позвали в трапезную. Он вошёл в зал, как в сомнамбулическом состоянии: всё крутилось и неслось перед глазами. Он успел сесть, а то упал бы. Это было лишь мгновение.

Да, такого он не видал даже у бояр. На столе, блестя глазами кильки, в деревянной плошке стояла икра. Как красная смородина с куста, в чашке сияла красная икра, искрилась на солнце рубином. На противне лежали зажаренные маленький поросёнок и лебедь, в нём и вокруг него – печёные яблоки. Огромная рыбина сёмга лежала на поддоне, обложенная специями, приправами. В чашках – нарезанное тонкими ломтиками бледно-розовое сало, как облака в красной зорьке. Сердцами лежали выпотрошенные красные перцы, красными теннисными мячиками катались в чашке помидоры. Диковинка: белые мягкие сваренные картофелины, обложенные и обсыпанные пахучим укропом, свежим чесноком. А колбасы – на срезе с красным мясом и, словно вкраплёнными в него, салом и мозгом! Стояли вазы с холодно-синими кистями винограда, яблоками и грушами. Но что поразило его – изобилие жареных пиявок, напитавшихся ещё живыми кровью гусей. Но больше всего его привлёк графинчик со сверкающим в нём спиртным. Не стал ждать других – сам налил в небольшие, не известно из чего сделанные стаканы, налил полные, хряпнул. Словно ангелы тёплыми ножками пробежали по горлышку. По привычке хотел утереться кулаком, но сообразил, что у него на столе обилие закуски. Взял тонкий ломтик сала и сунул в рот – вкуснятина!

Возле стола стояла девушка – молодая, красивая, задастая, смотрела на него глазами – синее неба, веселила его пьяную душу, лившую восторг. Не удержался. Его крестьянско-дворянско-царственная священная клешня под слова: «Эх, какая она у тебя!» – припечаталась к её заду. Женщина от оскорбления ойкнула, впору хоть влепить в ответ, да нельзя. Предупреждали: царственная особа. Лишь взяла графин, налила в стакан чуточку. Дала этим понять: целыми стаканы не пьют. Вилку переложила по левую сторону, нож по правую. Будущий царь впервые видел за столом вилку. Взял, ткнул левой рукой в пиявку. Как-то неловко и неудобно. Но понял: этикет надо соблюдать. Сказал женщине: «Открой окно». Пошла, открыла створку. Створка была со стеклом. Свежий воздух елей и сосен пополз в трапезную.

Вошли ещё трое мужчин, стали с лёгким кивком головы у стола. «Садитесь, панове», – сказал Григорий. Сели. Женщина из графина налила им в стакашки. Налила и будущему царю. Стали выпивать и есть. Потом хозяин сказал: «Ваше Величество, король Сигизмунд желает видеть Вас». «Когда?» – «Сперва поедем к пану Вишевецкому, погостим там дня два-три. Потом, когда король Сигизмунд освободится от государственных дел и забот, он примет Вас». – «Надеюсь, мой брат король не слишком сильно утруждает себя заботами? Надо же ему всё-таки позаботиться о здоровье!» – «Хорошо, мы передадим Ваши наилучшие пожелания королю». Встали, откланялись и ушли. Гришка сам себе налил ещё спиртное, отстранив руку женщины, хряпнул, и ещё себе налил… осоловевший, обмяк, упал головой на стол и уснул.

Сонного, его утащили в другое крыло замка пана, оставили спать. А на этот стол именитые паны засели и гудели до утра. Его, Григория, лишь на мгновение пока допустили к столу. Его собирали далеко не для него. Что поделаешь – дипломатия! Его посуду – и вилку, и нож – выкинули. А печать его священной клешни осталась в воспоминаниях женщины, которая хвалилась своим подругам, когда он воссел на трон, что когда-то он был с нею очень близок.

Царь Дмитрий проснулся, крикнул холопа. Тот вошёл, поклонился: «Слушаю». «Что дворец нечисто держишь? Клопы заели! Как собаки кусаются!» – «Есть такое маленечко. И меня грызёт проклятое племя, оно не разбирает, не отделяет, как люди, всех подряд грызёт». – «Откуда ты русский язык знаешь?» – «Сам я русский, сбежал сюда от голода. Думал, временно, а оно, видно, навсегда». – «Ничего, со мной на Русь пойдёшь. Согласен?» – «Да, согласен. Она, чужбина, не тётка…» – «Иди да у знахаря узнай, какая трава клопов гоняет».

Тот поклонился, вышел…