«В гостях у линий и у чисел…»

 
     В гостях у линий и у чисел
я почитаем здесь – учитель! —
и за спиной сопенье глаз:
восьмой мой класс.
     Исчерпав дело
и суть вопроса,
девчонка села.
     Все это просто,
да разве ж серо!
     Мой класс – мирок,
доска, мелок:
– Стучи, милок!
(чему подобно
на стыках дробны
и поезда,
но косны, косны).
     Доска – нам космос,
мел – звезда!
 

Что делается

 
     Цветы на газонах шутами
танцуют, и сердится шмель.
     Шатает дома и шатает
деревья неведомый хмель.
     От ветра – ответ вероятный —
в аллеях отсутствует сор,
от ветра и грозные пятна
уходят с небесных озер,
от ветра и солнечный обруч
под моточиханье и треск,
пылая над крышами обочь,
на свой возвращается трек.
     Откуда он, резв и приветлив,
тот ветер? Да что за вопрос!
     Конечно же город проветрил
качелей воздушный насос,
где платья скрипучим маршрутом
то лепят фигур горельеф,
то вспучиваются парашютом,
упружьями ног засмуглев.
     Не лужа, а сброшенный вымпел
с высот – синева разлеглась,
и жук, любопытствуя, выполз,
выпуклый словно глаз.
 

«Он жить любил грешно и жадно…»

 
Порваны струны гитарные, порваны,
Песни неспетые плавятся в памяти:
– Вороны черные! Старые вороны!
Что продаете вы, что покупаете?
 

(Ю. Шпильберг)

 
     Он жить любил грешно и жадно,
но все кончается однажды,
и мир, который нажит,
бунтует беспощадно.
     Вот щупальца пружинят под обивкой,
стол виден плахой, плащ висит наживкой.
     Страх побежденный надвое расколот:
предощущаем бритвы острый холод,
и жарко сердце хочет биться.
     Все решено самоубийцей.
     Хотел он боль души избыть
и боль и прошлое забыть,
и бритва, что притягивала взгляд,
вдруг греется о горло наугад…
     С самоубийцей этим я знаком, —
желанье жить есть божеский закон,
дающий волю пуле, и петле, —
он в неутешном выжил феврале.
 

«На стадионе…»

 
     На стадионе
ветер студеный,
день у солнца на кончике,
а на старте
клок тетрадочный, скорченный
от любви не наставшей.
     Отпредавшись восторгу свистания —
все полегче им, —
разошлись по домам и свиданиям
все болельщики.
     Наступает пора новых матчей —
часы встреч,
и томится долговязый мальчик
между плеч.
     Я, болея за нашу команду
и не чая ничьих,
слышу, слышу весны канонаду
в недалекой ночи,
потому что болельщик просто
за любовь:
– Целый час в твою пользу, подросток,
эта боль!
 

Гастроль

 
     Над бутафорским датским королевством
мышей летучих лоскутки —
беззвучные аплодисменты.
     Нет зрителей – ряды молчащих Гамлетов
сверяют свою совесть с той, мятущейся
на сцене ветхой, словно в мире целом
восстали тени сгубленных отцов.
     Незримыми терзаемый страстями
рассудок сам – наполовину страсть:
как быть?..
     Да разве ж не завидней одержимость
безумного испанца из Ламанчи?!
     Над бутафорским датским королевством
угасли фонари, рукоплесканья
иссякли, выставились звезды.
     Нет Гамлета – немолодой актер
стирает грим, в аллеи из партера,
безмолвствуя, уходят эльсинорцы.
     День завтрашний приподнимает плечи:
как быть?..
 

«Упал кочевник от удара —…»

Учитель, странствуя, решил закусить у дороги и, отогнув полынь, заметил столетний череп.

(Лецзы)

В этом черепе был когда-то язык, его обладатель умел петь.

(В. Шекспир. «Гамлет»)

 
     Упал кочевник от удара —
и покатилась голова
и черным оком увидала,
как перекрасилась трава.
     Тот, кто ее булатом узким
перехватил у кадыка,
мог знать, какая звездным сгустком
в зрачках отчаялась тоска.
     О чем?
     Не знаю – мне ли через
тысячелетие пробиться!
     Нет, не донес безвестный череп
мне весть в пустых теперь глазницах.
     Мне б самому в той схватке скорой
и уловить, отринув злость,
тоску по родине, которой
ему объять не удалось.
 

В парке культуры

 
     Какой денек!
     В аллее за фонтаном
обрызган солнцем свежепобеленный,
с приветственной рукой
скульптурный мальчик:
– Салют!
     – Салют!
     В какие занесло меня века?
     Поблизости играют пацаны,
шевелится во мне страшок забытый —
что, если, палец на меня нацелив,
один из них вдруг выпалит:
– Замри!
     И я замру (куда ж деваться – с детства
такой есть уговор).
     – Эй, оголец, взгляни-ка:
на пьедестале вон ровесник твой
(когда-то был моим и всей эпохи даже) —
в трусах и с галстуком на шее,
всегда готов на все, он гипсов словно шина
на переломе.
     Что, если он устал салютовать, —
живая кость давно б уже срослась, —
так, может, разрешить: мол, отомри!
     Не отомрет, конечно, нет,
а все же…
 

«На октябрьский лес…»

 
     На октябрьский лес,
на опавшее зарево листьев
снежный сонм от небес
до земли ниспадает неистов,
в мельтешении белом,
в тихой дреме березы седы,
им, расцвеченным мелом
розоватым, не снятся ль сады
или горные скулы,
на которых красуются зори,
иль узоры аулов
в золотистых туманах предгорий.
     Там, где все еще лето
и сияет луны медальон,
не закрался ли это
повзрослевшей возлюбленной в сон
восхитительный хмель
первой нежности и поцелуя,
через тридцать земель
коим страсти не утолю я,
не смогу под ногами
ощутить я планеты летучесть:
под ли, над ли снегами
злых времен пребывать – счастья участь.
 

Среди Евразии

Г. Прашкевичу

 
     Вам привезут невзрачный камень
и скажут, сдерживая пыл,
что камнем тем прапапа Каин
прапапу Авеля убил.
     Вам привезут коробку с прахом
из фараоновых гробниц
и скажут с хохотком и страхом,
что пылу древних нет границ.
     Не позавидуйте счастливцам
и гляньте под ноги себе:
приют здесь вечный стольким лицам,
пылившим в мировой судьбе!
 

Новосибирск. Джамбул. 1960–1964

Сказки

Колдовство

 
     О, зори озерьи —
рыбьи отплески!
     А во лазори
глыбы-облаки.
     Око опрокинь
на берегинь:
ой, озоровать —
во озеро звать!
     К берегу греби,
бери грибы.
     Росу вороши,
грозу ворожи.
     Дождаться дождецу,
политься по лицу —
заберется бусым
к березам босым.
     Просьба вымолвлена —
проса ль вымолено?
     На озерную гладь
летят зерна, глядь!
     То ж скупой
дождь слепой.
     Солнце вьется,
лучится, как луковица!
     Тсс!..
     Зовется,
кричится, аукается…
     Напрягают пичуги
связки,
     и сбегают испуги
в сказки!
 

Комната

 
     Я заболел, и мир весь
свернулся в комнату:
в шкафу вздыхали вещи,
на полотенце пела птица,
и свесил уши телефон.
     Здесь всех времен хватало:
два фикуса хранили лето,
ковер, как осень, был цветист,
зима ж царила всюду —
среди побелки стен
сугроб моей постели,
лед зеркала и в нем
мир вмерзших отражений.
     Окна прямоугольник
являл мне то весну,
то ночь кромешную.
     Но мне – зачем, не знаю —
не доставало звезд.
 

Таинство

Т. Янушевич

 
     Огонь плясал свой ритуальный танец
на красных сучьях, красные березы
вокруг, и двое краснолицых молча
глядели друг на друга сквозь огонь.
     На косогоре танцевало пламя,
и воздымала осень свой огонь,
и двое тех, что высоко безмолвны,
на двух кострах – горячем и холодном —
два клятвенных сосуда обжигали
для трех заветных и негласных слов.
     Зола давно травою поросла
на том высоком и веселом косогоре,
но осень продолжает клятвам верить
и жжет костры, которые не пляшут,
и из сосудов просятся слова.
 

У самого Обского моря

«Надоело мне, надоело…»

 
     Надоело мне, надоело
на постели отлеживать тело.
     На дороги, пожалуй, выйду,
а дороги куда-нибудь выведут.
     А на улице ночь как ночь
и порывисто нежный дождь.
     Я иду по центральной улице,
по-щенячьи ветер балуется.
     – Ну, отстань, дурачок! До тебя ли!
     Надо кепку на брови напялить,
надо руки поглубже в карманы
и туда – за обочье, в туманы.
     Да, такие у нас уж улицы,
необросшие домами.
     Да, такие у нас уж улицы:
за обочье – и ты в тумане.
     Погружаюсь в стоячие стаи,
создающие белый мрак.
     Но светает.
     Светает, светает,
и они отступают в овраг.
     Настелясь на рассветные воды,
исчезают в море они,
на котором живут теплоходы,
за которым желтеют огни.
     Да, такое у нас уж море —
в нем вода пресна и мутна.
     Да, такое у нас уж море,
что заморская даль видна.
     Наше море – все-таки море,
не такое уж и немое.
     От него беспокойством пахнет,
перелесками пахнет и пашней.
     Ну-ка, с берега призову я
золотую рыбку живую
и себе, наберусь-ка духу,
у нее попрошу старуху.
 

«Спускаюсь к синему морю…»

 
     Спускаюсь к синему морю,
сажусь на песок мокрый,
загадываю пожелание,
выкладываю заклинание:
– Далей-Вазалей, владыка морей,
удачу-владычицу шли поскорей!
     Сам же – взрослый, крученый-верченый, —
потешаюсь над сказкой доверчивой,
бормочу заклинанье с улыбкой…
     – Дзинь!!!
     Ослеп я, оглох, осип —
загорелись на води зыбкой
сонмы, сонмища золото-рыб!
     Вот они на волнах играют,
вот они на меня набегают,
поворачиваюсь назад —
солнце!
     Солнце!
     Солнце в глаза!
     Неожиданны и горячи
в волны выпущены лучи!
     Получи!
 

Декабрь

 
     Всю ночь ревел голодный зоопарк —
слоны трубили, волки люто выли:
пусты кормушки, ясли, кладовые,
куда-то и смотритель запропал.
     Когда же в классах окна проявили
и ночь устало встала из-за парт,
тогда уже и клетки опустели,
и даже тех с рассветом не нашли.
     Что ж, ночь ушла, и вместе с ней ушли
и голоса звериные метели.
 

Про белого бычка

 
     Сказка начинает,
как в одном краю
девочка качает
куклу свою:
– Баю-бай-баю!
     И расскажет сказка
про быль-старь:
– Вот тебе краски
и букварь!
     Белое облако,
зеленый сад,
красные яблоки
на ветвях висят.
     – Не рисуй яблоко —
то запретный плод,
нарисуй кораблик,
домик, самолет!
     Но сады мужают
и стучат в окно,
их плоды вкушают —
так заведено.
     Сказка продолжает,
как в ином краю
мама качает
девочку свою:
– Баю-бай-баю!