Булавка

 
Грез завсегдатаи —
Мы и не знали закона,
Мы заклинали судьбу о продлении сна.
Вдруг я очнулся:
Взяла зажигалку икона,
Газ запылал,
                       она факел к глазам поднесла.
Вспыхнули очи.
Младенца огнем затянуло.
Он только крепче прижался к родимой щеке.
Пламя по алой порфире
                       на грудь соскользнуло
И запле-
                        пля-
                             пле-плясало на белой руке.
Стой, Богоматерь!
Отдай мне мою зажигалку.
Господи-Боже,
                       ну, кто ж теперь крест понесет?
Сон обратился
                        в гнилую чадящую свалку.
Стол задрожал
                       от предчувствия желчных икот.
Звякнули ложки.
И рюмка скатилась под лавку.
Черную доску
                       заткали в углу пауки.
Все что нашел —
                        на полу золотую булавку
Да белоснежный дымок непорочной руки.
Выстыла печь.
За окном одиноко и мглисто.
На чердаке домовой непохмельно мычит.
Высохла килька,
                        испортился «Завтрак туриста»,
Помер Гефест,
                        продырявился ядерный щит…
В левом углу
                       сквозь экран гомункулус плешивый
Что-то бубнит
                        и пытается цифрой замкнуть
Вечный пожар…
                        Но мы живы, поганец, мы живы!
И сквозь огонь
                       наш последний единственный путь.
Пусть твои дьяки
                        навыворот Слово читают,
И говорит о добре механический гроб.
Вот заикнись лишь о совести,
                                   выкормыш стаи,
С бранью бутылкою бросит в тебя протопоп.
Уж Аввакуму на полке аукнулся Клюев,
С тихим смиреньем зарей занялась купина.
Игорев лебедь
                        несет землю Родины в клюве,
чтоб в океане ином возродилась она…
 
 
Никнет сирень под росой.
Отсырело полено.
Даже две мухи уснули в стакане на дне.
Только булавка
                        горит на ладони нетленно
Напоминаньем
                        о нашей нетленной вине.
Что же мне делать?
Убог я и деда не помню.
Может быть, за море сгинуть,
                                    а дом подпалить?
Может, зарыть золотинку в ограде у комля
серебристого тополя?..
                       Или же проще пропить?
Справа ломбард.
Напрямую живет участковый.
Слева Хазанов – известный в народе дантист.
Что же мне делать
                       с булавкой твоей лепестковой,
Капелькой неба,
                       упавшей на вянущий лист?
Благодарить?
                        и хранить?
                                   и с любовью молиться?
Но для молитвы, как минимум, надо иметь
то, чем душа возгорится
                                   и умилится —
Ту безоглядность,
                        которой не ведома смерть.
Мы, одичав,
             без прививки уж не плодоносим.
В уши мамлюка
             не дозваться родным голосам.
О, Матерь Божья,
                       обрежь свои девичьи косы,
Мы позабыли пути к золотым небесам.
 
 
Тихо в избе.
                        Баба Поля давно на погосте.
Серою поступью
                        тронулись в утро кусты.
За поворотом
                        стучат командорскою тростью.
Тихий скулеж
                        из соседской звучит темноты.
Пса кличут Фустом.
                        Он дрожит от соседского стука.
Страшно, кобель?
                        Так ползи же к хозяйским ногам.
Как мне знакомы
                        холодные руки испуга,
Лихо глядеться
                        в пустые глазницы векам.
Страшно, кобель.
                        Ты сегодня вдвойне одинокий:
Не разделю
                        я твоих инфернальных скорбей.
Теплится весть
                        на последнем безумном пороге.
Катится жизнь,
                        как священный жучок-скарабей.
Бабушка Поля приходит,
                        садится на лавку,
Пальцем маячит, сквозит, улыбается мне.
И все глазами, лицом —
                        про святую булавку,
И все про деда,
                        чей профиль висит на стене.
Я посажу ту булавку
                       в горшок на оконце,
Охрой полью,
                        купоросом и горькой сурьмой,
Может быть, вырастет
                        синего неба иконка
С той, золотою по краю,
                        чеканной басмой.
 

Дервиш
поэма

 
I
В одной разрушенной мечети
Жил полудикой муэдзин¹,
Блаженный, словно божий сын,
Совсем один, совсем один…
 
 
Там в пыльной мгле дышали сети
Зеленоглазых пуков,
Жил шорох царственных песков,
И крики сов, и крики сов…
 
 
Ему служил седой тарантул,
Ему несли дары свои
И голуби, и муравьи,
И две змеи, и две змеи…
 
 
Как дивно змеи стих Корана,
Подвластны старческой руке,
Чертили вязью на песке!
А в том стихе —
                      ВСЕ в том стихе.
 

 
И длился зыбкой сон пустыни…
Как слюдяные витражи,
Дробились в далях миражи —
То бред души, то рай души.
 
 
А дервиш спал, одетый в иней,
А дервиш знал, как благ сей дар,
Вставал, шептал: «Ты жив, Омар.
Аллах акбар! Аллах акбар!»
 
 
II
О, было так.
Пока однажды
В сухую глушь, пустую тишь
Не пал беглец вражды и жажды:
Как пыльный шелест, сон-камыш
На месте озера былого,
Как перекати-поля куст,
Надтреснут,
            высушен
                        и пуст —
То ль звон зурны,
То ль эхо слова —
Он был чужим в дому Аллаха…
Но хлеб,
Но чистая вода,
Но рис,
            но теплая рубаха
Нашлись у дервиша…
                                   Звезда
На шапке пришлого алела,
Пятном неведомой войны.
И зябло высохшее тело.
И обезумевшей страны
Свистящий бред услышал дервиш
Из уст обугленных и злых:
– Богов дрожишь…
Богатых терпишь…
К ответу их! К ответу их!
Я сам творец земли и неба.
Я сам велик, как Магомет.
На всех достанет жен и хлеба
На тыщу лет…
На тыщу лет…
 
 
Но змеи так же стих Корана
Чертили вязью на песке,
Плыл город-призрак вдалеке,
И дух эфедры и шафрана
Струился с каменных равнин
Сюда, в пустынную обитель,
Где бредил раб… или грабитель…
Герой,
безумец,
сукин сын…
 
 
Молился дервиш, клал поклоны,
Целуя нежный жар земли,
Стелился в прахе и в пыли,
Оплакав древние законы,
Оплакав «да»,
Оплакав «нет»,
Добро и зло:
– О, все смеркалось —
О серый дым, о сумрак-хаос!
Придет ли внове Магомет…
Господь велик, Господь велик
И милосерд, как дождь весенний!
Пусть
В полночь смут и средостений
Воскрикнет вороном кулик.
Пусть дэвы воют из огня,
Пусть скорпионы бьют хвостами
Из яда, бешенства и стали,
И, страхом землю накреня,
Пускай смеется и пирует
В крови дехканина шайтан.
Низринется земной султан,
Его бесстрастно поцелует,
Объяв крылами, Азраил.
Но только, Боже!
только, Боже!
Всех, кто безумней и ничтоже,
Прости, как Ноя ты простил!..
 
 
IV
ПРИШЕЛЕЦ
(приходит в себя и, открыв глаза,
снимает шапку):
 
 
Я жив, отец?..
 
 
ДЕРВИШ
(глядя в сторону, глухо)
 
 
– Шакал тебе отец.
 
 
– Я жив, отец, и даже силы чую.
 
 
– Ты помрачился разумом, пришлец,
 
 
И душу сжег гордыней…
 
 
Я тоскую.
Иса – пророк. И Мухаммад – пророк.
И оба были просто человеки.
И ты бы мог.
И я бы тоже мог.
И так должно быть присно и вовеки.
Свободны мы для счастья и любви.
Мы братья все – от Рима до Китая.
Что хочешь – строй!
Где хочешь, там живи…
 
 
– О, простота, воистину, – святая!
За что Аллахом изгнан был Иблис? —
За то, что не склонился пред Адамом.
А чем живет чинары юный лист? —
Молитвою о благодатном самом:
О солнце, об арыке у корней,
О песне птиц, о материнской ветке,
И чтобы (это осени страшней)
Душе не сгинуть в ураганном ветре.
Тебя ж давно сорвало и несет,
Ты позабыл о доме, как о дыме.
Ты знал рабов, но это не народ.
Бродяге ли мечтать о благостыне?
Ведь ты ни перс,
                       ни рус,
                                   ни армянин!
Тебе не барс, а вошь худая служит…
 
 
– Но пробил час всемирных именин!
Старик, нас буря общая закружит.
Распустим вмиг мы Аль-Корана сеть,
Соткем стихи святей и веселее!
Мы разберем одряхлую мечеть
И будем строить чудо-мавзолеи.
 
 
V
ДЕРВИШ
(запрокидывает голову,
как от удара камчой по лицу)
 
 
Остановись, пришелец неверный,
Язык твой – скверна и хула.
Увы, грехи твои безмерны,
Безверье страшно… О, Алла!
 
 
Чего не знаете – не троньте.
Не бередите сон углей.
Очнутся демоны на троне,
Сорвутся страны с якорей.
 
 
От Индии до Гибралтара,
От эфиопов до Москвы
Такие вызреют удары,
Такие выроются рвы!..
 
 
Пусть у пророка в изголовье
Уснут библейские поля!
Ведь черной кровью, жирной кровью
Полна исламская земля.
 
 
Когда с раба содрали кожу
И расспросили о судьбе,
Он, весь объятый смертной дрожью,
Сказал, пришелец, о тебе —
 
 
Что ты придешь непобедимо
Разрушить времени мечеть.
Но мать в любом неизгладима.
Душа не в силах умереть.
 
 
Когда в сосуд с кунжутным маслом
Влез доброволец – растворить
Себя до мышц нагих и красных
И гайб таинственный узрить.
 
 
Он растворился…
                          Погибая,
Он вынут был, и начал зреть,
И зрел уже сквозь двери рая:
Земля – сгоревшая на треть.
Земля – покинутая Богом.
Земля – распятая тобой.
 
 
Он рассказать успел о многом:
«Не спорить, нет! – дружить с судьбой
Придется людям, чтобы строить
Град Добродетели Святой».
А сколько это будет стоить?
Вопрос пустой…
Вопрос пустой…
 
 
VI
Тот спор был короток ли, долог —
Не знаю: час или года.
Но дрогнул Полог, дрогнул Полог,
Такой незыблемый всегда.
Звезда полночная скатилась,
Задев ущербный минарет.
Волчица, словно спохватилась,
Завыла, потерявши след.
Змея ушла на дно колодца.
Ожили бабочки, цветы.
И можно было уколоться
О серп хрустальной чистоты.
В песок и в сон ушла беседа.
Но —
            конский топот, храп и страх —
Бойцы ислама, моджахеды,
Во двор ворвались на рысях.
– Он здесь! —
воскликнул темный, тонкий,
Как ель тянь-шаньская джигит.
Упруго хрустнули постромки,
И жеребец уже хрипит,
И – на дыбы,
И – бьет копытом,
И сабля, описав дугу,
Как птица-чайка, с криком сытым
Вонзается в лицо врагу.
– Эй, дервиш, убери собаку!
Да закопай, чтоб не вонял…
И дай нам анаши и маку!..
Ты что как в рот воды набрал?..
 
 
VIII
Молчал монах.
Был нем осколок
Того, кто мнил, что он велик.
Что видел он, пройдя за Полог
В единый миг?..
В единый миг…
 
 
И из очей в раздумье странном
Струился в космос Божий дар.
И затихало за барханом:
«Аллах акбар! Аллах акбар!»
 

Свистульки
гуннская легенда

 
Шаньюй² Тоумань не любил перелета фламинго,
Их странный призыв раздражал его грузный покой.
Он жен покидал для охоты лишь иль поединка.
А с кем он сражался?
И кто он, позвольте, такой?
Позволю, позволю!.. Далеко за дальнею далью,
На севере желтой, как море, империи Хань
Жил смуглый народ, воспевавший осанку маралью
И солнечный вымах рогов в поднебесную рань.
Когда это было?.. Цветами окуталась Гоби.
Жена увидала тамгу божества наяву.
И первенец князя светло ворохнулся в утробе,
И пал, словно сокол, из лона в степную траву.
Медлительно тая, зенит огибали фламинго.
И хриплою птицей в коленях младенец кричал.
И синею змейкой вилась по траве пуповина,
И камень горячий любовную мгу источал.
А мир кочевал по пологому скату вселенной.
И кони дышали. И овцы текли к озерцу.
Шаньюй Тоумань, будь же славен
сей вестью моленной!
Под клики родни быть отцом тебе нынче к лицу.
Ай, княжия кровь, словно свиток огня в катапульте:
Гарцуя, он вырвал – как стон из немотной души —
Из горла стрелы две на шелковой нитке свистульки
И бросил шаману: «Вот этим пупок завяжи!»
II
Свистульки-пустышки! – прозрение Рыжего Хунна—
Степь в белых костях, но познал лишь великий Ата
Начертан скелет, как всесильная гибели руна,
А в трубчатой тьме и в глазницах свистит пустота.
Свистит пустота на изломе в сухой камышине,
Свистит пустота за распущенным конским хвостом,
Свистит пустота между скал на безлюдной вершине,
В отверстье нетопленой юрты и в сердце пустом.
Есть в свисте безумье!
Поэтому темен и жуток
Свист мыши летучей и мах над поляной ночной.
Свист жизни дрожанье,
                                   разлад,
                                               свист – лихой
Как трещина неба – разъятье в хаос глубиной.
Он может сорвать с поднебесья седую лавину,
Гремящим драконом обрушить на дол камнепад,
Владеющий им перережет ножом пуповину,
И духов сразит, и врагов опрокинет назад.
Все это постиг в своем сердце божественный предок,
Сын Неба-Тэнгри, рыжекудрый премудрый Ата.
– Пусть свистом владеет кто воин, кто храбр и меток,
Пусть в жилах китайцев сквозит мертвецов пустота!..
Он кость просверлил, чтоб зияло безумие свиста,
И выточил шариков крохотные черепа,
К стреле привязал и пустил ее во поле чисто,
И в этом полете свершилась народа судьба.
 

 
III
Эгей, Маодунь!
Быстроногий порывистый княжич,
Зачем ты глядишь, как фламинго плывут в вышине?
Ты быстро подрос. Но тебе не уйти из-под стражи.
Ты должен погибнуть заложником в скорой войне.
Ты отдан посольству могучих и доблестных саков.
Ты предан отцом за неверный и призрачный мир.
Есть младше наследник…
Но, Боже, как мир одинаков!
И в стане врагов те же юрты, и овцы, и сыр,
И тот же кумыс.
                        Только люди светлы, белолицы,
С глазами, как небо..
                        Но Небо одно – тут и там.
Шаньюй здесь печален – вдруг выпало сына лишиться,
К отшельникам скрылся он. Звали его – Гаутам.
Эгей, Маодунь!
Птицы счастья на Западе тают.
Где стрелы твои? С костяными накладками лук?
Как сладко мечтать раздробить эту дивную стаю
И бросить добычу невесте на свадебный круг.
А розовый пух источает прохладу и негу,
Не роскошь китайскую, чистоту ледников.
Чьи стрелы пронзят птиц Востока
– так было от веку, —
Тот Степи предстанет первейшим из женихов.
Как томен напряг тетивы под коснеющим пальцем,
А лунный изгиб тонкой луки девически строг.
Неужели, княжич, остаться тебе постояльцем,
Чужим среди чуждых, холодным кострищем у ног
Грядущих кочевий?..
                                   Какие несметные силы
В тебе и в земле, что упорно сжимаешь в горсти!
Ты вскормлен златым молоком полудикой кобылы!
Ты свистом повязан, свисти же, наследник, свисти!
 
 
IV
Так было у сизых предгорий на дальней стоянке.
Увидел во сне Маоудунь стаю белых собак,
Их круг замыкался на волке, на сером подранке,
Их пасти цвели, языки окунались во мрак.
И видел еще, как по краю вечерней долины