– Сергей, что ты панику поднимаешь? Что ты – на войну собрался?! – крикнул Армен. – Сейчас спасатели приедут, полиция, «Скорая», а мы здесь в партизанский отряд будем играть! Я не боюсь, я стрелять умею получше некоторых, но ты чепуху городишь! То есть именно ерунду!

– «Спасатели»… Всё это часов шесть назад случилось.

– Почему шесть? – наседал Армен. – Откуда ты можешь знать, а? Если знаешь, так скажи, зачем туман напускаешь, а?! По принципу «кто владеет информацией – владеет ситуацией»?!

– Хорош, Армен, хватит базарить, – дёрнул его за руку Равиль. – Надоели прогоны твои.

– Шесть часов, – продолжал Сергей, – потому что на ладонях, – он махнул рукой в сторону запруды, – уже началась мацерация кожи. Расслоение. «Руки прачки» называется. Ну и пятна Лярше. Света нет, мобильного сигнала нет. У кого телефон работает?

Все опять схватились за телефоны, хотя тыкали уже в них десяток раз.

– За шесть часов уже бы вся округа разрывалась. Где машины, где вертолёты?

– Так что же это, Сергей?

– Ничего хорошего. Давайте по командам. Аркадий, Алик, Николаич – встали, пошли. Перчатки по две пары возьмите с собой. Трупный яд, конечно, ещё не образовался, но бережёного бог бережёт – правда, Николаич?.. а стережёного конвой стережёт. Лариса, с девочками общий обед сообразите где-то к двум и дозорным что-нибудь соберите. Война войной, а обед по расписанию. Погнали.

Труднее всего было сделать первый шаг. Мертвецы упруго пружинили под ногами, как толстый мох.

Как кукушкин лён на Чмаровском болоте.

Казалось невозможным брать недавно живых людей за окоченевшие руки и ноги, стягивать, сбрасывать их с запруды, чтобы добраться до сцепленных сучьев и стволов.

Первые полчаса я всматривался в лица, как будто искал знакомых, да и на самом деле искал, потом перестал.

Сначала заставлял себя забыть про то, что ходишь по человеческим телам, стараясь только не наступить на лицо, женскую грудь или ребёнка. Спустя полчаса уже не думал про недавно ещё живых мужчин и женщин. Разум окаменел, какие-то участки сознания выключились, работали только руки и тело.

Сергей сказал, что женщины всплывают грудью вверх, а мужчины – спиной, но я такой закономерности не заметил. Хотя как они могли всплыть через несколько часов? А про светловолосую он сказал, что она уже мёртвая в воду попала – значит, и все остальные тоже?

Богомолов работал спокойно. Я ожидал от него шептания молитв и крестных знамений, но он деловито растаскивал тела, обрезал сучья, хитро зачаливал стропы.

– Узел «двойной удав», – объяснил он, подводя трос под ствол. – Кора мокрая, скользкая, чтоб не соскочил.

Первый дуб вытащили на удивление быстро. Аркадий махнул рукой, и огромный ствол вздрогнул, хрустнул и поплыл в воздухе, медленно поворачиваясь и роняя с сучьев мертвецов.

Тела шлёпались на землю, как тюки мокрого белья.

– Теперь сложнее будет, – сказал Николаич. – Запруда ниже стала, вода переливает. Как бы нырять не пришлось.

– Да.

– Раков будет много, – сказал Серёга, – а кому их продавать? Да и хер продашь таких раков. Николаич, ничего, что я тебя сюда вытащил? Ты ж видел – Ильяс весь бледный на берегу стоял, чуть не блеванул, не хотел я давить. Да и Вадим тоже за сердце схватился, вырвало его на обратной дороге.

– Да что ж? Мёртвые – они мёртвые и есть, каждому – свой срок. Отец Наш – виноградарь. Всякую отрасль, что не приносит плод, Он отрезает, и всякую, что приносит плод, очищает, чтобы больше принесла плоду.

Сергей помолчал и внимательно посмотрел на Богомолова.

– «Отрасль отрезает», говоришь? Ты так потихоньку-потихоньку истинно верующим меня сделаешь.

Николаич улыбнулся и промолчал.

Со вторым дубом мы действительно намучились. Он был больше всех – два ствола срослись вместе – и рухнул наискосок. Кусок корневого гнезда остался на берегу, крепко удерживая дерево в земле.

Вода, как и сказал Николаич, стала переливать через уменьшившуюся запруду; поспешающие по течению мертвецы толкали нас в руки, в ноги, в пояс. Сергей несколько раз нырял, чтобы продёрнуть трос понизу, пришлось даже звать на помощь Аркадия.

– Конечно, татары нежные, а армяне чувствительные. Их жалеешь, давай опять на евреях выезжать, – ворчал Аркадий на втором перекуре. – Правильно говорят: «Где татарин прошёл – еврей плачет».

– Не плачьте, сердце раня, – травил его Сергей. – В следующий раз, когда живые голые девки приплывут – вдвоём пойдём, никого не возьмём с собой.

– Дождёшься от тебя. Ты тогда меня в лес с дробовиком отправишь, знаю я тебя. Я всё думаю – где крановщик-то?

– В этом-то всё и дело, – непонятно сказал Сергей. – Ну что – погнали последнее? Последний дуб – он трудный самый.

– Погнали. Слушай, а снаряд в корнях – откуда? Здесь же войны не было, не с гражданской же?

Мы все перепугались, когда второй дуб закачался на тросах и из земляной гущи корней выскочил тускло-жёлтый, как жёлудь, снаряд. «Ложись!» – крикнул Сергей, мы бросились на землю, но всё обошлось.

– Так вы меня слушаете, – усмехнулся Сергей. – «Знай и люби родной край». Рассказывал же: здесь танковый полигон был во время войны. Танковые части сколачивали – и на станцию Костерёво, в эшелон. Колонна «Московский колхозник» здесь формировалась. Снаряд остался, в землю ушёл, а в земле даже камни туда-сюда ходят. Корнями вытащило.

– Да, вспомнил. Но снаряд надо взорвать сразу, не дай бог что.

– Закирзяновым отдадим, они оружие любят. Я ведь знал, что у них карабины есть. Они думают – далеко в лесу охотятся, их не слышно, потом оружие спрячут и всё чисто. А порохом-то пахнет от них. Но молодцы, что сами сказали.

Мне тоже нравились братья. Отдельно за то, что никогда при нас не переходили на татарский. Скверная нацпривычка – выключиться вдруг из разговора и бормотать на своём, Кавказ так любит.

А ты как баран стоишь, глазами лупаешь; о чём бы там они ни горготали, всегда кажется, что тебя парафинят.

– Как хочешь, Серёг, но стрёмные они, – сказал Аркадий. – И самое главное, со Спирькой заодно – вот что непонятно. Особенно младший. Хорёк. Мы с Борисом свиней кололи, Равилька подвалил, глаза аж горят: «Давайте я с вами». Херасе, доброволец – свиней разделывать! Живодёр. Я ему в шутку говорю, татарам не положено, мол, а он уставился, глаза как бритвы. Чуть в торец ему не выписал для профилактики.

Я вспомнил нехороший косой взгляд Равиля на брата. Но уж очень нагнетает Аркадий.

– Аркаш, а тебе ж тоже свиней резать нельзя. Ни есть, ни резать. Некошерно, – напомнил я.

Дразнить с Серёгой Аркадия мы привыкли со школы. Он, вспыльчивый до безумия, почему-то охотно нам подыгрывал. В память о детстве, наверное.

– Некошерно – это если ветчину со свиным молоком, – отбил Аркадий. – Не жарь поросёнка в молоке матери его.

Ксения

Загудела рында, мы стали быстро одеваться, и папа сказал:

– Ну вот и исполнилось. Пропал мир греха.

И я почему-то сразу ему поверила. Сколько лет слушали от папы Откровение апостола Иоанна, вдоль и поперёк.

«И увидел я новое небо и новую землю, ибо прежнее небо и прежняя земля миновали, и моря уже нет… И сказал Сидящий на престоле: се, творю всё новое. Побеждающий наследует всё, и буду ему Богом, и он будет Мне сыном. Боязливых же и неверных, и псов, и скверных и убийц, и любодеев и чародеев, и идолослужителей и всех лжецов участь – в озере, горящем огнём и серою».

Потом папа долго и подробно описывал и обличал всех скверных. Наверное, чтобы при встрече мы с мамой сразу опознали и различали псов, боязливых, любодеев и чародеев. А где мы их увидим? Они в городах все. Мы это не слушали, научились отключаться, но виду не показывать.

А то папа пуще прежнего расходится и нас начинает заодно обличать.

Я и мёртвых на реке не испугалась. Как будто папа давно уже всех городских похоронил. А как же я к Франни хотела уехать? Получается – Бог отвёл? Значит, Он всё-таки есть? Не знаю, ничего не знаю.

Мама с нами на берег не пошла, осталась с Василисой. У неё температура поднялась, горло распухло. Да если бы и пришла мама – что она сделает. Она медсестра всего лишь. Мама переживает очень из-за того, что у нас врача нет. А в город не поедешь. Нет у тебя чипа идентификации – и тебя для доктора нет.

Эдуард Васильевич из Петушков пока выручает, но он старенький уже. А если его не станет? Мама говорит, что его Сергей Саныч к нам сто раз звал переехать, не хочет. Вы, мол, там меня и ветеринаром заставите быть, и зоотехником, и болеть начнёте в пять раз больше, когда врач рядом. У вас там роса целебная, от всех болезней. И баня.

А здесь, на берегу, и бригада врачей не поможет. Или, может, кто-то есть живой?

Все взрослые, кроме Сергея и Александра, галдели об эпидемии, отравлении, радиации, нажимали на кнопки мобильных. Неужели они не понимают, что случилось? Клязьма хоть и не горела огнём и серой, а всё исполнилось по Иоаннову Откровению. Умер старый мир. А мы – всё унаследовали.

Папа сжал мне руку, и я поняла: надо помалкивать. Испугалась, что он начнёт сейчас пророчество Исайи читать: «Слухом услышите – и не уразумеете, и глазами смотреть будете – и не увидите, ибо огрубело сердце людей сих, и ушами с трудом слышат, и глаза свои сомкнули…» – ну, и так далее. Но обошлось.

А потом вернулись в посёлок, и всё закрутилось по привычному кругу – коров подоить, накормить, аппараты промыть… да ещё молоко самой на ледник везти, мужчин-то Сергей Саныч распределил кого куда. Снова подумала: как же без электричества будем? Как молоко охлаждать? За три дня полторы тонны набирается. Вручную в бункер? А сепаратор? На ручной тяге? А сыворотку свиньям…

И засмеялась. Теперь некому нам электричество отключать.

– Ты что? – повернулась Лариса. Глаза испуганные – подумала, что я умом тронулась.

– Дашу вспомнила, – сказала я. Лариса хоть и умная, а не поймёт всё равно.

Борис и братья из леса вернулись, полегче стало. Причесалась, платье сменила, собрала мужчинам перекус и понесла им на речку. Солнце уже высоко поднялось.

Пчёлы жужжат, трясогузки друг дружку зовут: «цли-цлити-цирли», зяблик свистовые коленца пускает. Шла и шла через луг, забыла про всё на свете. Но как забудешь, ближе к реке всё мёртвыми усеяно. Распухать уже начали. И пахнет, пахнет!..

Поесть мужчины поднялись на косогор, от запаха подальше. Едят вроде спокойно, шутят даже.

– Сергей Александрович, – набралась я смелости и замолчала. И опять набралась: – …Сергей Александрович, папа… – их ведь похоронить нужно. Это же люди. Они же вчера ещё жили.

Сергей Саныч сосредоточенно жевал, смотрел в сторону.

– Санька, как же их похоронить? – Папа тоже на меня не глядит. – Это до осени могилы копать.

– Ну, хотя бы тех, кто на берегу, нельзя же их в воду бросать.

– А на том берегу? Что же их – сюда перевозить?

– Но они же люди, такие же, как мы, – смотрела на них, а все отворачивались.

Наверное, уже не ощущают мертвецов вчерашними людьми. Намаялись на такой работе.

– Ксень, что ты переживаешь? В Индии мёртвых в реку бросают, они и плывут, – сказал Аркадий. – Вода не грязнее земли.

– Степь отпоёт, – вдруг отозвался Александр сдавленным голосом, как будто каркнул. Потом прокашлялся и повторил: – Русский поэт Хлебников так сказал своему другу: «Степь отпоёт».

Надо же, про поэта! Мне! Это после вчерашних стихов, наверно. Понял, что я не только под коровами сижу.

– Два слова, а как песня, – сказала я. – А я не знаю такого поэта. Какие у него стихи? Хорошие?

– Они очень необычные.

– А можно взять почитать?

– Да нет у меня его книжки, но…

Конечно, папа сразу встрял. Это он ещё долго сдерживался при людях.

– Санька, Санька! Невместно это! – покачал осуждающе головой. – Что-то ты разговорилась. Иди.

– Пока хоронить не будем, Ксения, – сказал Сергей Саныч. – Пускай наши отзвонятся, отшумятся. Но и надолго оставлять нельзя, задохнёмся. Мы вот как сделаем: там, где песок брали, большая яма осталась, на живопырке туда отвезём, на краю сложим. Если полиция не появится, то из досок от опалубки перегородок набьём, в яму опустим и песком засыплем. Плацкартных мест, конечно, не будет, в общем вагоне поедут. Отец молитву прочитает. Ну, иди.

Сергей Саныч смотрел на меня спокойно и внимательно, и я подумала, что он всё знает. И знает, что я знаю. Не про псов, скверных, любодеев, чародеев и прочую чепуху, а про то, что прежний мир кончился и исчез, никто к нам не прилетит и не приедет, и мы остались на нашей Клязьме одни-одинёшеньки. А молчит Сергей Саныч по той же причине, что и я с папой не спорю: сейчас все взрослые обманывают сами себя, а скажешь им – раскричатся. Ну и ну!

На Александра я не решалась смотреть, только щекой чувствовала его взгляд. Но поняла, что и он знает: прежний мир кончился.

Александр

– Я вам попить принесла, – раздался у нас за спиной голос Ксении. – И бутерброды.

– Санька, напугала до смерти, – сказал ей отец. – Не стоило бы, зачем ты одна пошла. Сказали же вам – сидите в доме.

– Ильяс прислал Армена Хореновича сказать – в лесу всё спокойно, а в Напутново тихо. Чтоб мы не волновались. А радио молчит. Все каналы молчат. И мобильные не работают.

– А в Напутново в домах есть кто-нибудь? – спросил Сергей.

– Нет никого, – ответила Ксения и ойкнула. – Я нечаянно.

– Попёрлись всё-таки в деревню, – покачал головой Сергей. – Ох, Ильяс…

– Это не он, это Равиль с Бор… – Ксения снова ойкнула и покраснела.

– Спасибо, Санька. Но бутерброды не полезут. Или?.. – Николаич посмотрел на нас.

– Не обратно же их нести, – сказал Сергей. – Сядем подальше от реки и сделаем им «двойной удав». Аркадий, Алик – вы как?

– А с чем бутерброды? – хищно спросил Аркадий.

– С ветчиной.

Нормально полезли бутерброды. Тем более никто не завтракал.

– Николаич, отрежь-ка мне ещё кусок свиной отрасли, – попросил Сергей.

Аппетит у Сергея не отшибло. И ни у кого не отшибло.

Богомолов укоризненно свёл брови на это упоминание всуе, но промолчал. Привык.

Ксения спросила про похороны мертвяков и так благодарно посмотрела на Сергея, что я разозлился. На себя.

Почему сам не мог додуматься? Зачем-то с Хлебниковым к ней полез, а что ей Хлебников?

Покосился Ксении вслед, как она идёт через луг… Ладно, пора продолжать. Как в городах молодёжь говорит – говорила? – «ломить».

Нижнее дерево мы застропили заранее, вместе со вторым.

Выдернули быстро. Клязьма потащила лениво колыхающуюся белую груду вниз, мы устало и бездумно смотрели на проплывающих мимо нас бывших людей.

«Так до Владимира и пойдут, – подумал я. – То-то работы там будет. А ведь действительно – нет никого. Ни спасателей, ни полиции. Что произошло?»

Я пытался рассмотреть версии и разбудить в себе мрачные фантазии, но измученное сознание отмахивалось. О полиции всерьёз я не думал. Сначала обманывал себя сам, а потом признался. Сам себе. Не слышно обычного шума поездов с железной дороги, не пролетел ни один самолёт. А до обеда их с десяток пролетало над нами каждый день. Да и не до версий сейчас. Солнце пекло беспощадно, удушливый гнилостный запах чувствовался всё сильнее. Надо было собирать и увозить трупы с берега.

Аркадий пошёл за живопыркой – самодельным грузовичком без кабины, а мы принялись стаскивать тела к дорожке.

– Серёга, мы как эсэсовцы.

– Да, я тоже подумал. Главное, привыкаешь быстро, офигеть можно.

«Овощанка» лежала, накрытая тканью, – её края были тщательно подоткнуты под тело, чтобы не растрепал ветер.

Ксения закрыла, больше некому. Запомнила, мешковину принесла. Не побрезговала.

– Девочка у тебя золотая, Николаич, – сказал Серёга, когда привезли и разгрузили тела на краю ямы, – но тяжело с такой.

– Да, золотая. Упрямая только. И мнить стала много о себе, перед зеркалом всё крутится. Мы первого мальчика ждали, уже и имя приготовили, а родилась она. Так и называть стали Санькой, в шутку.

– Пошли снидать, – сказал Сергей. – Нет, сначала в баню. Война войной, а обед по расписанию. На том берегу после уберём. А запашок тянет уже, дай боже. Жарко.

За обедом все молчали. Армен несколько раз порывался высказаться, но сдерживался. Сергей допил молоко, поставил кружку.

– Радио с телевизором так и не работают?

– Нет. И мобильные молчат.

Молчание радиостанций холодило кровь.

Это как если бы в назначенные сроки не взошло солнце.

– Что же могло случиться, Сергей Саныч? – спросил Ильяс. – Как вы думаете? Эпидемия? Война? Надо ехать на разведку.

И, как по сигналу, все загалдели:

– Надо ехать, всё узнать! Где все? Где полиция, где спасатели? Почему радио и телефоны молчат?!

– Зачем мы тела убираем? Полиция приедет расследовать, а ничего нет!

– Что с моими? Я не могу до них дозвониться!

– Поедем, разведаем. Тот берег уберём и поедем. Иначе задохнёмся здесь, – сказал Сергей.

Никто до этого не называл Сергея по отчеству и на «вы», но обращению Ильяса никто не удивился. Я задумался – а как же мне теперь? В общем-то, меня по имени-отчеству совершенно бы не тяготило, но называть «Сергей Санычем» своего друга с пятого класса непросто. И вместе с тем в новой обстановке хлопать его по плечу «Серёгой» выглядело бы непонятной фрондой и детским садом. «Буду называть его на «ты» и «Саныч», – решил я.

– Спирька пришёл! – ворвался в двери Борис, поставленный на охране у въездных ворот.

– Голый? – спросил Серёга.

– Не голый. Одетый пришёл, сюда идёт.

– Лучше бы он приплыл, – сказал Сергей тихо, для одного меня.