А ведь по факту я оказался прав. Заказчик рассказал, как «работал» Андрей, как часто появлялся на объекте, как его прораб расслаблялся, а после бурных ночных гулянок спал в подвале, как рабочие были предоставлены сами себе. Кстати, они-то как раз хоть что-то делали, честь им и хвала. Излишним будет говорить, что Андрюша по моему выходу запросил кругленькую сумму денег в виде зарплаты. О том, что мы понесли убытки в первую очередь «благодаря» его руководству, он, почему-то не подумал.

Когда у некоторых людишек создаётся впечатление, что рядом с ними богатый, но недалёкий человек, велик соблазн отщипнуть кусок пирога, мол, не обеднеет «барин». Такие как Андрей или его дружок – адвокат Вячеслав Кирик, видимо, тоже так решили. Но я умею считать деньги. А пешек, возомнивших себя ферзями рядом с королём, вычисляю, пусть и не сразу, но всегда.

Но я, конечно, отдам тебе, Андрей, за передачки в СИЗО. И другим отдам тоже. Оторву от себя вместе с кусочком души, заклеенной поверх многочисленных шрамов синей изолентой. Меня мало что может сломить. Тюрьма всё доказала. Так что сильно не обольщайтесь.

Но это случится чуть позже, до этого пока относительно далеко. Я ещё шагаю по внутреннему дворику Бутырки и мне, не поверите, любопытно. От того, что вижу сейчас то, что почти год было скрыто от меня стеной. Я находился совсем рядом, внутри, но не мог знать, как оно выглядит снаружи.

Путь на волю не быстр. Сдать матрасы, постель, посуду, тапочки и остальное казённое имущество. Отснять «пальчики». Потом – сборка. Место, где собирают зеков на любые отъезды. И только тогда, после очередного ожидания, офицер выводит меня на задворки. Прогулка по дворику и передо мной заветная дверь. За тремя сетками колючки. Но я миную её, не прикасаясь, протискиваясь ещё ближе к свободе. Процедуры повторяются в последнем по счёту моего пути тюремном форпосте. Трижды – снятие отпечатков. Трижды – назвать своё имя-отчество-фамилию. Статья? Когда заехал? В какой камере сидел? Фамилия? Статья? В каких СИЗО ещё был? Когда заехал? В какой камере сидел? Статья?

Проверяют, тот ли я человек.

Я отвечаю механически, ни на секунду не задумываясь. Мои ответы слетают с губ автоматически, гладко отшлифованные многократными, тысячными повторениями.

Подписываю подсунутые бумаги.

Лязгает последний засов.

Выхожу за дверь. Меня принимает в объятья темнота. На улице ночь. И в беспроглядной тьме, как два жёлтых подсолнуха – автомобильные фары. Для меня это маяк. Я немедленно двигаюсь к свету, твёрдо зная, что не споткнусь об торчащую из асфальта скалу.

Распахивается дверь и навстречу мне бежит мой Ангел, моя доченька. Руки её распахнуты, словно она боится не поймать меня в объятья. Я бросаю сумки, и мы кружимся в долгожданном, желанном вальсе встречи. Радостная энергия моей дочери впитывается в меня с пьянящей быстротой, проникая сквозь нелепую одежду и втискиваясь через поры.

– Папка, – шепчет она, щекоча мне ухо, – я так тебя ждала!

– Поздравляю, – говорит мне Дима с водительского сидения, когда я сажусь в машину. Я недоумённо вскидываю голову. Мне кажется или я не чувствую в его сухом приветствии искреннего участия? Которое я, несомненно, собирался услышать от человека, который, по сути, стал мне сыном. Я взял его, двадцатилетнего, под свою опеку, одел, обул, обогрел, вытащил из страшного болота, научил жизни, поставил на путь истинный.

Нет, не показалось. В салоне машины висит, исходящая от Димы, тяжёлая взвесь злобы и непонимания. Откуда она взялась? Я ведь вышел, а не сел. Что случилось?

Мне не терпится задать эти вопросы, но я хочу хоть немного освоиться. Хоть чуть-чуть порадоваться вместе с моей девочкой. Успеется. Разберёмся. Мы ведь едем домой. В мой дом. А там и стены помогают.

За окном авто мелькает ночная Москва. По первому впечатлению такая же, как раньше, но мой усталый взгляд замечает и изменения. Хотя, может это изменился я? Тюрьма никого не оставляет прежним. Сквозь призму проведённых там дней окружающая обстановка начинает менять очертания, словно отражаясь в искривлённом зеркале.

Не мы такие – мир такой? Нет. В центре любого мира ты сам. Твоя эгоцентрическая модель крутит вокруг тебя вселенную. И всё что ты делаешь в ней, оставляет свой отпечаток.

Ночь длится для меня гораздо дольше, чем для остальных. Мы за столом, отмечаем моё освобождение, но на меня ещё сильнее давит отчуждение Димы. Иллюзия моего фантомного присутствия становится ещё ярче. Я читал, – о, сколько книг я прочёл в тюрьме! – что вышедшие на свободу зэки часто испытывают деперсонализацию. Жизнь долго продолжалась без тебя, она не останавливалась ни на секунду во время твоей отсидки. Тебя тут не было. Поэтому, если не будет и сейчас, то мало что изменится. Я заново вошёл в мир и тут же растворился в нём призраком. Сижу за столом, пью вино, а на самом деле свет проходит через меня насквозь. Минуты, часы, дни, может – недели, а может и вечность, прежде чем я обрету способность сосуществовать с действительностью. Развяжется язык, рухнет внутренний барьер, ограничивающий обзор, и я стану видеть намного больше, чем расчерченный квадрат тюремного окошка. Но пока я чужеродный элемент. Душа не успевает за телом.

Но зато начинают проясняться окружающие детали. Неискренность Димы обретает осязаемые черты и удобные основания. Моя фирма работает теперь на него. Все мои объекты под его патронажем. Дмитрий Викторович – Большой босс. Он, кстати, не одинок в своих притязаниях. Часть бывших моих сотрудников – теперь его команда. Команда, узурпировавшая власть и вовсе не стремящая ею делиться. С этой точки зрения я для них – угроза. Моё «воскрешение» провоцирует страх, гнев и ненависть. Вкус денег – тот вкус, которым почти невозможно насытиться. Пригубив однажды, остановиться сложно.

Рассыпанной дробью отскакивают от сознания первые дни на воле после освобождения. Я стремлюсь успеть за собой же, но пока получается скверно.

Окончательно понимаю, что никто и не собирается возвращаться к истокам. Словно у всех – выборочная амнезия. Сколько лет и сил я потратил на выстраивание бизнеса! Создал фирму, тщательно подобрал штат, закупил оборудование, транспорт, нашёл самых крупных клиентов, лично рисовал им проекты, выводил на контракты.

Но теперь после звонков вежливости – узнать, как обстоят дела с предоставлением услуг и со строительством, следует разъярённая трель смартфона. Абонент – Дима.

– Не смей лезть в мои дела и общаться с моими клиентами! – орёт он в трубку так, что мне приходится чуть отодвинуть её от уха. – Это – моё, не смей!

Слышать такое от человека, которого ты, по сути, вырастил, горько. Я же выпестовал его, забрав из грязной подворотни. Слепил из глины безнадёги, указал путь, дал в руки фонарик. Где я ошибся? В какой момент утратил бдительность и оставил чёрную полосу в его воспитании?

Я отключаюсь и откидываюсь на сиденье авто, уложив руки на руль. Надо ехать, но я не могу. В груди разгорается пульсирующая боль, будто сердечная оболочка раскалена и распирает изнутри огненными иголками. Аритмия. Мой злой и неотступный демон. Он то затихает, дремлет, помахивая меланхолично хвостом, то просыпается, встаёт на ноги, и, задрав вверх уродливую морду, начинает протяжно выть.

Я поглаживаю себя ладонью по левой груди, словно пытаясь приручить демона, задобрить, успокоить. Тщетно. Надеюсь, кардиологу, к которому я записался на послезавтра, это удастся не в пример лучше.

Делать нечего, я выруливаю на проспект. Одновременно – работаю. На моём планшете распорядок текущих дел. Мне требуется догонять время. А для этого создавать мир заново. Звонки, клиенты, переговоры. Сайт, реклама, коммерческие предложения. Адвокат. Один, второй. Меня выпустили из тюрьмы, но дело моё не закрыто. Нет никакой гарантии, что не будет рецидива. В этой стране судебная власть не ошибается. Она, с точки зрения силовых структур, безупречна. И никакой винтик, выпавший по небрежному недосмотру, не сможет заклинить огромный вращающийся механизм, именующийся жерновами правосудия. Так что я не питаю иллюзий и разговоры с адвокатами – теперь неотъемлемая часть моей жизни.

Но в коротких передышках между деловыми обсуждениями меня не оставляют горькие вопросы. Как? Как случилось, что мой почти родной человек меня предал? А ведь по-другому это назвать нельзя. За какие грехи я расплачиваюсь? Что я сделал Диме, извините – Дмитрию Викторовичу, такого, чтобы так со мной поступать? Что он видел от меня кроме добра? Я не могу найти, за что зацепиться, чтобы оправдать этого человека. Подспудно хочу, но не могу. Необъяснимо. И от того ещё страшней.

Дима… Дима… Я хотел, чтобы он стал моим сыном, я называл его моим сыном, я относился к нему какое-то время как к сыну. Но. Этого оказалось недостаточно. Сыном моим в любом понимании этого слова Дима так и не стал.

Всем, наверное, знакомо чувство, когда видишь глаза «няшного» щеночка в собачьем приюте. Ты одновременно и умиляешься, и ужасаешься. Сердце обливается кровью: как такую милягу обрекли на бездомную жизнь? Нечто похожее произошло у меня с Димой. Я нисколько не хочу как-то оскорбить его таким сравнением, так как привожу его исключительно в ассоциативном контексте – когда я впервые встретил Диму, взгляд его нисколько не соответствовал возрасту. У него был милый и доверчивый взгляд той самой брошенной собачки – ну как не взять такую к себе домой, накормить, обогреть, пожалеть?

Хочу отдать должное – после того, как я поселил Диму у себя, он умел быть за это благодарным. Когда я набегавшийся и уставший приходил домой, знал, что меня там кто-то ждёт. И не просто ждёт, а заботится. Уберёт в квартире, приготовит ужин. И вечер у нас пройдёт по-семейному – мы поговорим как отец с сыном: про то, что сегодня случилось, как дела в школе, какие планы на завтра. Видимо я реализовывал – и до какого-то времени вполне успешно – свой нерастраченный отцовский инстинкт. Хотя у меня была дочь Павла, но так случилось, что я не мог в тот момент находиться рядом с ней. И вот появился Дима, который встречал меня радостной улыбкой; как собачка встречает хозяина, всегда радостно виляя хвостом, вне зависимости от текущего настроения. Мне такое отношение чрезвычайно льстило. Оно создавало иллюзию настоящей, хоть и не полной,