Велинов вынул фотографии, поглядел, и лицо его сразу стало непроницаемым. Взгляд водянисто-голубых, обычно веселых глаз стал свинцово-серым.

– Это Есенин?

– Да… Его только что из петли вынули… Что скажешь?

– Ты не куришь, Эд?.. – Хлысталов покачал головой. – А я можно закурю? Как тут окно открывается?

– Кури! Вот эту ручку крути по часовой.

Велинов достал пачку «Мальборо», вынул сигарету, чиркнув красивой импортной зажигалкой, прикурил. Глубоко затянувшись и выпуская струю дыма в окно, еще раз поглядел на фотографию.

– Что я могу сказать? Ну, что бросается сразу в глаза… Взлохмаченные волосы, верхняя губа опухла, правая рука как-то странно поднята вверх. – Поднес фотографию поближе к окну. – На ней видны следы порезов… А это что за глубокая вмятина на лбу?

Хлысталов пожал плечами:

– Подобные повреждения судмедэксперты обычно характеризуют как «нанесенные тупым продолговатым предметом и опасные для жизни человека».

Велинов согласно покивал головой.

– Эта травма несомненно прижизненная, так как по краям вмятины – опухоль, – продолжал Хлысталов, водя пальцем по фотографии. – А вот тут, под правой бровью и на лбу, чуть выше переносицы, видишь?.. Хорошо различимые темные пятна?

– Очень напоминает проникающее ранение в голову…

– А по официальной версии… – Хлысталов потянулся за сигаретой, но Велинов положил пачку в карман. – А по официальной версии… Есенин страдал алкоголизмом, хулиганил, вел аморальный образ жизни и в конце концов – от безысходности – повесился… Но на фотографии нет характерных признаков смерти от удушения! Нету высунутого языка, что делает лицо висельника страшным… сколько я их перевидал за свою службу… – Хлысталов потянул и ослабил галстук, расстегнул ворот рубашки, словно не Есенина, а его, Эдуарда Хлысталова, сдавливала предательская петля. – Да дай ты мне сигарету, Леша. Все равно – днем позже, днем раньше.

– Лучше днем позже, – невозмутимо ответил Велинов. – Продолжай свои соображения.

– Ладно!.. Меня, Леша, особенно настораживает положение правой руки. Если труп висел, то рука должна быть вытянута вдоль туловища, ведь так?

– Я слушаю, Эд!.. Ты только не волнуйся, дело ведь давно минувших дней… преданья старины глубокой, так сказать.

– Не ерничай, Алексей! Не та ситуация! Или прекратим разговор.

– Прости, Эд. Не сердись! Ты ведь знаешь мой характер…

– Знаю! Иначе не обратился бы к тебе… Так вот, рука должна вытянуться вдоль туловища, а у Есенина она почему-то поднята вверх.

– Элементарно, Эд. Самоубийца, как только наступает удушье, инстинктивно начинает бороться за жизнь, предпринимает попытки вырваться из петли и поднимает руки вверх.

– Согласен. Но когда наступает смерть, руки падают вниз!

– Всегда?

– Всегда, Алексей! Всегда! В том-то и дело. Стало быть, трупное окоченение произошло в другом положении… А теперь глянь на второй снимок. Есенин лежит в гробу. Рядом стоят мать, сестры, жена Софья Толстая. Видишь, какие у всех лица… не скорбные, а испуганные. Сзади – первая жена Зинаида Райх уткнулась в грудь мужу Мейерхольду. И здесь все травмы видны на лице покойника… Значит, они действительно были? А?

– Откуда у тебя эти фотографии? – спросил Велинов, аккуратно складывая их обратно в конверт. – Их явно переснимали из зарубежного журнала. Я заметил по краям текст на английском языке.

– Глаз у тебя! Да, в наших изданиях таких фотографий я не видел… Мне их прислали на Петровку, давно. Судя по штемпелю, из Рязани… Когда-то я расследовал там крупное хищение…

– Ну и кто же их прислал? Для какой цели? – спросил Велинов, всматриваясь в спину человека, которого он приметил еще у могилы Есенина и который вот уже несколько раз прошел мимо их машины, каждый раз перекладывая портфель из руки в руку, и всякий раз он оказывался повернут в сторону машины Хлысталова.

«Наружка! – отметил про себя Велинов. – За мной вряд ли, стало быть, за Эдиком. Ай-яй-яй! Неужели наша контора заинтересовалась полковником Хлысталовым? Очевидно, делом, которое расследует этот «Дон Кихот в милицейских погонах»».

Чувство опасности, приобретенное Велиновым еще в бытность свою военным атташе в Вене, скомандовало ему: игра нешуточная, пора закругляться.

– Что, что ты говоришь? – переспросил он. – Прости, задумался, прослушал.

Хлысталов недоуменно посмотрел на друга.

– А мне казалось, что ты весь внимание. – Пожал плечами. – Аноним не сомневался, что я увижу на снимках признаки насильственной смерти и дам ход делу, а он сам так и останется неизвестным.

– Думаешь, боится? Чего? – И Велинов снова глянул в окошко.

– Вашего ведомства… В нашей стране всегда хозяйничала ваша контора. КГБ.

– ФСБ, – поправил Велинов. – И время сейчас другое… – Нащупав ручку на дверце, он начал крутить ее, поднимая стекло.

Хлысталов, заметив предосторожность Алексея, засмеялся:

– Ой ли! ЧК остается ЧК, под какой бы аббревиатурой она ни скрывалась. Аноним, видно, помнит, как любого сомневающегося в «светлом будущем» вы отправляли в пермские лагеря или в спецпсихбольницы.

– А ты не боишься, – лукаво сощурился на Хлысталова Алексей.

– А я не боюсь! – простодушно ответил Хлысталов. – Отец так завещал.

– Кто-нибудь видел эти фотографии?

– Да, я показывал их друзьям по работе… криминалистам, экспертам… Все они советуют одно – мне необходимо изучить материалы уголовного дела по факту убийства Есенина.

– Советы давать легко… От меня-то ты чего хочешь, Эд?

Хлысталов на мгновение замолчал, как бы подыскивая нужные слова.

– Ты мой самый близкий друг, Алексей! Ты чекист! Для тебя Есенин, как и для меня, на всю жизнь! – Чувствуя, что это не убеждает Велинова, добавил: – И слово «Россия» для тебя не звук пустой! Не так ли?

– Не дави на психику, Эд, – прервал его Велинов. – Все, что я могу для тебя сделать, – это сказать правду, а не советовать, как твои коллеги… Не перебивай!

Голос его стал жестким, официальным, словно говорил он для третьего лица, которое и подслушивало.

– Вести частное расследование такого масштаба в нашей стране – дело абсолютно бесперспективное. Даже тебе, с большими правами в части допуска к закрытым, секретным документам. А наша контора, как ты выразился, не позволит тебе даже прикоснуться к тайне гибели Есенина… Если она вообще существует. В чем я сильно сомневаюсь как профессионал внешней разведки. – И уж совсем жестко добавил:

– И хотя нас связывает многолетняя дружба, не надейся получить через меня хоть какую-нибудь информацию. Дружба дружбой, а служба службой!

И глаза Велинова стали свинцово-серыми. От его слов повеяло репрессиями сталинских времен, когда предавали друзей, доносили даже на родственников.

У Хлысталова вновь защемило сердце, он скрипнул зубами.

– Ты чего, Эдик? Обиделся?

– На правду не обижаюсь, генерал Велинов!

– Плюнь ты на все! Сейчас поедем в ресторан, обмоем мою звездочку генеральскую, а заодно и день рождения нашего великого поэта.

– Я за рулем, Леша, да и не пью я совсем.

– Как? Совсем ничего? – искренне удивился Велинов.

– Совсем ничего. Сердце, Леша… прости, не могу.

– Эх, друг называется! – протянул разочарованно Велинов. – А я-то думал, устроим праздник. – Глянул на часы: – Я в «Арагви» столик заказал. А? Поедем?

Хлысталов застегнул ворот рубашки и затянул галстук.

– Будешь расследовать?

– Буду, Леша.

– Ну докажешь ты, что не самоубийство было! – сорвался на крик Велинов. – Что «заказали» его! Опубликуешь результаты своего расследования, напишешь брошюрку, я даже допускаю, что ее напечатают при нынешней свободе слова экземпляров эдак тысяч в пять. Но кому это надо, Эдик?

– Мне надо! – ответил Хлысталов сквозь крепко сжатые зубы. – И Ему надо!

– Кому Ему? Есенину? Да ему все равно, что творится на земле. А тебе зачем? Зачем в твои годы с твоим здоровьем ты ввязался во все это… Карьерой рискуешь!!! Ведь могу турнуть «по собственному желанию» начальства.

– Какая карьера, Леша? Всю жизнь я сыскарь. Честный мент, вот и все. Да и ухожу я с Петровки. Сам ухожу. И это будет мое последнее расследование.

– Ну, видно, у каждого своя судьба, – сдался Велинов.

– Согласен… Знать, судьба, что мне прислали эти фотографии, а не тебе. В меня верят. От меня ждут. И я постараюсь. Постараюсь!

– Старайся, Эдик! Старайся! Потомки оценят твою самоотверженность. Но! – Приблизившись вплотную к уху Хлысталова, Велинов прошептал: – Эдик, погляди в окно. Вон стоит «дятел», «топтун». То ли тебя пасет, то ли меня, сейчас проверим. – Он открыл дверцу, кряхтя вылез из машины, протянул руку. – Ладно, поехал я… гости ждут! Помни, я твой друг, что бы ни случилось. До свидания. – Отдал честь, махнул рукой: – К пустой голове руку не прикладывают. – Шутливо запел: «Я люблю тебя, Россия, дорогая наш Русь!» Проходя мимо отвернувшегося человека с портфелем, сильно толкнул его плечом. Тот пошатнулся, выронил портфель и чуть было не упал. Велинов и ему шутливо отдал честь: «Извините, не нарочно! Честное слово! Голова закружилась». И пошел, не оборачиваясь, к своей машине.

Человек торопливо подобрал портфель и заглянул внутрь.

– Козел, – прошипел он вслед Велинову.

Хлысталов переложил фотографии из конверта в кейс, бросил его на заднее сиденье, вышел из машины, аккуратно заперев дверцы, и направился к воротам, искоса наблюдая за человеком с портфелем. Тот, дождавшись, когда Хлысталов затерялся среди людей, быстро подошел к его «волжанке», чем-то открыл ее и, схватив конверт, мгновенно растворился в толпе. Когда Хлысталов через какое-то время вернулся к машине, ни конверта, ни человека с портфелем не было.

«Стало быть, «хвост» за мной», – он грустно улыбнулся, завел мотор и тронулся с места.

Продолжая изучать воспоминания современников, разыскивая людей, близких Есенину в последние годы жизни, Хлысталов часто вспоминал слова однокашника своего – Леши, генерала-разведчика: «Тема Есенина для посторонних закрыта». Однако, к счастью, находились и доброжелатели. Они оказались во многих архивах, спецхранах, музеях. Рискуя своей должностью, они подсказывали ему, какие дальнейшие шаги надо было предпринять в его благом деле. Никогда никому не называл он их имен, боясь причинить вред. Как бы испытывая свою судьбу, бросая ей вызов, Хлысталов всегда брал всю ответственность на себя.