ярче, золото и багрянец вспыхивают за окном, словно удары трепещущего сердца. В этот час мы видим красоту окружающего мира и понимаем, как недолговечна эта красота (я вошла в сад — калитку неосторожно оставили открытой, а вокруг не было ни одного смотрителя), и как обоюдоостра эта недолговечная красота, что вскрывает нам сердце тоской и весельем, но почему так происходит — неизвестно. Передо мной в весенних сумерках лежали заросшие и привольные сады Фернхэма, а по высокой траве были рассыпаны нарциссы и колокольчики, которые и в лучшие-то времена не знали порядка, а теперь и вовсе покачивались под порывами ветра, удерживаемые на месте лишь своими корнями. Окна домов напоминали иллюминаторы в волнах красного кирпича и под переменчивым весенним небом отливали то серебристым, то лимонным. В сумерках люди казались призраками — не то здесь, не то померещилось: кто-то лежал в гамаке, а кто-то пробежал по траве (и никто не сделал ему замечания). Чья-то согбенная тень, внушительная, но смиренная, выглянула на веранду, чтобы глотнуть воздуха и посмотреть на сад: выпуклый лоб, поношенное платье, — уж не сама ли это Д. Х.4? Стемнело, атмосфера сгустилась — будто сумеречную шаль пронзило то ли звездой, то ли мечом, и в прореху хлынула ужасающая реальность из самого сердца весны. Ведь юность…
А вот и суп.