4. Женя Рем

Пара дней в затишье, несколько разговоров с детьми, чьи результаты тестирования были выше нормы. Дошли. То ли напоминание в школьном чате сыграло свою роль, то ли учителя ещё насели на детей, заставили, привели, но на глаза психологу не показались, скрылись так, чтобы не подкопался со своим психологическим: «Водить ко мне никого не надо, надо, чтобы сами, по своему желанию и воле».

Закономерным оказалось наличие усталости. От школы, уроков, учителей, родителей. Они хотели быть где угодно, но не здесь, но раз им «надо было», они оставались и выражали своё недовольство в тестиках. Герман предложил свою помощь, но никто не откликнулся. Все махнули рукой, забот хватало, не хотелось ещё дополнительный час торчать в кабинете, вместо того чтобы пойти с друзьями гулять, есть, беситься и разговаривать. Для них это был действенный способ отвести душу.

– Как у вас дела? – спросила за обедом Марина Алексеевна, присаживаясь рядом.

– Смотря, о какой сфере моей жизни мы говорим. Лучше вы расскажите, как вы?

Та открыла рот, раскрыла лисьи глаза, взмахивая короткими ресницами – такими короткими, что их будто и не было.

– Сложно, наверно? – выдохнула она. – Непонятно, что делать. – Повозила ложкой по гороховому супу. – И вроде бы нормально, живёшь дальше, а одной своей какой-то частью не живёшь. Или живёшь в прошлом, таком далёком, словно его и вовсе не было. Было, напечатали, а потом стёрли. Ты помнишь, что оно было, но подтверждений этому нет.

– А ваша новелла? Она ведь достаточное подтверждение? – Марина Алексеевна остановилась: перестала дышать, покачиваться, елозить суп. – Сохранилось ведь что-то?

– Сохранилось, но как сложно… Это трогать. Боюсь, если возьму, то и не смогу дальше… жить как прежде.

– Для вас… Артём ещё не умер.

– Нет. Он просто… просто заболел на очень долго, и я никак не могу выйти на связь. Хоть и пыталась.

– Писали ему?

– И звонила. Номер больше не обсуживается. Оно и понятно, но как объяснить себе там, что его… Что его. – Спрятала руки под стол. – Я застряла, верно? Есть эти пять стадий горя, а я в начале… Уже четыре месяца. – Герман промолчал, а Марина Алексеевна обратила взгляд своих чёрный глаз на него. – Как она называется?

– Отрицание.

– Лучше и не скажешь. Не умер, заболел. Хоть и знаю, как оно на бумажках, хоть и хожу к нему на могилу, а всё равно там под землёй кто-то другой. Не мой Артём. Не моё Море…

– У вас есть кто-то близкий, кто может вас поддержать?

– Муж, – улыбнулась она. – Но он думает, что я придаю этому слишком большое значение. Якобы Артём – один из многих. Будут ещё и Артёмы, и Море, но я так не думаю.

– Я тоже так считаю. Второго такого Артёма никто и никогда не встретит. Вы злитесь за эти слова на мужа?

– Нет… Нет сил злится. Не хочется доказывать ему обратное. Пусть думает так, как хочет. Но, конечно, от этого отношения стали холодными, чёрствыми. Почти не говорим. Едим, сидим рядом, а между нами только пыль. Может, он понимает, что меня и не стоит трогать, но, когда пытается, я хочу, чтобы перестал. Я хочу это прожить так, как могу… Но, кажется, я даже не могу сдвинуться с линии старта. Так и стою. Оглядываюсь назад, а вперёд – никак.

– У каждого свой темп. Кто-то начинает быстро, а заканчивает медленно. Кто-то долго топчется на месте, а потом навёрстывает.

– А если это касается смерти? Какие рамки?

Герман увёртываться не стал.

– Считается, что проживание горя продолжается год. Как раз до момента, когда будет годовщина смерти, чтобы с новыми чувствами встретиться с ушедшим.

– Год… Это же так мало. Как я смогу? А их там пять – этих стадий. На отрицание четыре месяца, на всё остальное тоже – двадцать месяцев, почти два года. И это в лучшем случае.

– Мы не знаем, как получится дальше. Может быть, наверстаете? Но, я вам скажу, что цифры – это не главное. Главное то, как вы себя чувствуете.

– Я… честно говоря, уже давно не понимаю как. И не понимаю, как именно хочу себя чувствовать.

– А вы злитесь на Артёма?

– За что? – искренне удивилась она.

– За то, что он так поступил.

Марина Алексеевна нахмурила чёрные брови, её плоское лицо обрело объёмные черты, стало гротескной индонезийской маской со множеством выступающих изрезанных деталей.

– Герман Павлович, не говорите так. Он поступил так, потому что его загнали в угол, за что мне на него злиться?

– И впрямь, – Герман вернулся к своей порции второго, – у всех это по-разному. Если вы понимаете его выбор, то, наверное, это говорит о том, насколько вы на самом деле были связаны. Как много было между вами. Сколько времени вы провели вместе. Это о многом говорит.

– Да. Только толку теперь от этого.

И впрямь. Толку от этого, когда человека нет. Обесценивание. Отрицание. Отрицание не только смерти, но и совместного прошлого. Когда горе прожито до конца, ты приходишь к выходу, что смерть – это грустно, но при жизни вас связывало многое и оно ценно само по себе, но чтобы к этому прийти, чтобы смириться со смертью, нужно пройти долгий путь. Гнев будет, но не сразу. Гнев будет, если Марина Алексеевна позволит ему появиться, сказать себе: «Артём, зачем ты так сделал? Ты хотел, чтобы нам всем было больно?!» Это нормально – дойти до таких вопросов, дойти до того, что поможет высказать свою злость и негодование.

В отличие от Маши, Марина Алексеевна законсервировала себя на линии старта. Боится ведь, что, если двинется, придётся всё менять: и своё отношения, и свои мысли, и даже замершие чувства – а это всегда больно, но так же и закономерно, как и движение звёзд на небосводе. Мы всегда примерно видим три тысячи и эти три тысячи двигаются согласно заданным законам. Так же и люди: двигаются согласно законам, живут согласно им, пусть и отрицают или не замечают, закономерность есть. Она присуща не только живой материи. Так мир строит себя – через правила и законы. Исключения есть, но они – всего лишь исключения, и их не так много.

Будь мир из одних исключений, то наш закон был бы другим – похожего бы не было, но он есть, для всех. Отличается только тем, какой человек: как он живёт, как он привык жить и как он будет жить, а кости, каркас для всех примерно тот же, облепляем мы их разными материалами, разным содержимым, разными формами и смыслом, окрашиваем в разные цвета и добавляем декоративные детали.

– Если захотите поговорить, – сказал между делом Герман, прежде чем к ним подсел Егор Добролюбович, – приходите.

– Знать бы ещё о чём говорить, кроме одного и того же.

– Какие хмурые лица! – сказал старик, устраиваясь напротив. – Что это с вами такое? Ученики все нервы вытрепали, Марина Алексеевна?

Та прикрепила улыбку к лицу степлером:

– Лучше бы трепали, не так скучно было бы.

– Отставить, нельзя им такого давать! Они же совсем от рук отобьются. Нет-нет, с ними так нельзя. Нужно строже, а то размякли совсем, стали как губки. Они должны быть пластичными, но не слишком. Должны понимать правила и следовать им, иначе начнётся такое, представьте себе! Слышите меня, Марина Алексеевна? Никому – никому! – такого не надо.

Герман выдохнул и встал со своего места. Кивнул Егору Доблюлюбовичу, а Марине Алексеевне посмотрел в глаза. Поняла она верно: если хочет, может прийти. Его работа не только в том, чтобы тестики проводить и говорить с учениками раз в сто лет между этими самыми текстиками.

Герман предполагал, что и сегодня день пройдёт впустую, раз Марина Алексеевна решила пока к нему не наведываться. Поспешил, поставил её против себя. Вопрос только в том, как она переварит эти слова: откажется от них, забудет или придёт с размышлениями касательно своей потаённой злости? На её появление рассчитывать не приходилось, поэтому Герман подумал, что ему послышалось, когда раздался стук в дверь.

На пороге показалась светлолицая девушка армянской национальности. У неё были яркие, выделяющиеся брови, острый орлиный нос и омбре на тёмных длинных волосах.

– К вам можно? – уточнила она.

– Да, можно, присаживайся.

Девушка сделала пару длинных шагов и оказалась около стола. Она была худа и вытянута, подбородок держала чуть поднятым. Села в кресло аккуратно, кладя одну руку на подлокотник, а вторую – на руку сверху. Её тело склонялась к левой стороне.

С короткого расстояния особенно выделялись её длинные, пушистые ресницы и был заметен лёгкий макияж, который скрывал шероховатости кожи.

Она была похожа на фигурку из дутого стекла, с удлинёнными формами, которые заканчивались прозрачными каплями.

– Я Герман Павлович. Представишься?

– Я – Женя. Для своих Женька, Женёк… Жека. На ваш вкус.

– А твоя фамилия?

– Рем.

– Через «е»?

Женя кивнула, но поиск по базе не показал ученика с таким именем.

– Тогда я что-то неправильно ввёл. – Он проверил себя ещё раз, а Женя разулыбалась.

– Это потому что я – Женевьева, а не Евгения.

– Как я мог не подумать об этом!

Жене реакция понравилась, подкрепила её согласными кивками. Напомнила этим Тамарочку – в ней тоже были грация и элегантность.

– Нашли?

– Нашёл.

Среднестатистическая страница нормы.

– И по какому вопросу ты подошла?

Расслабленность сошла с девичьего лица, взгляд стал жёстким, пальцы обхватили запястье, но вид её оставался благородным и выдержанным: то ли дело было в её внешности, то ли в одежде. На ней была белая блузка с рюшами: воротник стоял, на груди ткань перекатывалась волнами, на длинных рукавах она очерчивала запястья; и строгая чёрная юбка от талии. Скромный, но выделяющийся стиль. Такой бы назвали викторианским.

– Сразу к делу? – спросила она. – Вы правы, тянуть не надо, и не хочу. Нужно рассказать, как есть. Вы знаете про Лизу Гордиенко?

– Одна из тех, кто совершил самоубийство.

– Да, буквально месяц назад.

– Она была твоей знакомой?

Женя учится в том же самом классе.

– Нет. – Его взгляд скользнул по краю стола. – Она была подругой… моей подруги.

– Выходит, вашей общей знакомой? – Согласие. – Как её зовут?

– Аня.

– Переживаешь за неё?

– Да… Мне кажется, у неё… депрессия. Такое ведь может быть? Вы, как специалист, можете сказать: смерть человека может довести другого?

– Конечно. А учитывая обстоятельства, тут всё намного сложнее, чем просто смерть.

– Вот этого я и боюсь.

– Как ведёт себя Аня?

– То есть как она себя чувствует? Она почти не ходит в школу, а когда приходит, она просто… Я бы сказала «невменяема», но слово по значению и окрасу другое, но лучшего я подобрать не могу. Она… заторможена. Медлительна во всём. Не слышат, если её зовут, а если слышит, то не может ничего сказать: то ли не услышала вопрос, то ли не помнит, что надо ответить. Разговаривать с ней сложно. То есть… невозможно, потому что она сама не идёт на контакт. Краситься перестала, ногти не идёт делать – отросли уже, а она всё сидит с ними. – Женя схватилась пальцами за губу. – Я понимаю, она такая из-за того, что её подруга… умерла. Но жизнь ведь продолжается. Она будет такой всегда? – Вопрос не был риторическим, у него был получатель.

– Смотря, что она решит с этим сделать.

– А если ничего не решит?

– Тогда ничего не будет.

И это будет лучшее решение, потому что если решит что-то, может дойти до ручки. Решения тут открывают две границы: либо к светлому будущему, либо к его отсутствию.

– А мне что надо сделать?

– Хочешь услышать совет по этому поводу?

– Я… читала в интернете, смотрела видео, как общаться с депрессивными людьми, но тут ситуация другая. Не то чтобы Аня была депрессивной, она ведь просто… из-за Лизы такая. Потому что её не стало. Поэтому пришла депрессия, а не потому что с ней что-то не так.

– Да, причина тут именно такая.

– И что с ней делать? – подалась Женя к столу, положила на него длинные пальцы, украшенные светло-розовыми ногтями. – Я не пойму. Что я могу сделать? Я пыталась с ней поговорить, но она никак не реагировала или реагировала, но… мало. Плохо. Меня будто и рядом не было, почему она… Получается, для неё Лиза была так важна?

– А как ты думаешь? Что тебе сама Аня говорила про Лизу? Или, может быть, ты видела, как они общались друг с другом наедине?

Женя ещё раз уцепилась в губу.

– Я видела, как они общались, но среди других. Наедине я их, конечно, не видела. Наедине ведь никого, кроме них, и не было.

– Тогда что ты видела?

Женя отпустила губу и прижалась к спинке кресла.

– Что я видела… Крепкую дружбу. Уверенность в себе Лизы и уверенность в ней Ани. Они шутили, смеялись. У них были темы, которые обсуждали только они вдвоём, остальные могли их не понимать, а объяснений они никогда не давали. Смеялись между собой, переглядывались и понимали без слов. Кажется, они действительно так умели – без слов понимать, разбираться. Они были так близки, а Лиза… сделала вот так.

– Как она сделала?

Женя сделала глубокий вдох, рюши на её блузки поднялись, а потом шумно выдохнула.

– Она бросила Аню. Кинула, предала. Просто так. Я всё думала и думала, если у неё были проблемы, почему она о них не рассказала лучшей подруге? Что там вообще должно было такое случиться, чтобы решить убить себя? Я даже себе такого представить не могу, а теперь из-за неё, из-за Лизы этой, я должна бояться, лишь бы Аня не сотворила с собой чего похуже!

– Думаешь, что она может?

– Не знаю! Но… может ведь? Нельзя этого исключать. Депрессия доводит людей до такого, а Аня как раз в таком состоянии.

– Боишься, что она тоже тебя бросит, как бросили её?

Женя лишь потеряно уставилась на психолога. Взял и сказал, разоблачил страх, который прятался за тонкой тканью, просвечивая силуэтом. Движений у звёзд одно и у людей тоже.

– Я бы не хотела, чтобы такое произошло. Что тогда будет со мной?

Правильный вопрос. Что будет с ней, которая переживает за подругу, которая так же переживает за ту, которая ушла. Навсегда.

– Я не хочу оказаться на месте Ани… Я считаю, что вообще никто не должен оказываться на таких местах! Почему эти люди, которые совершают самоубийство, не думают о других? Всем только хуже делают, а эта Лиза – ещё и за границей, где-то в гостиничном номере… Каково было её родителям? Как им?.. – Женя подавилась, и Герман быстро налил ей стакан воды. – Спасибо… Я не понимаю и в толк взять не могу: неужто смерть – это лучшее решение? Даже если для тебя это – лучшее решение, то что насчёт остальных? Это какой-то эгоизм. Ни о ком не думают, кроме себе. Есть родители, бабушки, дедушки, друзья, знакомые, и ты всех их бросаешь, не сказав ни слова, не дав им хотя бы помочь тебе. Попытаться помочь… Никто ничего не рассказал, все просто… Выпилились, будто это нормально. Это не нормально. Вообще. Но они это так увидели, а другие теперь страдают из-за них. Из-за того, что они решили сделать со своей жизнью. Это неправильно.

– Даже если они очень страдают?

– Если они страдают, – Женя посмотрела в глаза, – они должны пойти за помощью, а не страдать в одиночестве!

– А если друзей нет?

– Но у Лизы друзья были…

– А если она их не считала друзьями?

Конечно, полное непонимание. Она же общалась и смеялась с Аней, у них были темы только для них двоих, они могли быть наедине и всё равно вместе, так почему же не считала друзьями?

– У всех разное отношение к понятию дружбы и друзьям. Кому-то достаточно почувствовать, что можно быть самим собой и, значит, мы друзья. Кому-то нужно для этого прообщаться три года или пять лет, чтобы суметь сказать, что связь достаточно крепка для таких слов. Кому-то важно, чтобы человек воплощал в себе желаемые параметры, говорил нужные слова и делал определённые действия, и тогда будет дружба. Несмотря на то, что нам кажется внешне, внутреннее отношение может отличаться. Можно быть хорошими товарищами, разделять интересы, но при этом внутренне быть далеки, как мы от соседних галактик.

Уверенность Жени пошатнулась. Она никогда об этом не задумывалась. Потупила взгляд, скользнула по воздуху длинными ресницами.

– Тогда… что это всё значило? Значит, неправда? Но, даже если так, даже если не подруги, хорошие товарищи… Хорошие же, раз могли столько общаться? Разве ты не подумаешь о том, что сделаешь кому-то больно, кто был связан с тобой так сильно? Пусть и не дружбой.

– В таком состоянии люди часто не думают ни о ком, как ты и сказала, кроме себя. Пусть будет эгоизм, это не так важно. Важно то, что в стрессовые моменты сознание сужено, и то, что кажется очевидным для других, для людей в стрессе находится за гранью их понимания. Они могут не задумываться. Могут не понимать. Иногда люди даже в обычном состоянии сознания не догадываются до определённых вещей, что взять с человека, который не видит дальше себя? Который настолько зациклен на себе и своих проблемах?

– То есть, хотите сказать, что Лиза «просто» не задумалась, кому будет больно?

– Как я могу судить по своему опыту, ей, скорее всего, тоже было больно, но не все об этом думают. Для смерти причин немного, возможно, она одна – невыносимость жизни. Когда жизнь даёт столько боли, сколько не вынести, и человек идёт на такой шаг.

– Но как же… – обессиленно проговорила Женя и захлопала глазами. Смахивала слёзы. Её лицо покраснело, выдавая начистую состояние. – А что делать тем, кто остался жив? Кто теперь из-за неё должен терпеть боль?

– Если захочешь, можешь винить. Это правда, она виновата в том, что теперь происходит с её близкими, с её подругой, но так же она проживала свою драму, просто о ней никто не знал, она забрала её с собой, к сожалению.

– А что делать?

– Тебе или Ане?

– Мне, по всей видимости…

– Выпусти сначала свои чувства к Лизе. Ты её невзлюбила за то, что она сделала, но, кажется, тебе некому было об этом рассказать.

– Конечно… Если бы я кому-то сказала, что злюсь на неё за то, что кидалова, кто бы меня поддержал? Особенно её родители… Ходят, говорят, что это школа, что дочь их бедная, покончила с собой, а тут я. – Женя указала на себя ладонью, не теряя ни капли самообладания в движениях, тогда как чувства её прорывались сквозь дозволенную моральную щель. – Которая говорит, что она предатель. Что она сделала другим больно. Кто меня поддержит?

– Я тебя поддержу. Потому что так и есть: суицид воспринимается как предательство, потому что не выбрали жизнь, не выбрали тебя, которая есть в этой жизни. То есть не выбрали Аню, а ты злишься за неё. За то, что ей приходиться переживать такое.

Краснота с бледного лица не сходила, ресницы дрожали, тёмные брови находились в напряжении, оставляя складки над переносицей. Следом задрожал подбородок, а слёзы покатились по лицу. Герман достал из ящика стола сухие салфетки и поставил поближе к Жене. Та медленно заходилась, плакала сначала тихо, лишь хлюпая носом, и то так, чтобы не вышло слишком громко. Вытирала слёзы, а потом бросила всё это. Заплакала в голос, начиная тереть лицо длинными пальцами и дыша через рот, роняя стоны боли и безвозвратности.