3. Маша Рудько

Ещё одна неделя прошла в обживании и привыкании. Не Германа к окружению, а окружения к Герману, пусть он и ходил с Тамарой Олеговной по школе до этого, его вид до сих пор вызывал у некоторых вопросы. Дети смотрели, не понимали, кто этот взрослый, говорили дежурно, чуть ли не отдавая честь: «Здравствуйте», а за спиной спрашивали: «Кто это? Знаешь?», даже несмотря на то, что сам Герман был на каждом уроке информатики и представлялся. Кого-то не было, кто-то просто забыл, кто-то изначально не обратил внимания.

Тестов было много и большинство из них положительные – никаких проблем, кроме несколько повышенного уровня тревожности у девяти- и одиннадцатиклассников, и парочки самих по себе тревожных учеников. Никакой красной линии они не достигали. Либо прятались, либо действительно всё было не так плохо. Зато уровень напряжения был заметно у всех на краю нормы. Почти у всех. Их касалось то, что произошло, и лишь малая часть была такой, какой предстала перед Германом Наталия Дарьевна – благодушные, себе на уме и о своей жизни. Эта позиция была самой выигрышной, даже если работало подавление. Пока оно работает, никто о проблемах трубить не станет.

Один раз к нему в кабинет привели родителей. Те удивились, увидев вместе привычной особы из высшего общества с чёрно-седыми волосами среднестатистического мужчину тридцати лет, с небрежной копной коротких волос, которые по-умному должны были лежать в аккуратной британке, если бы не отрасли и Герман их не забросил. Вид его был более прилежным: бежевые прямые брюки, белая рубашка, заправленная за пояс, светлый галстук. Вид его располагал к себе, потому что, хотя бы отдалённо, но сочетался с тем, какую форму носят ученики. Этот же вид успокаивал взрослых, которые быстро переводили взгляд с волос на чистое лицо с квадратной челюстью. Их встречала спокойная, ровная, как метрическая система измерения, улыбка.

Эти родители пришли поговорить о том, что происходит в школе, будет педсостав что-то с этим делать или им стоит брать сына в охапку и уходить.

– Это зависит от вашего решения, – прямо ответил Герман, обводя рукой сидящих перед ним, взбитых до состояния нервозности родителей. – Но в первую очередь от состояния вашего ребёнка. Что он чувствует, чего он хочет, что он сам думает обо всём этом.

– Как он может решить? – строго вступилась мать. – Ему ещё ничего непонятно! Он просто находится в этом, и!..

– Злата, – попытался успокоить её муж, – понимаете…

– Герман.

– Да, спасибо, Герман. Мы просто хотим знать, продолжится это или нет. Чего нам ждать? Такие происшествия не проходят просто так ни для кого.

– А как ваш ребёнок реагирует?

Злата показательно вздохнула, будто Герман не слышал материнских слов. И как он только мог не обращать внимания на то, что она говорит о своём ребёнке? Он же ничего не понимает. Абсолютно ничего, и от смерти далёк настолько, что ни один из родителей не говорит «смерть», «самоубийство» или «суицид». Табуированные темы, которые стоят под запретом. Люди живут веки вечные, а потом просто исчезают, оставляя за собой материальный след из свежей могилы и чистенького надгробия.

– Вы ведь знаете, что испытывает ваш ребёнок? – надавил Герман.

– Послушайте!..

– Злата, – вновь остудил её супруг, – мы… не можем сказать, потому что мы сами с этим не встречались, и, честно говоря, сами не знаем, что думать.

– Но, похоже, ваша супруга боится. Если боитесь, обсудите это с ребёнком, узнайте у него, что нужно ему. Возможно, смерти его и не касаются, он продолжает жить в своём мире вместе со своими друзьями, которые отвлекают его от насущных вопросов, такое тоже имеет место быть.

– А вы точно психолог? – врезалась клином Злата, сводя рыжие брови. – Не представляю, чтобы психолог мог так изъясняться.

– Тамара Олеговна, по всей видимости, так не говорила? – Обескураженный вид Златы дал односложный ответ. – Психологи – это люди, а все люди разные, и у каждого психолога своя манера общения, свой способ работы. Я настаиваю на том, чтобы вы обсудили данный вопрос с ребёнком.

– Да он с друзьями захочет остаться, конечно! А что тогда делать, если снова?..

– То есть это в большей степени трогает всё-таки вас, а не его? Боитесь за его психику? Если боитесь, можете договориться. А можете принудить, если будет слишком страшно. Если подумать, то что решает ребёнок? – Герман подтянулся, слишком позволил себе развалиться в кресле, скинув руки на подлокотники. – Пока ему нет восемнадцати, пока он не достиг критического возраста, вы властны над ним.

– Но мы не хотим так поступать! – твёрдо озвучил мысли обоих отец.

– Замечательно. Тогда поговорите и семейным консилиумом решите, что для вас ценнее и важнее. Не забудьте только ему сказать, что вы боитесь и чего вы боитесь, чтобы он понял ваши мотивы, потому что, скорее всего, он увидит только ваше желание оторвать его от коллектива, с которым он вырос.

Родители замолчали, уставились на психолога, а он развёл руками, без слов говоря: «На этом всё, ваши проблемы, за вами их разрешение».

– Но что вы можете сказать о том… о смертях: будут они или нет?

– Я этого сказать не могу: ни облегчить ваши размышления, ни усложнить их. Хотя неопределённость всё делает за меня. Я тут две недели, только сам во всё погрузился. Никаких данных и исследований я вам предложить не могу, но, как показал первый суицид, даже его никто не мог прогнозировать, не говоря о последующих. Причины нам неизвестны, но мы будем внимательнее следить за общим настроением в школе, за атмосферой, за поведением учителей. После суицидов ученики стали чаще говорить о том, как себя ведут учителя, так что у нас есть даже подобная информация. Можно сказать, что и дня не проходит без того, чтобы кто-то не сказал, что учитель позволил себе повысить голос. Думаю, вы понимаете, ученики отстаивают себя.

– Всё-таки учителя себе такое позволяют?

– А ваш ребёнок вам об этом не говорил?

Злата растерянным лицом с бегающими глазами снова выдала ответ раньше, чем произнесла его.

– Если вашего ребёнка это так не касается, то мне кажется, что он живёт вполне себе хорошо. Но это лишь мои фантазии. Возможно, он привык молчать, как сами думаете?

Супруги переглянулись, и сказал муж:

– Он очень активный… И всегда говорит о том, как хочет, чтобы было.

– Здорово. – Герман дал полное согласие. – То есть у нас меньше треволнений по этому поводу?

Супруги снова нова переглянулись, передали друг другу мысленные выводы, похлопали глазами, и Злата выдохнула:

– Я не знаю, как с ним об этом поговорить.

– Поговорить о чём? – Герман прекрасно знал, что скрывается за «этим», но суть была в том, чтобы вывести мать на произнесение «этого» вслух, иначе при ребёнке она тоже будет обходиться обтекаемыми формами, которые тот пропустит мимо ушей.

– Вы знаете.

– Допустим, что не знаю.

Он непреднамеренно ухмыльнулся, чем спровоцировал очередной всплеск агрессии в янтарных глазах. Непреднамеренно или всё-таки специально? Герман держал улыбку, складывал вместе пальцы и отдавал себе полный отчёт в том, что специально.

Злата и пришла за тем, чтобы вытеснить свою злость и разочарование, которые она испытывает, когда думает о том, в каком месте теперь приходится учиться её ребёнку. Это она не может выдержать чужих смертей, это ей трудно с этим смириться. Мозг ребёнка другой, его фокус внимания может быть на совершенно других вещах. Конечно, его это тоже может беспокоить или будет беспокоить через некоторое время, но не говорить с ним об этом вовсе – не выход.

– Хватит придуриваться!

– Злата, никто не придуривается, только вы боитесь озвучить правду. Как вы тогда хотите заговорить с ребёнком, если даже не можете сказать: «Меня пугают суициды»? Попробуйте сказать, наверное, у вас ещё и зажимы в шее? У меня такое бывало, когда я не мог говорить о вещах, которые были доступны всем, но не мне. Попробуйте сказать?

Та взорвалась, но вязко, медленно источая лаву из кратера, без взрывов и летящих горящих камней, как в фильме-катастрофе. Она была тихой, угнетающей катастрофой, которая, в первую очередь, вредила себе, не позволяя чувствам возобладать над собой. Она подорвалась с места, вздёрнула нос и, насупив брови, резко развернулась. Дверью постаралась хлопнуть как можно сильнее.

– Извините, не рассчитал с формулировкой, – признался Герман.

Он не хотел любезничать и формальничать. Злата не была на это настроена, она бы не восприняла ни один из его ответов, а так он постарался вывести её на открытый конфликт, но она предпочла закоптить его в себе, как делала это постоянно, прячась от страшных монстров под одеялом, нежели убегая из комнаты и кидаясь в объятия родителей, которые бы знали о страхе дочери и могли помочь его разрешить, а её защитить: ночником, крепким объятием, рационализацией или исследованием комнаты посреди ночи.

– Вы… – начал супруг Златы. – Вызываете мало доверия.

Герман почти снова развёл руки, но сложил их, вместо этого пожимая плечами.

– Ко взрослым у меня другой подход, нежели к детям.

Этого ответа было недостаточно, не для тех, кто оказался один на один с таким наглым психологом, который позволяет себе говорить, что думает, и раздавать советы направо и налево.

Герман сам по себе знал, почему он так себя ведёт и почему говорит именно так. В его планы не входило кого-то задеть или принизить, ему, как всегда, захотелось решить не только проблему, озвученную человеком, но и подкопать под неё, вырыть туннель и выйти на разрешение того конфликта, который люди опускают, но который показывают бессознательно чуть ли не постоянно или тогда, когда человек находится в стрессе. В такие моменты, даже если человек всё остальное время вёл себя здорово и «нормально», вскрывается то, что на самом деле в нём сидит. Это Герман уже давно научился видеть. Потому что он не только смотрит, а наблюдает: за словами, действиями, мимикой. Иногда всё на поверхности, а иногда он прорывает туннель вместе со своим клиентом до Ламанша.

Открыв программу, он задумался, что даже не спросил имени ребёнка и что родители вполне себе могут направится в кабинет Альберта Рудольфовича, чтобы нажаловаться на то, как по-скотски психолог себя ведёт. Если директор подойдёт, объяснить ситуацию Герман сможет только наедине. Он ждал. Десять минут, полчаса, час. Супруги не вернулись, в кабинет никто не постучал, всё осталось на своих местах.

Следующий день Герман планировал провести в изучении данных об учениках, которые заносила Тамара Олеговна. Тех детей, чьи показатели по тестам превышали норму, Герман пригласил через классруков, но те либо не дошли, либо учителя забыли о том, что их просили. Герман не нагнетал: если человек не приходит, то это тоже своеобразный знак. Может быть, дети понимают своё состояние и нисколько не хотят с ним работать. Чести много. Но по завершению уроков, когда гул за дверью привычно пошёл на убыль, в кабинет постучались.

– Здравствуйте, – неуверенно проговорил девичий голос, а фигура быстро закрыла за собой дверь. Но сделала это тихо, в отличие от Златы.

– Добрый день. – Герман оторвался от экрана и оглядел девочку.

Русые волосы заплетены в две низкие косички. На круглом лице веснушки, краснота и подростковые прыщи. На теле чёрный, официальный комбинезон, на плечах белая вязанная пелерина. В весе, но не критичном. Пышная, но без переизбытка.

Она замерла около двери, держась за потёртую ручку.

– Могу чем-то помочь?

– Я… поговорить хотела.

– Конечно. Закрой, пожалуйста, дверь на замок и проходи. – Движением Тамары Олеговны Герман пригласил ученицу присесть.

То, что у него в кабинете было два кресла для учеников – это не так плохо, как если бы у него было только два стула, без спинок, но отсутствие дивана продолжало смущать, а наличие преграды между ним и учеником – массивный шоколадный стол, потихоньку выводил из себя. Это совсем не соотносилось с тем, в каких условиях раньше Герман пребывал, и вот эти мелочи – они влияли не только на его внутреннее равновесие, но и на ощущения учеников, которые пришли поговорить с ним, а выходило так, будто они пришли к директору или завучу в кабинет и сейчас будут критично разбирать все взлёты и падения, усиленно делая пометки в тетрадях и слушая поучения, которые будут вылетать раз за разом.

– Я – Герман Павлович, – представился он, когда девочка села напротив.

– Я знаю, – кротко ответила она. – Я – Маша.

– А по фамилии?

– Рудько.

Герман быстро забил данные в программу, прошёлся взглядом и увидел, что записей по ней нет. Первый раз. Либо «сложная», как Тамарочка говорила про Лёшку Небесного, и поэтому записей не вела. Но вся сложность, которую могли показать тесты, скрывалась в том, что у Маши немного повышенной уровень агрессии. Недостаточный для того, чтобы трубить о том, что ей нужна срочная консультация у психолога.

– По какому вопросу пришла?

– Да я… – Она смотрела в глаза, а потом опускала свои, глядя то ли на ноги, то ли на руки – из-за стола видно не было. – М-м, вы проводили тесты недавно. Представлялись тогда ещё. Я запомнила. Вы сказали кое-что, и… я подумала, что могу к вам обратиться. – Герман кивнул. – Сказали, что можно прийти со своими проблемами. – За уточнением она потянулась взглядом.

– Конечно, иначе зачем я здесь? В чём заключается твоя проблема?

– Да я… м-м, вы сами сказали, что можно… с этим обратится. И вот я пришла. Я немного злая.

– В каком смысле?

– В прямом, – надула она тонкие губы, – злюсь на всех постоянно. Постоянно меня что-то не устраивает, высказываю… Девочки меня бояться начали. Не постоянно, а вот когда так говорю или делаю.

– А что ты говоришь и делаешь?

Маша потёрла локоть, и тогда Герман больше внимания обратил на её осанку. К спинке кресла девушка не прижималась, сидела, чуть склонившись вперёд, слегка ссутулившись. Одна рука опиралась на колено, вторая трогала голую кожу, которую не прикрывали ни пелерина, ни короткий рукав блузки.

– Всякое говорю, – буркнула она. – Некрасиво говорю, злюсь. А девочкам неприятно, но я это… неспециально даже. Само собой получается. Я даже не замечаю, а когда замечаю… Становится неприятно. Но я даже извиниться за это не могу. Говорю, делаю, а не извиняюсь.

– Стыдно за это?

Маша активно закивала, её косички подпрыгнули.

– А как ты думаешь, что мешает тебе извиниться?

– Не знаю. Если бы знала, м-м, я бы уже поняла, что делать, и извинилась бы. А так получается, что нет. Ничего не понимаю, ничего не знаю, и ещё извиниться не могу… Со мной так никто общаться не будет.

– Боишься, что тебя из-за этого бросят?

Она стиснула зубы, мышцы под кожей окрепли и замерли в одном положении.

– А кто бы такого захотел?

– Не знаю, может, кто-то бы и захотел. Вопрос в том, чего хочешь ты, Маша.

– Да я… просто хочу вести себя нормально. Чтобы без вот этого вот. Без злости, агрессии, а они так и прут из меня, что ничего сделать нельзя. Тупая ещё, не понимаю, когда так говорю, что людей задеваю. Неприятно. И мне, и им… Я точно останусь одна.

– А что ты им говоришь? Как ты это говоришь? Можешь воспроизвести?

Посмотрела, как на идиота, ещё похлеще, чем считала себя саму. С осуждением и толикой презрения.

– Зачем мне это делать?

– Чтобы мы с тобой поняли, как работать. – Она выдохнула и сжала губы до толщины зубной нити. – Или хочешь, чтобы мы работали с абстрактными «злость» и «агрессия»? Несмотря на узкий спектр, это – чувства, которые могут выражать себя разными образами, и нам с тобой нужно понять, как они действуют. Сначала достаточно просто показать их, а потом разобрать, а потом мы пойдём ещё дальше и будем работать с тем, чтобы заменить одну часть на другую.

Марина Алексеевна говорила об этом, только в более тоскливом, сопутствующем своему настроению ключе. Так же, как и в коде, мы можем найти ту переменную, тот кусок данных, ту цифру или букву, которую надо поменять, но в работе с мозгом огромным пласт работы уходит именно на то, чтобы заменить эту переменную. Этим большинство и занимается, стараясь скорректировать своё поведение, свои реакции, чувства. Коррекция не означает, что от основы откажутся, это значит, что основа будет преобразована таким способом, который будет комфортен и удобен человеку и его окружению. Этого нужно было достигнуть с Машей, но она, скорее всего, будет ещё очень долго ходить вокруг того, что свои «злость» и «агрессию» она не понимает.

Перво-наперво нужно прийти к понимаю, осознанию. Возможно ли это для неё? Не все люди могут даже дойти до признания проблемы. Она признаёт проблему исходя из того, что её качества сказываются на общении с подругами. Ради них она хочет стать лучше. Она хочет быть не такой агрессивной. Она хочет… А чего именно она хочет кроме того, чтобы исключить неприятные для других людей чувства? Время ли сейчас задавать вопрос? Сможет ли она его обработать? Нужно двигаться постепенно, как люди приходили к открытию методов изучения космоса и добавляли в словари новые дисциплины: астрометрия, механика, астрофизика, космогония, космология.

Gut Ding will Weile haben .

Постепенно, от меньшего и размытого к большому и чёткому. Так мы можем сейчас увидеть другие галактики, рассмотреть звёзды в них, протянуть руку в их направлении, но не схватить. Но даже того, что мы видим, нам достаточно для того, чтобы не сдаваться и двигаться дальше.

– Что думаешь, Маша? – спросил он у молчуньи.

– Да как мне это сделать? Не понимаю…

– Можешь попросить у своих подруг помочь с этим. Поделись с ними переживаниями…

– Не могу, – вклинилась односложно она.

– Из-за чего?

– Не знаю. Из-за того… Из-за того, что внутри сидит.

– А что внутри сидит?

– Мерзкая жаба, которую душит змей.

– Они большие?

– Очень…

– Размером с мой кулак?

– Больше. М-м, раза в три.

– Это очень много. А где жаба сидит?

– Вот где-то здесь. – Маша указала на область грудины выше сердца.

– А они как, в лёгкие залезают или в сердце?

– Они… Они все вместе. В одном. Как сказать? Будто всем там тесно, и сердцу, и лёгким…

Герман приложил палец к губам, а потом подошёл к шкафу. Достал бумагу и цветные карандаши.

– Нарисуешь их?

– Их? Жабу со змеем? Да я рисовать не умею…

– Неважно, умеешь ты или нет, важно то, что ты сделаешь это. Я не оцениваю твои навыки, это не главное в моей работе. – Он подмигнул ей и положил на стол «приборы для изучения».

Маша немного жалась, осматривалась, но всё-таки подъехала поближе к столу, вытащила разом карандаши, наклонив упаковку, но придерживая руку, чтобы они не попадали со стуком на стол. Чтобы не оставили точечных разноцветных следов на белой бумаге. Это она предотвратить смогла.

Герман сел на своё место, а Маша задумалась, как показать этих жабу и змея, в три раза больших кулака Германа Павловича и так, чтобы они уместились на альбомном листе. Она отдала размышлениям больше семи минут – Герман засёк. Время – тоже важный показатель.

Простого карандаша не было, и она использовала чёрный для того, чтобы наметить форму. Пусть и не умела рисовать, начала с набросков шаров, которые обозначали жабу. Она занимала почти весь лист и, как видел Герман, стремилась вылезли с белого пространства, как оторваться от небосвода подающая звезда.

– А есть стёрка? – спросила Маша, обеспокоенная тем, что делает жаба.