– А вам, правда, интересно? – Марина Алексеевна не поверила. Взялась за сомнение. – О создании в мире, в котором ничего нет, а потом оказывается, что это создание – оно бог, и оно создаёт мир вокруг себя. Сначала только белый фон и строка диалога, а потом появляется силуэт, он обрастает деталями, и Бог обретает внешний вид, и ему скучно, и он начинает строить свой собственный мир, создаёт животных, а потом людей, с которыми пытается взаимодействовать. Но не всё так просто, потому что ему так же надо придумать, как они будут себя вести, и… В целом, это история о том, какую ответственность Бог несёт за тех, кого создал. Концовки две: одна ведёт к процветанию цивилизации, а вторая – к возвращению белого фона, когда ничего не было… Это только две концовки, которые мы обсудили. Я придумала ещё и третью… Когда всё осталось бы таким, каким Бог создал… То есть статичным, стагнированным. Не совсем смерть мира, но и не его жизнь. Хотела рассказать… Артёму, но… не успела. Я даже подумать не могла, что не успею… Что такое случится. – Она закусила нижнюю губу и схватила себя за плечи, как за трос, который должен был вернуть её обратно на корабль.

– Этого никто не мог предсказать. Такие вещи обычно прячутся внутри, и догадаться о них очень сложно… Если вам не дают никаких знаков.

– Так может, всё, что мне говорил Артём, было знаками? – Она рассеянно уставилась на будущего психолога своей школы. – А я… не увидела, не поняла правильно.

– К сожалению, Марина Алексеевна, мы этого не узнаем. Уже не узнаем…

– История не знает сослагательного наклонения, да? Мы не можем взять и удалить ненужную переменную и получить другой результат здесь и сейчас… Это не так просто, как работать с программами, кодами. Там исправленная ошибка тут же показывает результат, а в реальности мы сами ничего не можем исправить. Даже если будем знать как… Нам это не поможет. Совсем не поможет. – Она подняла своё плоское лицо к белому потолку, люминесцентным лампам. Обессилено опустила руки, расправила прямоугольные пальцы.

– Ходите к нему на могилу?

– Хожу. Раз в месяц. Пытаюсь ему что-то рассказать, но… не получается. Это я перед вами ещё бодрячком, а перед ним… только сопли развожу. Жалко мне его… Жалко. – По смуглой щеке проскользнула бесцветная капля. – Я никогда не думала, что так получится. Что это возможно. Конечно, я знала об этом, но знать – это одно, а когда это с тобой… – Она затряслась и обхватила себя руками, склоняя жертвенно голову. – Извините, я больше…

– Я понял, извините, что надавил.

Надавил, а не вскрыл, но Марина Алексеевна всё понимает. Она тоже хорошая, как Тамарочка, как Света, тоже привязывается к деткам. По крайне мере, к тем деткам, которые её. Не похоже, чтобы она переживала за Анжелу, Лизу и Сашу так, как переживала за Артёма. Она беспокоилась о том, кто был рядом с ней и кого сейчас нет. Сейчас она чувствительна и уязвима, больна потерей, которая длиться полугодие. Для неё всё началось не со смерти Анжелы, но и не продолжилось ею. Горе Марины Алексеевны индивидуально, может быть, оно даже сильнее, чем у родителей Артёма. А быть может, равно в такой же степени или даже меньшей.

Герман достал из кармана сухие салфетки и отдал пачку Марине Алексеевне. Та закивала, хватаясь на мягкий пакет, и позволила себе выронить ещё несколько слёз.

Если в кабинете, среди парт и компьютеров она ещё держится, что с ней происходит на могиле мальчика? Герман постарался не представлять, ведь эти чувства захлёстывали с головой и тянули вглубь, на дно омута, где ноги вязли в тине и водорослях, где за тебя хваталось невидимое наваждение прошедших счастливых дней, которые обратились нагнетающим сознание кошмаром. Только в отличие от представлений и снов, эти дни, эти кошмары были настоящими, стали настоящими, и по-настоящему отнимали возможность жить спокойно и безбедно.

– Если вам понадобиться помощь, приходите ко мне. – Плеча её Герман не коснулся, но ей было достаточно и словесной поддержки.

Той, которую она пыталась оказывать Артёму.

Она сделала достаточно, просто этого не хватило для того, чтобы отвести от Артёма «вестницу несчастий».

Судя по тому, что рассказала она и Ирина Николаевна Артёма могло довести и одиночество среди сверстников и понимание того, что он не такой, как большинство: внешне, социально, даже дружил с учителем информатики… Ещё был Андрей Храмов, который, возможно, приложил руку к издевательствам. Но что именно он делал – вопрос. Возможно, он ограничивался один неприятным словом раз в месяц или каждый день доставал, пинал и ставил подножки. Сама Ирина Николаевна говорила, что это было не так часто. Будь это частой проблемой, об этом бы оговорилась и Марина Алексеевна, но она говорила о других проблемах Артёма.

На следующей день Герман побеседовал с Егором Добролюбовичем – учителем истории и классруком Анжелы. Потрёпанный старик, на лице которого морщин больше, чем складок у бегемота. Вид благодушный, но отстранённый. Очки с толстой оправой увеличивали глаза, от чего он смотрелся по мультяшному карикатурно. Носил коричневый, застиранный костюм, с заплатками на локтях.

– Да-да, – оторвался он от заполнения журнала, – а вы у нас кем будете? Германом Павловичем? А-а, новый психолог, на место Тамарочки Олеговны? Здорово, здорово, что вы так быстро к нам пришли, мы учителей русского и математики найти не можем, зато психолог есть! – Его добродушный тон не скрывал иронии, с которой он проговаривал слова.

Мозгоправ, который ничем не поможет, и учителя, которые научат уму-разуму – тут и вычислять не надо, чтобы понять, кто школе нужнее.

– А зачем пожаловали? Познакомиться? Познакомимся, но лучше не на перемене, а на обеде. Не люблю захламлять время, нужно подготовиться к шестиклассникам, а то вы знаете, какими они бывают, эти шестиклассники? В школе-то хоть работали до этого? Работали? Ну хоть что-то.

«Хоть какой-то толк», – перевёл для себя Герман.

– Шестиклассники самые неугомонные, сложно с ними всеми. Что? Анжела? Какая именно? Вру, Анжел у нас было не так много, чтобы понять, о какой вы говорите, да и по вам видно, что вынюхивать пришли. Думаете, мы чего-то полицейским не рассказали? Утаили, да? По глазам же вижу, всё вынюхать хочешь!

Leere Wagen klappern am meisten .

Герман отчётливо ощущал настрой маниакального фанатика, который говорит о том, что сам считает верным. С такими сложно вести диалог, потому что он опирается не на то, что есть в реальности, снаружи, а на то, что есть у него внутри, как он себя там ощущает, что он сам себе надумывает. С такими Герману и общаться не хочется, но тут стоило узнать хотя бы что-то об Анжеле. Хоть какую-нибудь мелочь.

– Скажу я тебе, Герман Павлович, то же, что и этим в форме! – пригрозил Егор Добролюбович скрюченным пальцем. – Анжелка наша была свободолюбивой девочкой. Стенгазету рисовала, всегда рисунки свои на конкурсы отправляла. И друзья у неё были, Машка, Алёнка… Вместе всегда были, никогда её одну увидеть нельзя было. И я без понятия, что у неё в голове щёлкнуло. Только я – я не понимаю, как такое возможно? Чтобы человек, у которого было всё хорошо, и в школе, – он загнул один трясущийся палец, – и в семье, – второй, – решил покончить с жизнью? Не знаю, не верю я всему этому. Слишком многое сейчас у молодёжи есть, вот она и начинается «па-ариться» о вещах, которые на самом деле не имеют – не имеют! – никакого значения. Всё придумывают себе проблемы, которых не существуют, а потом заставляют своих родителей страдать. Да что уж там, нам тоже от всего этого досталось! Один, вторая, третий – как сговорились! Специально они, что ли? Чушь какая, но другого объяснения я не вижу, и ты не увидишь, Герман Павлович, не увидишь! И искать тебе здесь нечего, если ты здесь за этим. Место лучше не занимай и освободи для того, кому это нужнее! А теперь всё, – Егор Добролюбович хлопнул журналом, – у меня дела, тебе я и так достаточно времени одолжил. Не думаю, что ты сумеешь мне его вернуть, так что и брать с тебя я ничего не буду. Ты же тоже молодняк, наверняка сам себе проблем надумал. Игру такую интересную. В Шерлока Холмса решил поиграть. Время для игр прошло! А теперь вон из кабинета, мне готовиться к шестиклассникам надо!

Герман вышел, а Егор Добролюбович закрылся на замок изнутри.

Старик да даст фору молодым. Упёртый, критичный, уверенный в том, что нынешнее поколение просто зажралось, раз позволяет себе выйти из игры посредством смерти… А Герман – Шерлок Холмс. Ненастоящий, жалкая подделка, грубая копия, которая не сумеет сыграть роль оригинала ни при каких обстоятельствах, да и откуда бы у Германа была такая возможность? Он человек, а не книжный персонаж, наделённый дедукцией и знаниями из различных, никак не связанных между собой областей. Даже если бы у него эти знания были, он бы никогда не узнал, как их нужно использовать, особенно в этой школе.

Причины Артёма понятны и на виду, его смерть действительно могла быть спусковым крючком, который показал: «Я могу, и вы можете». Смерть Анжелы никак не обоснована внешними критериями, поскольку снаружи всё казалось хорошо; у Саши тоже видимых причин нет, раз он любил то, что делал, раз его никто не заставлял, только одно царапнуло сознание Германа – то, что мальчик не ощущал любви своих родителей. Он уже представил себе, что на это бы сказал старик Добролюбович: «Крыша над головой есть, еда есть, одежда есть, родители дают деньги для того, чтобы кататься по области и в другие города, они разрешают ему делать то, что он хочет, они не бьют его, не оказывают психологического насилия над ним, так в чём проблема? У него же всё ХО-РО-ШО!», и у Анжелы было всё хорошо, осталось теперь узнать, всё ли хорошо было у Лизы, но Герман уже подозревал, как у неё могло быть, учитывая то, что он успел услышать.

Наталия Дарьевна – учитель биологии, классный руководитель Лизы и последний учитель, с которым так подробно хотел начать своё общение Герман. На его удивление учительница была молодой. Совсем недавно выпустилась из педагогического университета и сразу в школу пошла работать. Встретила она его ласковой улыбкой, несмотря на то что рабочий день подходил к концу.

Lächeln ist die kürzeste Verbindung zwischen zwei Menschen .

Звонок с последнего урока уже прозвенел, но она не отказалась от знакомства. Закрыла дверь на ключ и провела психолога в лаборантскую, которая была заполнена книгами, плакатами со строениями клеток, человеческого организма, отдельных органов: почек, печени, мозга. На стеллажах стояли консервированные лягушки, крысы, двухголовые птенцы, в нескольких банках находились эмбрионы с искажённым развитием, и среди всего этого девочка-припевочка с распущенными, длинными, блондинистыми волосами, в белой блузке, сером сарафане и чёрных лодочках.

– Приятно познакомится, Герман Павлович, – задорно произнесла она, словно её одну не касалось то, что происходит в школе. – Чай будете? Вафли есть, печенья. Или вы не очень по мучному? Знаю, что вредно, но никак не могу отказать себе в удовольствии быстрых углеводов, где же ещё их получить? Да и никто не говорит, что нельзя, можно, только чуть-чуть, и чтобы медленных было побольше. Ну так что, будете?

Герман отказываться не стал. Они сели за маленький стол около узкого окна, прикрытого ажурной занавеской. Наталия Дарьевна разлила чай по кружкам и придвинула поближе сладости.

– Вафли с лаймом и лимоном. Я так вообще мяту люблю, но такого добра у нас немного. Знаете, ситуация такая смешная была, пошла на фудкорт, заказала чай, а мне сказали, что на выбор можно мяту или… или что-то ещё, но вы уже поняли? Я взяла мяту, её залили кипятком и дали пакетик чая, ну а я что? Я просто выпила воду с мятой, очень даже ничего было! Приятно, чай забрала с собой. Думаю, что надо поставить себе на подоконник её выращивать. – Она пригубила горячую кружку. – А вы чего не пьёте? Не нравится?

– Я хотел поговорить… О Лизе. Которая Гордиенко.

– Ах, Лиза… – Прозвучало ровно как: «Да, была здесь такая, помню». – Что хотели узнать?

– Как она вообще… Себя вела? Были ли у неё причины для суицида?

– А мне же откуда знать? – просто ответила Наталия Дарьевна. – То, что происходит в душе человека, от меня закрыто. Я с ней столько не общалась, для этого надо к её подругам обращаться: Лилит, Софе, Ане. Они точно скажут больше моего.

– Тогда, Наталия Дарьевна, расскажите, какой она была снаружи, что вы видели?

Та застыла с вафлей около открытого рта с ровными выбеленными зубами. Не хватало только вульгарной красной помады. Герман был уверен, что такая в её косметичке есть, и она есть с ней где-нибудь в истории Инстаграма, с завитыми волосами, в коротеньком белом халате, обворожительно вытянутой ножкой.

– Что я видела? Хороший вопрос, что я видела в ней. Я видела девочку, которая в свои шестнадцать получила столько, о чём я только мечтала в её возрасте. У неё богатые родители. Достаточно богатые, чтобы на Новый год слетать в Египет, а летом в Шри-Ланку. Я ей завидовала, у меня семья была бедной, мне нужно было следить за вещами, чтобы они не дай бог не порвались. Знаете, – она усмехнулась, – когда у меня рюкзак пришёл в негодность, пришлось ходить с пакетом в школу… А вы знаете, шесть учебников, шесть тетрадей, пенал. Один пакет был тяжёлым, и я ходила с двумя. Не думаю, что Лиза могла бы себе такое представить. Вот и… ах, какие времена была. Пусть тогда и косились, но буллинг меня обошёл стороной. Тогда-то и буллинг не говорили, травля это. Вам не кажется, что буллинг как бы смягчает? А вот травля говорит прямо, что травят, выживают. Ну а буллинг – это что? От «булла»? Быка? Дети даже разбираться не будут. Я считаю, что в таких вещах надо быть прямолинейным и не ходить вокруг да около. Это неправильно.

– Раз вы так говорите, вернёмся к Лизе?