– Я не понимаю, почему вы держитесь за старое? – гном блеснул лысиной. – Весь цивилизованный мир строится на принципах экономического либерализма и политической демократии, – он говорил на чистейшем русском без намека на акцент.

– Общие рассуждения о незримой руке рынка и прочих либеральностях меня ни в чем не убеждают. Что касается демократии… Я не против, но в местном исполнении этот проект меня исключает.

– Вас лично?

– Да. Мои отец и мать не были гражданами Первой республики, как и большинство русскоязычного населения.

– Но вы же латыш!

– Да, но мои родители до 1945 года жили в России.

– В программе Народного фронта нет никакой дискриминации по национальному признаку. Дайте мне сказать! Тише, тише! Я хочу процитировать слова одного из лидеров Народного фронта, – гном стал нервно перелистывать журналистский блокнот. – Вот! «Народный фронт Латвии авторитетно заявляет, что будет последовательно защищать стремление всех живущих в Латвии нацменьшинств к культурной автономии, национальному самоутверждению и пробуждению».

– Никогда столько не лгут, как во время войны, после охоты и до выборов.

– Это все, что вы можете сказать?

– Вам недостаточно?

– Народный фронт намерен интегрировать пришлое население. Вас это не устраивает?

– Интегрировать? – я пожал плечами. – Кого, куда? Вы хотите, чтобы мы все вместе отмечали день легионера Waffen SS и пели Хорст Вессель.

Шум в зале нарастал.

– У вас нет никаких оснований охаивать программу Народного фронта.

– Хорошо. Не буду. Прекрасная программа. Просто отличная! – Я взял лежащую перед Марисом программу Народного фронта и помахал ею. – Отвезите эту брошюрку в Париж и подарите Жаку Дерриде, надеюсь, вам известен этот французский философ, показавший миру, что скрывается за текстом. Уверен, он поместит ее в рамку как блестящий образец саморазоблачения. Там есть все: застарелые страхи, скрытые фобии, предрассудки, латентный фашизм и много чего еще. Можете попросить также Ролана Барта поискать в этом тексте скрытые коды и «значения второго порядка», их там – тьма. А если поднапрячься и разложить текст по Лакану – я на секунду онемел перед сложностью задачи, – то получится… получится не программа, а… полная белиберда.

Я хотел сказать – «хрен собачий», но постеснялся.

Марис не выдержал:

– Мы действительно хотим межнационального мира. Но мы не можем построить национальное государство так, чтобы никто не был обижен. Кому не нравится Латвия, пусть уезжает! – он произнес это спокойно, с благосклонной улыбкой епископа, дарующего отпущение грехов.

– Все правильно! Чтобы кто-то обрел будущее, кто-то другой должен его потерять, – парировал я. – Вот и ответ на все ваши вопросы.

Шведская журналистка, сидевшая как цыганка в ногах первого ряда, тоже подала голос:

– За Народный фронт проголосовало абсолютное большинство народа. Меньшинство должно подчиниться большинству.

– Только не надо ссылаться на народ. Народ – это та часть государства, которая не знает, чего хочет.

– «Народ тупит», – издевательски прокомментировал меня журналист, сидевший справа от француза.

– Это вы сказали! А я процитировал Гегеля. Нет никакого большинства. Есть технология одурачивания.

– Но вы же не будете отрицать, что общественное мнение склоняется не в вашу пользу, – не унималась шведка.

– Общественное мнение склоняется туда, куда оно склоняется, и вряд ли вы мне докажете, что это имеет хоть какое-то значение, – мне не хотелось полемизировать на эту проигрышную для меня тему, и я постарался, чтобы мой голос звучал как можно более отстраненно.

– Извините за фамильярность, – из задних рядов с вытянутой рукой высунулась немецкая журналистка, которую во время утреннего интервью Костя прозвал тевтонской кобылой, – но я действительно хочу понять, почему молодой образованный человек, латыш, и, как вы утверждаете, не связанный с коммунистами, защищает империю зла?

Напряжение в зале росло по всем правилам и требовало выхода. Самое время что-нибудь выкинуть.

– Я бы не хотел оперировать понятиями добра и зла. Как известно, они часто меняются местами. Прошедшие демократические выборы, которые тут все считают добром, были верхом цинизма, – я повысил свой голос до обличающей высоты, – разные по численности округа, джерримендеринг, лживые посулы, запугивание, – мой голос пронесся над залом и разбился о противоположную стену. – Официально заявляю: при выборах в Верховный Совет, который завтра проголосует за независимость Латвии, был нарушен основополагающий принцип демократических выборов, принцип – один человек, один голос.

Марис попытался перекричать взорвавшийся зал:

– Допущенные нарушения были необходимы. Россия – это тотально порочное государство. Суть несвободы. Освобождение от России – путь к свободе.

Этот спич я не мог оставить без внимания. К счастью, шум немного поутих.

– Есть такая китайская сказка, – я посмотрел на китайских журналистов, – победивший дракона сам становится драконом. Империя зла будет побеждена, но на ее месте возникнут такие маленькие тоталитарные государства. Такие маленькие дракончики. Failed States. Я вообще не верю в полноценную государственность обиженного на историю этноса, – в зале снова поднялся шум, и мне пришлось повысить голос. – Уже само слово «нация» в устах Народного фронта звучит репрессивно. А теперь извините! Джентльменское уважение к завтрашнему дню не позволяет мне больше рассуждать на эту тему.

– Я вижу, вы действительно безнадежны, – гном окончательно вышел из себя, мне даже показалось, что он полез в мою сторону по головам. – Вы самый обыкновенный коллаборационист!

– А те, кто сегодня радеют за нацию, активнее всех лизали задницу Москве.

Произошло то, что и должно было произойти, – я закусил удила. Еще чуть-чуть – и пресс-конференция превратится в скандал. Я посмотрел на Костю. Он сидел, расслабленно откинувшись на спинку кресла. Значит, не все так плохо.

К счастью, пресс-коференция внезапно закончилось. Модератор встал и объявил, что время истекло.

Несколько журналистов русских газет подошли пожать мне руку. Костя был в восторге.

– Превосходно, – радовался он, передвигаясь туда-сюда своей слегка прыгающей походкой. – Failed States! Блеск!

У меня было другое мнение.

– «Кричали женщины “ура!” и в воздух чепчики бросали…» Ты забыл о главном принципе пиара: все, кроме некролога. Боюсь, завтра меня вынесут ногами вперед.

– Наоборот! Тебя хотят видеть на телешоу «Сегодня вечером».

– Хватит с меня. Я сегодня слишком долго морочил людям голову.

Ко мне подскочила шведская журналистка. Из-под джемпера, облегающего фигуру, там и сям выглядывало ее розовое тело.

– У меня вопрос: что вы имели в виду, говоря о Failed States? – почти прокричала она на ломаном русском.

– Посмотрите в словаре.

Я повернулся, чтобы уйти.

– Стойте, стойте! А вступление в Евросоюз?

– Что Евросоюз? Пусть ему будет хуже.

– Прибалтика для Евросоюза гомеопатическая доза.

– Как бы она не стала каплей яда.

На выходе из зала я столкнулся с Костиной симпатией. Высокий рост, короткие каштановые волосы. Короткая, обтягивающая кожаная юбка с тонким светлым свитером, темно-серые туфли на устойчивом каблуке. Одна из тех коварных женщин, которые мучили мое воображение в нежном возрасте между «Алыми парусами» и «Декамероном».

Она протянула мне руку.

– Хочу с вами познакомиться. Вивиан Белчер, корреспондент лондонского журнала. Можно на английском?

Я кивнул, чувствуя, как у меня мгновенно пересохло в горле и чуть-чуть сжал пальцы ее руки.

– Чем могу быть… полезен?

Она одарила меня равнодушной улыбкой.

– Я бы хотела задать вам еще несколько вопросов.

– Вы чем-то не удовлетворены?

– О, вы прекрасно владеете английским! – ее комплимент был таким же лучезарно-равнодушным, как улыбка. – Я с большим интересом наблюдала, как вы порадовали публику и галантно покинули сцену. Но думаю, вам еще есть что сказать. Так вы согласны?

Разве я мог ей отказать!

– Давайте завтра вечером.

– Отлично! Я вас найду.

Она опять улыбнулась своей вежливой саксонской улыбкой и отошла так, что я непроизвольно качнулся ей вслед. Костя удержал меня за рукав:

– Я ж тебе говорил – прям, не можно глаз отвесть!..

– Ты был прав, – я передернул плечами, сбрасывая наваждение. – А может, она просто насиликоненная шлюха…

– Ты что! У нее естественная грудь.

Я смотрел, как Вивиан под руку со своим кавалером идет к выходу. Ее грудь чуть покачивалась в ритм движению. Кавалер был ей под стать. Высокий, крепко сложенный, с темными, откинутыми назад волосами, в светлом, безупречно сидящем костюме и мягких ковбойках городского стиля. Так эти сапоги носят только техасские миллионеры и политики Среднего Запада.

Я отошел к окну, ощущая потребность в глотке воздуха, и чуть отдернул штору. На ярко освещенной фонарями улице толпились люди. Они пели. У парадного входа стоял длинный черный «бьюик».

Костя встал у меня за спиной.

– Вот и американцы подъехали.

– Раз песенная революция, должен быть дирижер.

Вивиан со своим кавалером села в «бьюик» и укатила.

– Ты думаешь, они оба из ЦРУ?

– А разве здесь есть кто-нибудь не из ЦРУ или КГБ?

Костя почесал затылок:

– Есть. Ты и я. Правда, в тебе я не очень уверен. Шутка.

Мы опять помолчали.

– Девять из десяти революционеров – это всегда осведомители, – сказал Костя. – Интересно, почему революции все же случаются.

– Тебе лучше знать. Ты же историк. Но почему революция?

– Эта революция по отношению к предыдущей революции. Особенно по масштабам абсурда.

– Говорят, на набережной завтра соберется миллион.

– Что такое миллион? Единица и много-много нолей.

Я подтолкнул Костю плечом:

– Грех глумиться над эстетикой свободы.

До нас долетели яростные выкрики и захлебывающийся клекот мегафона. Я снова выглянул наружу. Там все еще колыхалась огромная толпа. Сквозь нее испуганно, по одному, пробирались депутаты фракции «Равноправие».

– Что будем делать? Отсюда не выбраться, – вздохнул Костя.

– Надо выбираться. Марсо никогда не поверит, что я всю ночь защищал всеми плюнутую советскую власть. Пошли!

В этот момент к нам подошел незнакомый мужчина. Он был на полголовы выше меня и шире в плечах.

– Уходим через парадный вход, – незнакомец говорил на чистом русском языке и был совершенно спокоен. – Держитесь вплотную за мной.

Мы переглянулись и подчинились.

Воздух снаружи был пропитан неконтролируемым буйством. Со всех сторон выкрикивали мое имя. В какой-то момент я подумал, что закончу день на фонаре.

Однако незнакомец уверенно шел сквозь толпу, как будто ее и не было. Значит, кто-то все же контролирует ситуацию. Это обнадеживало.

Толпа расступалась и смыкалась за нами.

Марсо сидела в кресле и говорила по телефону.

 «Он вообще ничего не делает по дому! Он просто не способен на это. У него голова работает по-другому, чем у всех остальных. Он в своем мире. Он даже ничего слышит. Вечно витает в облаках, правда, время от времени вынужден возвращаться, но не часто. И на меня матом. Пока не услышишь, не поверишь. Все, явился, надо идти его кормить».

Положив телефонную трубку, Марсо подошла ко мне и обняла за шею:

– Ну что, навоевался?

– Ты права: я ни на что не способен.

– Видела тебя по телевизору. Не знаю, какие там приемы у этих телевизионщиков, но твоя очкастая физиономия блестела на всю страну, как сальная тарелка, поставленная на ребро под лампу.

– Неужели я так плохо выглядел?

Марсо пожала плечами и села на тахту, подобрав под себя ноги.

– Ладно, не буду тебя расстраивать. Та сторона выглядела еще хуже. Но чего ждать от тех, кто пришел с выпаса…

– Тоже мне, аристократка! Там половина моих однокашников и коллег по университету.

– Вот я и говорю.

– Чем я-то тебе не понравился?

– Всем! Ты говорил заумно. И вяло. Никого не воодушевил. Ты все время что-то объяснял. Не знаю. Ты был похож на профессора математики, который безуспешно борется с патетикой тупого студента. Я, конечно, дура, но мне кажется, что политика так не делается. Нужен лозунг. Простенький такой, глупейший лозунг. Как у Народного фронта «Не дадим русским съесть латвийское масло!» Отлично! Супер! А ты? Рыночная экономика такая и такая – бу, бу, бу. Куда вы свое масло денете – бу, бу, бу. Да плевать! Латыши хотят рискнуть, довериться провидению. Они говорили о высоком. А ты? Никаких восторгов души. Куда делся твой романтизм? Ты стал занудой. Всех учишь. Хотя, что я говорю. Что бы ты ни делал, всегда получается лекция.

– А что я должен был сказать?

– Ты должен был сказать: засуньте это масло себе в задницу!

С присущим ей инстинктом Марсо опять спасала меня от самого себя, превращая все, что я делаю, в труху.

– Ты согласился возглавить фракцию «Равноправие»? – осторожно спросила она.

– Нет.

– Хоть одна хорошая новость за весь день! – в ее голосе прозвучала неподдельная радость. – Тебе надо думать не об этой идиотской фракции, которая без тебя не может даже через губу переплюнуть, а о семье.

– Ну, началось!

– Нет, ты послушай! Ты изображаешь оппозицию. Создаешь иллюзию сопротивления. Играешь в какую-то дурацкую игру. Я знаю, ты заварил всю эту кашу из-за своего дурного характера. А у остальных очень нехилые планы. Начальниками хотят стать. Разъехаться по заграницам. Сволочи!

Я закрыл глаза и прикрыл их ладонью.

– Неужели ты не видишь, что я стараюсь не перегибать палку. Ради тебя и дочери.

– Спасибо и на этом. Все, заканчиваем. Иди есть.

Я сел за стол. Марсо поставила передо мной дымящуюся тарелку риса, на поверхности которого виднелись разноцветные пятнышки овощей.

– А что у тебя? – мой вопрос прозвучал насквозь фальшиво.

– Какая разница? Ты же у нас кормилец. Вот и скажи, как жить дальше? Денег больше нет.

Я набил рот рисом, чтобы не говорить. Единственное, чего Марсо не умела делать, – это возвращать мне подорванную веру в себя. Ее постоянные: «Я верю в тебя!», «Ты можешь все!» – меня всегда только раздражали.

– Я очень устал и хочу спать. Завтра опять сумасшедший день.

– И кто в этом виноват? Когда ты истратил все наши деньги на предвыборную кампанию, я думала, что ты отдаешь себе в этом отчет.

Я посмотрел на дно своей чашки:

– Ради бога, не надо ничего говорить! Час ночи. Дай покой!

– Это я не даю покоя?! Ты бы посмотрел на себя! Сам успокойся.

– Я спокоен. А ты нет. Давай, давай, скажи какой я хам, пьяница, эгоист, бабник и вообще скотина. Как я загубил твою жизнь.

– Не ори на меня! Я ни в чем не виновата! Извинись сейчас же!

– Извини!

– Тебе извиниться – раз плюнуть, – продолжала давить Марсо. – Я хочу налаженной жизни, чтобы все по своим местам. А ты превращаешь нашу жизнь в кошмар.

Марсо принялась переставлять вещи с места на место, как это она делала всегда во время скандалов, перемещая беспорядок из одного угла в другой.

– Почему эти ключи валяются здесь? Почему ты их бросаешь куда попало? Потом опять будешь искать.

– Это же глупо искать ключи там, где они должны быть!

– А что не глупо? Сначала ты потеряешь ключи, а потом голову.

– Может, хватит? Иногда мне кажется, что основное твое занятие в этой жизни – волноваться. Каждый раз, когда я выхожу за пределы очерченного тобой круга, у тебя начинается истерика.

– По-твоему, лучше жить этой ужасной, запуганной жизнью, как сейчас? – Марсо высоко подняла голову, чтобы сдержать слезы, и закрыла глаза. – Хотя ты всегда так жил, на грани обмана. А я этого не замечала. Или не хотела замечать, – у нее задрожала нижняя губа и задергались плечи.

– Бога ради! Перестань.

– Тебя посадят. Нет ничего глупее, чем сидеть за идею. Лучше укради что-нибудь! Завтра надо платить за музыку и танцы. За английский. Или ты хочешь, чтобы наша дочь все бросила. Ради чего? Чтобы ты мог покрасоваться на трибуне?

Я взял ее лицо в ладони. Она тихо сказала: «Сделай хоть один шаг мне навстречу. Скажи мне, что мы вместе».

– Мы вместе, – я погладил ее светлые коротко подстриженные волосы.

Марсо все еще пыталась сдержать слезы.

– Думаешь о том, как завтра выступить перед толпой? – спросила она.

– Да, перед парламентом. Но толпа будет стоять под окнами.

– Неужели ты не все сказал?

– Я прочитал только первую лекцию. А надо прочесть весь курс.

Я сел в кресло и уставился в окно. С каждой секундой мысль о том, что предстоит мне завтра, становилась все более и более невыносимой.

Понимая, что этого делать не надо, я позвонил Косте.

– Слушай, а что, если я завтра припомню всем Кревскую Унию.

– Это как?

– Подписав в XV веке Кревскую Унию^[55], Литва стала членом тогдашнего Евросоюза. После этого на поле битвы при Грюнвальде литовцы пришли в звериных шкурах. А в рассказе Проспера Мериме «Локис», по-литовски «медведь», Литва – непроходимый лес, полный жути. Дело было в середине прошлого века. Через четыреста лет после Унии.

Костя, что-то промычал спросонья.

– «Локиса» я не читал… но знаю, что Проспер Мериме был великим мистификатором. Иди-ка ты спать.

– Нет, я серьезно. Жена только что мне устроила выволочку. Оказывается, я все неправильно говорю.

– Меньше ее слушай. Я подумаю.

Ворочаясь с боку на бок, я старался, чтобы мои мокрые волосы не разметались по подушке. Марсо лежала рядом, неподвижно глядя в потолок. Вдруг она повернулась, приподнялась на локте и, поймав мой взгляд своими печальными глазами, долго на меня смотрела. Это был взгляд матери, которая понимает, что ребенок у нее – урод, но она никогда не признает этого перед другими.