2

На лестнице раздаются мамины шаги. Мы с Трюс так и сидим на диване.

– Чего хотел Франс ван дер Вил? – спрашивает она, вываливая на стол гору чистого белья.

Вот, значит, как его зовут.

– Франс… э… – говорю я, быстро перекинувшись взглядами с Трюс, – Франс пригласил нас присоединиться к его группе Сопротивления. – Мой голос звучит беспечно, будто такие приглашения нам поступают каждый день. – Ты его знаешь, мам?

– И что вам придется делать? Что-нибудь опасное?

– Ты же ничего не хотела слышать, – напоминает ей Трюс.

– Подробности – нет! Только то, что ему нужно от вас. Ничего опасного?

Трюс молчит.

– Что тогда? Подделывать продовольственные карточки?

Трюс кивает.

– Заниматься саботажем? – Мама раскладывает гладильную доску.

– Чего-чего? – не понимаю я.

– Перерезать телефонные кабели, перегораживать рельсы и тому подобное?

– Да, и это тоже, – отвечает Трюс и быстро спрашивает: – Но как ты думаешь, мам? Ему можно доверять?

– Я его едва знаю. – Мама задумывается. – Поспрашиваю у товарищей по партии.

Как всегда по вечерам, Трюс укладывается на старом диване в гостиной. Я лежу напротив нее, на двух сдвинутых креслах. Мама – на кровати за раздвижными дверями, в другой половине комнаты. Мама сказала, что теперь мы снова можем спать наверху, в наших кроватях, но для нас это означает смириться с тем, что произошло с Кауфманами.

Я поудобней устраиваюсь на подушке. Под подушкой – сиденье кресла. На этом кресле месяц назад сидел своей немецкой задницей тот фриц, и всего несколько часов назад – этот господин. Настоящий господин в шляпе. Франс ван дер Вил. Который выбрал нас для своей боевой группы. Меня и Трюс!

– Если мы скажем этому Франсу «да», все изменится, – шепчу я сестре.

Мама легла полчаса назад. Я слышу ее ровное дыхание: она спит.

Трюс невесело усмехается.

– Все изменилось давным-давно, – говорит она.

Я киваю, хоть сестра и не видит.

– Еще когда немцы разбомбили Роттердам^[9], – добавляет Трюс.

– Ну да, – бормочу я.

Тогда мы быстро поняли, чего ждать от этих подонков. Хотя позже в газетах писали, что немецкие солдаты ведут себя «чинно и любезно». Бомбы они тоже чинно и любезно кидали? Предварительно извинившись?

– Нет, – вспоминаю я. – Еще раньше. Когда они стали гоняться за евреями.

Тогда, после Хрустальной ночи, здесь появились первые беженцы. С тех пор прошло три года.

– Нет, еще раньше, – вспоминает Трюс. – В тридцать третьем, когда к власти пришел Гитлер.

Я нарочито громко вздыхаю.

– Нет. Еще раньше, – говорю я. – Сразу после Мировой войны, потому что… э…

Я замолкаю, потому что не знаю, что именно тогда пошло не так. От истории у меня голова идет кругом. Это как в детстве, когда я писала свои имя и адрес:

Фредди Оверстеген

улица Брауэрсстрат

район Лейдсеварт

город Харлем

Нидерланды

Европа

Мир

Вселенная

…и чувствовала, что проваливаюсь в головокружительную, невообразимую бесконечность.

* * *

Разузнать побольше о Франсе ван дер Виле мама сможет только через несколько дней, но я уверена: ничего плохого не выяснится. Ведь он настоящий джентльмен!

Жаль, что того же нельзя сказать о моем отце. Он вольная птица, ему милее летать по белу свету, чем жить с нами. Мы для него – клетка. Мама говорит: когда у него к тому лежала душа, он работал (нечасто), а когда нет – пил (очень часто). И гонялся за женщинами. Я знаю: слышала разговоры мамы и тети Лены. Отец даже к тете Лене подкатывался! К маминой сестре! Прямо дома, на кухне. Мама лежала со мной в постели – я тогда только родилась, – а отец заглядывался на тетю Лену. Точнее, не просто заглядывался. Пытался добиться… ну, того самого.

К счастью, ничего у него не вышло: тетя Лена влепила ему пощечину.

– Такие, – говорит мама с влажными глазами, как только речь заходит об отце, – нам не нужны, правда ведь?

– Правда! – соглашаемся мы с Трюс.

Когда другие дети спрашивают, где мой папа, я говорю: «Умер». У меня есть мама и Трюс. Всё. Нас трое. По отцу мы не скучаем. Наша семья – это мы. Не он.

– Кстати, о Франсе, – начинает мама.

Они с Трюс складывают белье. Мама не глядя соединяет уголки простыни – точность ей не важна – и подходит к Трюс, чтобы сложить обе половины. Отдает ей простыню и садится на диван.

– Да, что ты слышала? – Трюс замирает с простыней в руках.

– Ему можно доверять, – просто говорит мама.

– Что тебе рассказали? – не терпится узнать мне.

– Что из него выйдет прекрасный командир группы. Людей он подобрал отличных. О тех, кого не знал лично, выведал все до мельчайших подробностей.

– Серьезно? – удивляется Трюс.

– Серьезно.

Так я и думала!

– Что скажешь, Трюс? – Я опускаюсь на диван рядом с мамой. На подоконнике у нее за спиной качает головой моя игрушечная жестяная черепашка – вверх-вниз, вверх-вниз. «Соглашайтесь! – говорит она. – Соглашайтесь!»

– Не торопитесь с решением, – советует мама.

– Как это – не торопитесь? – Я думаю о госпоже Кауфман и маленьком Авеле.

– Война, она, может, еще целый год продлится, – говорит мама.

– Менейр Ван Гилст говорит, Сопротивление бесполезно. – Трюс еще раз складывает простыню. – От немцев, мол, все равно не избавиться. Это навсегда. Нидерланды теперь – часть Германии.

– Ах, да не слушайте вы этого бакалейщика! – отмахивается мама.

– Он же отец Петера! – напоминаю я.

– И рассуждает как настоящий торговец.

– Вообще-то, многие так рассуждают. – Трюс кладет сложенную простыню на стол.

– Они неправильно мыслят. Они ведь не коммунисты! – Мама потирает костяшки пальцев, покрасневшие от стиральной доски. – Легко кричать, что Германия сильнее, ведь тогда незачем и бороться с несправедливостью. Но не выбирать – это тоже выбор. – Она смотрит перед собой. – Нельзя смириться с немецким ярмом. Ни с каким ярмом нельзя.

Кажется, ее взволновали собственные слова. О ком она думает? О фрицах? О моем отце?

Я хочу погладить ее по плечу, но она уже пришла в себя.

– Нидерланды будут свободными, Трюс. – В ее голосе звучит знакомая уверенность. – Это вопрос времени.

– На свете есть добро и есть зло, – говорю я. – И со злом нужно бороться. Так ведь, Трюс?

Трюс задумчиво склоняет голову. Потом медленно поднимает на меня глаза и кивает.

– Вы правда хотите в группу Франса? – спрашивает мама. На миг на ее лице проступает улыбка, глаза блестят. Но через секунду она уже тревожно морщит лоб. – Вы ведь не обязаны соглашаться. Вы – самое важное в моей жизни, а эта работа смертельно опасна. Вы и так уже помогаете, раздавая листовки. Тоже достойное дело.

– Мам, я хочу делать больше! – возражаю я. – И ты сама говоришь: это не навсегда!

Мама пожимает плечами.

– Но это ведь не значит, что нужно немедленно вступать в Сопротивление…

– Ты сама разрешила нам поговорить с Франсом! – напоминает Трюс.

– Да, но я же не знала… – Мама умолкает, устремляет задумчивый взгляд в пустоту. Потом говорит: – А что, если это продлится дольше года?

– Я все время думаю о мефрау Кауфман и Авеле, – говорит Трюс, – и о том, что происходит с евреями. Им теперь все запрещено, скоро их всех увезут, мам! – Ее голос срывается.

Трюс права.

– Да пусть эта война хоть два года продлится! – кричу я.

Воцаряется тишина. Высоко в небе гудят самолеты. Надеюсь, британские бомбардировщики на пути в Германию.

Мама испытующе смотрит на меня.

– Скажу вам одну вещь… – Она берет Трюс за руку и мягко усаживает ее рядом со мной. – Не знаю, чем именно вы будете заниматься, да вы и сами не знаете, но… – Она проводит пальцем по моей щеке. – Всегда оставайтесь людьми. – Ее взгляд серьезен, слова падают тяжело, весомо. – Не уподобляйтесь врагу. Не марайте руки. Никаких оправданий вроде «приказ есть приказ». Всегда думайте своей головой.

– Да, конечно, – тут же соглашаюсь я.

Трюс кивает.

– Мы же не дурочки. Мы всегда будем думать самостоятельно. По крайней мере, я.

– Я тоже!

Мама внимательно смотрит на нас.

– И не убивайте, – говорит она. – Никого, даже злодеев.

Трудно поверить, что она так серьезна. Она еще никогда с нами так не разговаривала.

Может, я и не такая рассудительная, как Трюс, но способна отличить добро от зла. Я нарушаю тишину.

– Я прислушиваюсь к себе. К своему… – Кладу руку на грудь, но речь не о сердце. – К своему нутру.

Я краснею – так высокопарно это звучит. Но мама говорит:

– Как ты хорошо сказала, малышка!

Я кладу голову ей на плечо. За моей спиной она протягивает руку Трюс. Я слышу над собой мамин голос:

– Мир больше нас. А вы всегда в моих мыслях. Не забывайте об этом, никогда.

3

– Прежде чем я допущу вас на собрание группы, – говорит Франс, – вам придется выполнить одно задание.

Он стоит, прислонившись к большому дубу на краю лесопарка Харлеммерхаут, напротив винного магазина «Де Хаут», где он назначил нам встречу. На его губах играет странная улыбка.

Мы с Трюс переглядываемся. В ее глазах вопрос: «Это что еще значит?» Я пожимаю плечами. Видно, так у них принято, ну и что? Трюс повсюду мерещится подвох!

– Пойдемте, – машет нам Франс и ступает на лесную тропу. Быстрым пружинистым шагом он ведет нас за собой.

Мы входим в лес, в темноту. Пахнет влажным мхом. Я вглядываюсь вдаль, где тропинка сужается. Конца не видно.

Вечер сегодня ясный, но в чаще об этом забываешь. Тропа не такая уж узкая, а деревья высокие. Высокие и черные. Идешь будто по туннелю. Месяц скрывается за облаком.

– Осторожно, барышни, – предупреждает Франс: дорогу преградило поваленное дерево.

Я смотрю то на тропинку, то на спину Франса. Впереди все равно не видать ни зги. Наши ноги почти бесшумно переступают через дерево, шагают по земляной тропе, по сухим листьям, вдоль густых кустов. Как далеко еще идти? Что придется делать? От напряжения у меня сводит плечи. Тут и там из кустов доносится шорох – ночные звери. Мыши, наверное. Или птицы? Понятия не имею. Я выросла в городе.

Постепенно глаза привыкают к темноте. Мы приближаемся к какой-то блестящей поверхности. Черный пруд, вижу я, подходя. Это сюда мы направлялись? Франс указывает на глубокую яму у воды, грязную, грозную яму.

– Сюда мы будем сбрасывать приговоренных, – говорит он.

Я слышу тяжелое дыхание Трюс. Мое сердце рвется из груди. Мы обе не произносим ни слова.

Франс останавливается так внезапно, что я чуть не натыкаюсь на него. Оборачивается и как-то странно, визгливо смеется.

– Скажите-ка, а вот Ханс Мок – где живет? – спрашивает он. – Вы же знаете адрес. Где это?

Я ошарашенно таращусь на него. Разве можно задавать такие вопросы?! Трюс потрясенно разевает рот. Мы никогда не выдадим чужого адреса. Никогда!

Ханса Мока мы знаем, он товарищ мамы по партии. Живет на Зейлвег, напротив лицея Святой Троицы. Старается помогать Сопротивлению как может, но может он немного: Ханс – еврей.

– Зачем вам? – ледяным тоном спрашивает Трюс.

– Попались, дамочки! – шепчет Франс.

Вдруг я вижу: в правой руке у него какой-то тусклый черный предмет. Я отшатываюсь. На нас надвигается его рука с… да, черт подери, с пистолетом!

– Я из гестапо. Наша группа работает на СД.

Свободной рукой он вытаскивает из внутреннего кармана большой кожаный бумажник, раскрывает его и демонстрирует удостоверение со свастикой. Из-за документа выглядывает уголок письма с… марками Третьего рейха? С немецкими печатями? Чтобы рассмотреть как следует, пришлось бы наклониться поближе.

– Мы охотники за головами. – Франс гогочет. – За головами борцов Сопротивления.

Я перестаю дышать. Повисает мертвая тишина. Даже ветер в ветвях не шумит. Лишь в небе, где-то высоко, гудит самолет. Другие звуки внешнего мира до нас не долетают. Здесь только мы и Франс.

– Сволочь! – кричит Трюс.

Франс прячет бумажник обратно в карман и машет пистолетом в нашу сторону.

– А теперь – адрес Мока!

– Кроньестрат, – выпаливаю я.

– Сундастрат, – почти одновременно вырывается у Трюс.

– Да, – сдавленным голосом говорю я. – Номер 20.

Франс хватает меня за волосы и приставляет пистолет к моему виску.

– А теперь – настоящий адрес, – шепчет он.

Он тянет меня за волосы, больно. Мама! О боже, мама. Помоги!

– Я знаю, что это недалеко от вашего дома. Так что хватит выдумывать! – Дуло пистолета сползает к щеке, заставляет меня повернуть голову. – Ну же! Настоящий адрес! – Теперь Франс обращается к Трюс: – Не скажешь, застрелю ее у тебя на глазах. Считаю до десяти. Раз…

Моя голова раскалывается. Руки и ноги цепенеют.

– …два…

Я хочу закричать, но из горла не вылетает ни звука.

– …три…

Холодная сталь упирается в щеку. Я смотрю прямо перед собой. Трюс! Ну говори же! Улица… Какой там у него адрес?

– …четыре… пять…

– Он живет на… на… – Я буквально вижу его дом. Он недалеко от нашего. Такая красивая улица. Высокие дома. Но я не помню, правда.

– …шесть…

Когда отец напивался, он иногда бил маму. А она хорошенько давала ему сдачи и выставляла за дверь. Раз – и готово: проваливай! Была бы мама здесь!

Трюс вся посерела.

– Франс, покажи-ка мне еще раз удостоверение, – звенящим голосом просит она.

Левой рукой Франс тянется к карману, правая, с пистолетом, сдвигается на сантиметр. Холодная сталь на миг соскальзывает с моего лица. Ровно в этот момент Трюс бросается вперед и что есть силы бьет Франса по руке. Пистолет вылетает у него из пальцев. Я вырываюсь, не глядя начинаю пинаться, попадаю ему между ног. Он сгибается пополам, и я запрыгиваю ему на спину. Трюс отбрасывает пистолет подальше. Франс едва держится на ногах, и Трюс тоже наваливается на него. Вместе мы прижимаем его к земле, топчем, царапаем.

– Хватит! – хрипит Франс. – Это была проверка!

Он пытается оттолкнуть нас и подняться. Я впиваюсь зубами в отпихивающую меня руку.

– Проверка! Ай! Хватит! – кричит он. – Это была проверка! Это не взаправду!