Глава 1
Двое не спят

Пол липкий от сока. И к нему пристают носки. Они шерстяные, длинные такие, потому что Димка всегда снимает их, схватив у большого пальца и с силой потянув на себя. Он уже вырос из того возраста, когда можно безнаказанно делать глупости. Он делает их наказанно и ничуточки этого не стыдится.

Вот и сейчас он сидит за столом напротив заспанного папы, ремешок часов которого прикусывает густые темные волосы на руке, громко швыркает чаем и хрустит сушками. Даже когда мама, безупречная утренняя мама, приподняв одну бровь, бросает тихое, шипящее: «Прекрати». Будто за столом есть кто-то еще.

Завтракать всей семьей – это как пить шампанское под куранты или задувать свечи в день рождения. Тоже традиция, но более регулярная и менее приятная. Потому что родители молчат, переговариваясь одними взглядами, пока Димка с Таськой, его младшей сестренкой со смешной стрижкой-шапочкой, почти синхронно зевают, заталкивая в себя еду, которую, если верить папе, мама готовила с любовью.

Сегодня у маминой любви снова села батарейка: чай холодный, каша дрожит на тарелке желеобразным островом, а ягоды, обычно красиво выложенные, разбросаны, будто кто-то стряхнул их прямо с куста. «Совсем не фотогеничный завтрак», – сказал папа, только войдя на кухню, но его тут же уничтожили молчанием. Мама умеет молчать так, что все внутри болезненно скручивается.

Впрочем, из хаоса яблочных долек Тася собрала цветок, объела вокруг него кашу и теперь клюет носом над тарелкой, почти заваливаясь в нее.

– Опять спит за столом, – недовольно шипит мама. А Димка хрустит баранкой.

– Наташа, да хватит тебе. Она же малая совсем. Небось просто до ночи бесилась. Таська, прием! – Папа легонько стучит указательным пальцем Таське по плечу, и та тихонечко пищит.

Через окно в кухню протискивается белесое утро, пытаясь заполнить собой все. Сегодня оно раздражающе навязчивое: вместо того чтобы мягко лежать на гладком боку чайника или плясать на тарелках, с беспощадностью боксера бьет в глаза. Димка щурится, глядя на уродский белый тюль через ресницы. Снова хрустит баранкой, за что получает такое ожидаемое:

– Хватит. – Голос звучит громче, резче.

Батарейка мамы почти на нуле. Димкино терпение тоже.

Он как раз заскочил в тот возраст, когда замечания взрослых не нужны. Вот только сами взрослые этого почему-то не понимают. Они считают себя старше, умнее, хвастаются невидимыми шишками, в которые нужно безоговорочно верить, но при этом забывают, что сами когда-то были маленькими. Димка видел мамины детские фотографии, на которых она с огромными бантами, будто сделанными из того самого тюля, в белом платье с юбкой-колоколом. Хотя уже тогда мама выглядела серьезной и, можно было поспорить, умела скручивать внутренности взглядом. Она наверняка справлялась со своим «сложным возрастом» лучше того же Димки. И была уж точно более стойкой, чем Таська.

– Таисия Андревна, – зовет папа, и Таська, все так же пища, пытается обвить его руку и повиснуть на ней. То ли котенок, то ли маленькая мартышка.

– Опять до вечера проспит, а ночью – хрен уложишь. – Мама говорит «хрен» так тихо, будто боится заразить очередным ругательством. По ее мнению, дети редко фильтруют услышанное, фильтры-то у них отрастают годам к восемнадцати, не раньше.

Сложным возрастом она называет переходный – когда ты уже не ребенок, но еще не полноценный взрослый. Димка с этим в корне не согласен: все-таки первая любовь не сможет тебя убить, а родители и так уже достаточно тебя не понимают. Поэтому он и сомневается: ну неужели его чем-то удивит привычный мир? Что нового в нем появится, кроме ЕГЭ и девчонок, успевших вырасти во всяких местах?

– Мы разве тебе чем-то мешаем? – огрызается Димка, понимая: к нему претензии – только за раздражающий хруст баранки. И за носки, которыми он снова прилип к полу и которые теперь медленно отлепляет.

– Что это такое? – Намеренно не обратив внимания на вопрос, мама заглядывает под стол, смотрит на липкий глянец под разлохматившимися носками.

– Сок, – догадывается папа. Видимо, по цвету. – Полагаю, персиковый. Из чашки-непроливайки.

– Из чашки-вполне-себе-проливайки-если-очень-постараться, – ехидничает Димка, а папа хохочет, даже не пряча смех за кашлем.

– Да вы издеваетесь надо мной, что ли? Дим, почему нельзя было сразу вытереть лужу?

Батарейка на нуле. Мама в гневе. И чтобы заглушить ее громовой голос, требуется десять сушек одновременно. Она обещает посадить – не то на таблетки, не то на цепь. Обещает лишить – то ли телевизора, то ли права голоса. Слова вылетают из ее рта недовольными пчелами. И, как и полагается пчелам, ужалив, они падают к Димкиным ногам свернувшимися трупиками. Эту правду, про пчел, когда-то рассказал папа, а помогает она до сих пор. Мамины слова жалят и умирают. Димке больно, но он, в отличие от них, хотя бы жив.

– Так мы разве чем-то мешаем? – повторяет Димка, когда пчел у ног становится уж слишком много. Они засохнут и будут хрустеть под домашними тапочками, напоминая о мамином недовольном лице.

– Подумайте, какой умный нашелся. – Мама отправляет в полет еще одну пчелу, но уже ленивую. Маме вечно недостает самого опасного – аргументов, поэтому она берет только взрослостью. И правом требовать что угодно в обмен на компьютер, телефон и вечернюю прогулку. – Ну хорошо, Дмитрий, – полное имя подчеркивает жирной красной линией серьезность разговора, – сегодня за Таськой присматриваешь ты. Так что после школы чтобы был дома. Как же я от вас устала. У всех дети как дети…

Вот только что-то Димка не видел этих «детей как детей». Ни в школе, ни на площадке. Танька, например, вся увешана серьгами и тройками. После каждого родительского собрания мама обещает убить ее, но на следующий день Танька непременно воскресает и снова идет в школу. Вовку за каждую четверку колотит отец, обладающий даром не оставлять синяков. А может, Вовка просто врет – за привилегии. Его жалеют учителя, а девчонки, те самые, которые по натуре спасатели, прыгают рядом, желая вытащить его из пучины. Машку тошнит от столовской еды, но она до сих пор считает, будто никто об этом не знает, – а ее осиный улей считает РПП^[2] веянием моды, способом следить за фигурой, попросту уничтожая ее: а что, нет фигуры – не за чем следить. А Илья курит и жует хвою, отчего пахнет бабкиной деревенской печкой.

Но мама в упор не замечает их, вспоминая лишь отличников – и непременно тех, кто не перечит родителям. Димка стоит среди них одной ногой. Стать «училкиным любимчиком» мешает единственная четверка по немецкому. Но Димка наслаждается этим несовершенством, не желая получить клеймо, даже шуточное, от друзей.

Иногда, чтобы с кем-то подружиться, нужно быть хоть немного, но сломанным: таких детей вечно сгребают в одну кучу. Вместе им легче противостоять целым и тем, кто себя целыми считает. Димка растет в семье, которую с уважением называют полной. Мама любит папу, папа любит маму, и полюбили они друг друга так, что на свет сперва появился сам Димка, а потом, спустя десять лет, Таська. Родители хорошо зарабатывают, поэтому дырявая одежда мгновенно сменяется новой, а карман Димки оттягивает какая-то свежая модель телефона. Димка учится почти на отлично и даже по физкультуре не отстает, сложен вроде неплохо, умеет держать удар. И только пара незначительных трещинок все это перечеркивает в глазах тех самых целых одноклассников. Очки и непростые отношения с буквой «р», которым не помог даже логопед.

Димку это не огорчает. За него будто сделали выбор – учителя и одноклассники, – к какой компании он примкнет, быстренько разделив класс на своих и чужих. И чужих Димка, как и полагается, не любит. У жизни вообще до ужаса простые правила, хотя в каждом по десятку исключений.

Не бери того, что тебе не принадлежит. Только если человек не козел. Тогда не страшно.

Хочешь найти хорошую работу – хорошо учись. Но когда у твоих родителей до горчицы бабла, можно забыть о красных цифрах в дневнике, тебе и так открыты все дороги.

Ты ребенок ровно до шестнадцати лет. А после шестнадцати – лишь наполовину взрослый.

С шестнадцати лет ты можешь работать. Можешь даже получить срок. Тебе открыт весь тот спектр развлечений, который и взрослым не очень-то нужен.

Через пару недель Димке тоже шестнадцать. И, раскусывая очередную сушку – будто ломая кому-то позвоночник зубами, – он отматывает время назад, внимательно отсматривая, точно кинопленку, прожитые годы и пытаясь прикинуть, что дальше. От мыслей тревожно – до холодных ног и потных ладоней. Больше всего – за Таську, ведь если он наполовину вырастет, она останется совсем одна в жестоком мире детей, с которым совсем не ладит.

– Хорошо, мам, – отвечает Димка. Мама сдержанно улыбается, явно радуясь, насколько может, своей маленькой победе. Димка и так присматривает за Таськой почти ежедневно. Но маме подчас важно, чтобы он добровольно отдавал ей свою свободу. Наверное, так, по ее мнению, и ведут себя те самые выдуманные «дети как дети».

Утащив у зазевавшейся Таськи яблочную дольку, папа выскальзывает из-за стола и целует маму в макушку. Он позавтракал одним черным кофе, который отчетливо пах палеными волосами, но ему пора в офис – так он говорит. Хотя, когда Димка выходит из дома – на полчаса позже – и тащится с тяжелым рюкзаком в школу, он порой видит папину машину. Но, как и полагается хорошему сыну, молчит. Молчит он и о маминых клиентах, которым она порой жалуется на ничем – кроме денег, конечно, – не помогающего мужа. Димка слышит это опасное жужжание, когда заглядывает в ее студию после уроков. Идеальность семьи давит на его плечи. Но так уж устроены взрослые: им иногда нужно выносить сор, чтобы дома становилось почище.

– И никаких мультиков, – строго говорит мама, в который раз напоминая, кто дома устанавливает правила. – Можете погулять вместе, но только чтобы со двора – никуда. А потом…

– Потом буквы попишем, – перехватывает нить разговора Димка и тянет на себя, по привычке. Маме иногда нравится эта игра: так Димка кажется ей старше, ответственнее. Потому что действий – учебы, заботы о сестре, помощи в уборке – почему-то не всегда хватает. – И почитаем, – добавляет Димка, ощущая в кулаке крепко зажатую нить.

– Не хочу читать, – хнычет Таська, но скорее из-за того, что не выспалась.

Ей нравятся книги, особенно те, в которых есть принцессы. Таська и сама мечтает быть такой – красивой, скучающей и в длинном платье. Правда, пока ее наряды – по-детски короткие, а под ними – бессменные колготки. Но стоит отдать маме должное: они всегда необычные, с медвежьими рожицами, ромбиками или цветочными узорами. Впрочем, Таське они все равно не по душе. И даже Димкины истории о том, как он в детстве тоже носил такие – разве что попроще – утешают ее лишь на пару секунд.

В коридоре суетится папа, спешно надевает ботинки. Димка может даже не видеть этого, он прекрасно слышит, как начищенная до блеска обувь тихонько стукается каблуками о пол; как папа, ругаясь, одной рукой пытается снять лопатку с крючка, роль которого играет обыкновенный гвоздь; как в очередной раз проходится по носам щеткой. А затем, посмотревшись в зеркало – перед каждым выходом папа обязан удостовериться, что все в порядке, – он бросает в изогнувшийся буквой «г» коридор:

– Пошел. Всем хорошего дня!

– И тебе! – нестройным хором отзываются Димка и мама. Таська же невнятно мурлычет под нос то ли напутствия, то ли песенку.

Нет для Димки ничего неприятнее утра, которое хочет казаться обычным. Когда все делают вид, будто отвратительно холодный завтрак не похож на клейстер, когда мама старательно прячет обиду на своих неправильных детей, когда папа, проделав свои ритуалы, торопится уйти. А Димка смотрит на плавающий в чае лимон и очень хочет надеть удобную толстовку с капюшоном, разрушив хрупкую иллюзию нормальности.

Но, в очередной раз прилипнув к тому, что когда-то было соком, он заталкивает в себя остатки завтрака – старается не расстраивать маму сверх меры, – встает и идет в свою-Тасину комнату, где в шкафу дожидается идеально выглаженный строгий черный костюм.

* * *

Дети будут всегда.

И монстры будут всегда.

Наверное, криком «Мам, у меня в шкафу чудовище!» уже никого не удивить. Кроме того самого чудовища, которое, вопреки ожиданиям, заметили.

Это непреложная истина, но о ней почему-то молчат. Она приходит сама, как утренний туман, и селится на задворках сознания. О ней в какой-то момент можно даже забыть – за ненадобностью, ведь места в голове мало и оно забито всякой более нужной ерундой. Вроде счетов за квартиру, дедлайнов, на которые вечно жалуется папа, или напоминаний о походах по врачам.

Димка забыть не может. Как тут забудешь, почему на самом деле Таська не спит ночами? И эта правда спокойно соседствует с мыслями о том, что сегодня днем на него в очередной раз нападет чертов немецкий – монстр куда менее опасный. Ведь учитель просто поставит не пятерку, разочарованно посмотрит – будто Димка боится разочарованных взглядов – и переключится на другую жертву, нервно трясущую ладошкой над головами одноклассников. Димка, может, и не знает немецкий в совершенстве. Но он знает слово «scheiße»^[3]. И ему вполне хватает. А еще это веселит Тоху, который считает иностранные ругательства чуть ли не жизненно необходимыми.

Перед уроком Димка грызет ручку. Их приходится менять часто, не может же он, с его идеально начищенными ботинками и дорогими очками, ходить в школу с этим волнистым недоразумением? По крайней мере так считает мама. Отделаться от привычки Димка не может. И даже аргумент «Зато хоть не курю» на маму не производит никакого впечатления. Поэтому все остается на своих местах: Димка грызет ручки, а мама, смирившись, покупает новые.

В голове – околосказочные картинки, вдохновленные сражениями, но слишком дурацкие для его возраста. Но Димке не стыдно, он давно уяснил: если что-то касается твоей жизни и удобства, этого не нужно стыдиться. Впрочем, вываливать это на неподготовленных близких тоже не стоит. Они могут не понять. Они могут навязать стыд. Димка любит ветряные мельницы, а вот сражаться с ними не желает. Ему еще нужны силы. И уж точно не для такой ерунды.

– А кому это скоро шестнадцать? – спрашивает стоящая позади девочка с цветочным именем Роза, которая больше всего на свете ненавидит его полную версию.

– А кто это тут как дурочка разговаривает, а, Розабелла? – вместо Димки откликается Тоха с задней парты, ложится на нее и, судя по возмущенному возгласу, как всегда тычет Розу ручкой.

В ответ Роза тут же обнимает Димку и прижимается к его уху невыросшей грудью в поролоновом лифчике. Ему тоже теперь хочется ткнуть ее ручкой – прямо в ребра, – но он держит себя в руках. И грызет-грызет-грызет колпачок, сжимает в кулаке, не задумываясь о том, что может испачкать чернилами кипенно-белую рубашку.

Роза – тоже сломанная. У нее серые инопланетянские глаза, светлая коса толщиной с кулак – девчонкам на зависть. И заячья губа. А это не просто ярлык уродки, это клеймо. И в комплекте – множество тупых шуток о том, что «у тебя че башка треснула, когда тебя в детстве уронили?».

Конечно, любящие родители постарались сделать все, чтобы Роза в школе не чувствовала себя чем-то вроде черного пятна в нетронутой белой тетради. Но даже шрама, тянущегося от верхней губы до носа, детям хватило – и они начертили вокруг себя невидимый круг, за пределы которого выдворили Розу. Впрочем, она не осталась одна. «Четырехглазый картавый» Димка, заметив, как она в очередной раз скулит в красивый кружевной платок, без спроса взял ее под локоть и привел к еще диковатому Тохе. И стал про себя звать их маленькую компанию красиво и просто – сломанными.

– Заткнись, Антон Штопаный, – шикает на него Роза. Так она даже симпатичная – когда не строит из себя взрослую, а просто дурачится.