«источник свидетельствования – не скрижали …»

источник свидетельствования – не скрижали,

а тайна возникновения и увядания,

роста и шелеста листвы,

перехода на ты,

доверия;

мой ангел,

одухотворяющий пребывание, а не таяние

сил под образами, прозрел – сверх стрел —

что сердцу полета в опереньи нет прока;

изображение – облаченный в символ удел

отлученных;

при-частие прежде срока: слово, рожденное

как предварение любого рождения,

порыв в цвет и становление,

развивает в речи

жизнь.

«В дыхании утра растут минуты …»

В дыхании утра растут минуты

и колосятся в радостной вести

строчками притч в Книге песен.

Голосист и весел северный ветер,

резвится лихо в сапфире листьев

светотенью их трепетных кистей.

И близко в волнении моря травы,

скользящей меж пальцев, лаская,

нежность ширится, как небо мая.

В пастели рассвета цветут глаза

и пахнут вдохновенной встречей,

переливаясь синецветной речью.

«когда я слышу тебя в песне поля …»

когда я слышу тебя в песне поля

нежного, полынного, спокойного,

мне становится радостно, больно

ловить душный и сочный воздух

мелким сачком грудной клетки

вперемешку с летним раздольем

лиственных зонтиков и розеток.

когда я узнаю тебя в терпком зове

цветущих яблонь, таких вольных,

что рядом с ними и волны волос,

и волны моей беспокойной крови

чувствуют жизнь трепетно, ново,

легко, уверенно, почти спокойно,

неся в себе созревшие ее черты.

Федерико Гарсиа Лорка

На белом старом рояле

– как верный предтеча —

горела узкобедрая свеча,

в порыве огненном она

остригла вдовьи косы,

башней разрушенной

замерла в пустоте окон.

Но пролилась музыка

семицветным потоком

через плоть сумрака, и

та свеча разгадала сон

колокола – затворника,

покинутого звонарем.

Любое творение – стон и

в долгом рождении своем

повергнет тварного творца,

и на трофеях старца Бога

выложит мозаику дворца

прелестной ненужности.

Ненужное необходимо

как имя, знак различия,

маятника ход и кадило;

и прежде тепла светила,

город, устав без наживы,

без устали и неотрывно

будет жертвовать впрок.

Веста

Ее звали Веста. Она не прекращалась: плескалась в переливах лета, смеха, загоралась новой идеей и выпускала ее из рук, как мяч, находила постоянно диковинных жуков, бабочек, камушки, стекла, – словом, то, что можно долго и близко рассматривать или наблюдать, как это что-то ползет, летит, сверкает на солнце. Веста звучала, постоянно звучала тонким, звонким, свежим ручейком, который воодушевляясь становился прозрачным летуном, прозрачнее своих серых зернистых глаз, бегал и журчал, мелькал острыми коленками и пятками, переливаясь охристыми оттенками белокурых мягких волос, то шлепающих по плечам и спине двумя косичками (при ее-то непоседливости!), то плывущих прядями по течению ветра (допустим, этому я ее научила). «Веста, расплети косы!». Веста расплетала, и начиналась история. Мы обменивались именами: она называла меня Вестой, я ее – Викой. От родителей ожидалось хотя бы понимание, в идеале – участие в нашем обмене именами. С ней было радостно рисовать на асфальте и стенах, прятаться, стирать кукол и кошек, ловить языком дождевые капли, смотреть друг другу в глаза, пока хватит терпения, говорить. Мы тогда много говорили. Я чувствовала ее всеми фибрами своего существа, а иначе с ней невозможно было дружить. Стоило Весте остановиться, и она растворялась в потоке цветов, запахов, шумов, и найти ее можно было только по ее струнным вибрациям, колебаниям воздуха. Через год Веста с родителями уехала в Польшу, а у меня был еще год до ответственного семилетия и безвозвратного ухода во взросление.