Наша Ялта

Греческая ветвь моей семьи родом из Ялты. Но не крымской. Наша Ялта находится на берегу Азовского моря, между городами Мариуполь и Бердянск, в Донецкой области. Когда я училась в Ереванском университете, то частенько пользовалась этой географической путаницей: если слишком назойливые поклонники приставали с вопросами, куда я собираюсь летом на каникулы, я признавалась:

– В Ялту, к дедушке и бабушке.

– А на какой улице они живут?

– На Партизанской, – ничего не скрывая, отвечала я.

И честно отправлялась в Ялту.

Когда осенью мы опять встречались на лекциях, поклонники, которые, кстати, проводили каникулы еще лучше, чем я, а именно в крымской Ялте, обиженно заявляли, что на Партизанской улице такие не проживают, и зачем ты нас обманула?

Даю историческую справку: в 1780 году в двадцати пяти верстах от Мариуполя мои греческие предки – переселенцы из Крыма – основали село с красивым названием Ялта в память о Крыме.

Легенда гласит, что в далекие времена по Черному морю плыли греки из Константинополя, море бушевало, отчаяние охватило людей. Но однажды утром буря стихла – и люди увидели зеленый берег и горы.

– Ялос^[9]! – закричал дозорный.

То была древняя Таврида.

Спустя века потомки греков и армян, чтобы спасти свою церковь от омусульманивания, переселились: греки – в Приазовье, а армяне – за Дон. Так появилась на карте еще одна Ялта – на берегу Азовского моря. Каждое лето я приезжала туда на каникулы, и каждый вечер бабушка Нина рассказывала перед сном удивительные истории.

Бабушка окончила учительский институт и работала в ялтинской школе. По ее выражению, научила читать и писать пол-Ялты, и меня тоже. Книжки я любила, но еще больше мне нравилось устроиться на тахте в зале под одеялом вместе с мягкой бабушкой и слушать ее истории из настоящей, не книжной жизни…

Бабушка рассказывала про семью, соседей, кто чей родственник и, конечно, про Ялту. Тогда, в детстве, бабушкины истории казались таинственными и даже страшными. Бабушка любила повторять:

– Нашему дому сто лет!

Значит, сейчас этому дому минимум сто пятьдесят! Наш дом был кулацким. Несчастных кулаков куда-то выселили во время недоброй памяти коллективизации, и следующим хозяином стал человек, женатый на старшей сестре моей бабушки – Василисе. Жизнь Василисы сложилась еще печальней, чем у бывших кулаков: ее единственный ребенок умер в младенчестве, и сама она умерла в двадцать лет от тифа. Муж ее остался один, жил вдовцом, ни с кем дружбы не водил и работал в правлении колхоза. Однажды ночью, в начале 1936 года, возле дома остановился грузовик. Соседи напротив видели, что из машины вышли трое, потом залаяла собака на цепи, загорелся свет в доме. Люди пробыли там недолго. Вывели хозяина в ватнике, сапогах и с вещевым мешком. Пес выскочил из будки вслед за хозяином. Грузовик, брызнув грязью, укатил в ночь, а пес, поднявшись на задние лапы и опершись передними о калитку, завыл протяжно и страшно, как будто знал, что оттуда не возвращаются.

В доме пытались открывать всевозможные конторы, но работники там не приживались по неизвестным причинам, и на него махнули рукой. Дом долго стоял заброшенный, пока после войны его не выкупил у колхоза мой дедушка. С тех пор началась новая история дома. Дедушка был на все руки мастер, изобретатель, механик, садовод, винодел. Как-то в Ереване попробовал чудесный армянский виноград «дамские пальчики» и заболел идеей вырастить такой же у себя, в Ялте. Лозу привез в чемодане, посадил возле летней кухни и за колодцем, лелеял ее, как дитя. И вырос виноградник, и плодоносил, и каждая гроздь, как вспоминает мама, была по полтора килограмма. Мы много лет наслаждались сочными, сладкими ягодами, а виноградные листья, пересыпанные солью, закатывали на зиму в пол-литровые банки – на долму. Дом дед достраивал и перестраивал, и однажды на чердаке, над дальней спальней, нашел пачку старых бумажных денег. Бабушка рассказывала, что это были «керенки», их печатали в короткий, но знаменитый период правления Керенского.

Интересно, что уже здесь, в Америке, мой первый главный врач, с которым я работала, Билл Лоэн, старый, но еще очень крепкий, без единого седого волоса еврей, чьи родители эмигрировали еще до революции из Украины, как-то сказал мне, что он слушал лекции Керенского в Нью-Йоркском университете. А потом подозрительно посмотрел на меня и спросил:

– А ты вообще знаешь, кто такой Керенский?

– Да знаю, знаю, – ответила я.

Во времена моего детства наша Ялта была очень популярным местом отдыха советских граждан скромного достатка. Более обеспеченные проводили отпуск на Черноморском побережье Кавказа, в Прибалтике или даже за границей – на Солнечном Берегу в Болгарии.

Азовская Ялта расположилась в бухте, образованной Урзуфской и Белосарайской песчаными косами, поэтому море там теплое и мелкое, что было очень привлекательно для отдыхающих с детьми. Дно побережья покрывал ил черного цвета, который местные жители называли «муляка». Существовало мнение, что приазовский ил лечит все болезни. Пляж в Ялте был битком забит детьми и их родителями, перемазанными с головы до ног этой черной мулякой. В те далекие времена еще работал на полную мощность рыбный завод, где когда-то служил дедушка, в море еще водилась белуга, и на базаре можно было совсем недорого купить черной икры и наесться всласть. Летом в Ялту съезжались десятки тысяч человек. Вдоль берега на много километров протянулись пансионаты и пионерские лагеря. Местные жители делали хорошие деньги на сдаче комнат приезжим и продаже им же всего на свете на базаре. Ялта была богатеньким поселком.

Наш дом был всегда открыт для всех. Кто только к нам в гости не приезжал! Даже космонавт номер два Герман Титов. Его дедушка встретил на пляже, подружился и пригласил к себе. Они посидели на веранде, поговорили, повспоминали каждый свое. Следующим летом Герман Степанович уже отдыхал в нашем доме как друг. Летом ни дня не проходило без гостей. Готовились огромные кастрюли еды, два-три раза в день накрывался длинный стол под арками, увитыми виноградом. Стол не разбирался и не уносился в дом в течение всего лета. Редко когда никто не оставался у нас ночевать. Благо комнат и спальных мест было много. Плюс полы, покрытые коврами, тоже всегда были в распоряжении ночующих.

Сколько я себя помню, дедушка и бабушка спали в разных комнатах. Неважно, сколько гостей оставалось у нас ночевать, дедушка Митя всегда спал в своей постели. Поговорка «гостю – место» ничего не значила для него. Зато значила для бабушки Нины. Где только она, бедная, не укладывалась, уступая свою кровать! Лишь бы дорогим гостям было удобно.

Я ни разу в жизни не видела, чтобы дедушка закурил сигарету или выпил что-нибудь крепче, чем компот, хотя погреб был забит бочонками с вином собственного изготовления. И гостей он потчевал по полной программе.

Дедушка Митя воевал в Великую Отечественную, закончил войну в Гинденбурге, в Германии, и вернулся домой с орденом Отечественной войны первой степени и десятком медалей.

Когда у дедушки появилась лысина, он отпустил волосы с одной стороны и с помощью воды и лака для волос приклеивал их к голове. Получалась прическа-«коридор». Но в ветреной Ялте волосы не хотели лежать, как требовалось, поэтому с одной стороны у деда всегда торчал седой клок. Если он выходил на люди, то надевал шляпу и ни при каких обстоятельствах ее не снимал, даже в помещении.

Наша греческая семья всегда разговаривала очень громко. Со стороны могло показаться, что мы ссоримся. Если бабушка Нина звонила своей сестре Ане, то можно было смело забыть про сон, телевизор или чтение книг.

– Аня! – кричала бабушка в трубку так, что мы временно глохли. – Ты кукурузу продала? Та ты шо?! По сорок копеек?! Вуй како! (Непереводимое греческое выражение, употребляемое по любому поводу; менялась только интонация.) – Митя! – Это уже к дедушке. – Митя! Ты слышишь?! – Слышно было даже на соседней улице. – Аня вчера сорок три рубля (бешеные деньги) с кукурузы выручила, завтра отвези меня на базар. – И шла варить кукурузу.

Младшая сестра Анна была красивой и властной женщиной. Природа щедро наградила ее всем тем, чего не хватало трем старшим сестрам: яркой внешностью и энтузиазмом. Она была «двигателем прогресса» всей семьи. Училась в техникуме, выходила замуж, разводилась и снова выходила. И любила повторять: «Я никогда не сидела на месте». Черные влажные глаза с поволокой, греческий прямой нос и ладная фигурка навсегда сразили капитана Красной армии, которого прислали руководить районом в их захолустье из самого Харькова! Анна как раз развелась с… «Даже имени не помню», – смеясь, говорила она.

Капитан умер после войны. Внезапно. Сказались ранения, изношенное сердце. После его смерти Анна перестраивала и достраивала дом, растила детей. И никто бы не поверил, любуясь добротными постройками во дворе, огородом без единого сорняка, погребом, под завязку забитым банками с овощами и бочками домашнего вина с собственного виноградника, что мужчины в доме нет уже лет пятьдесят.

Пенсия у Анны была малюсенькой, свою она не заработала, получала копейки по потере кормильца, но жила на широкую ногу. Немалый доход приносили ей платья: Анна была портнихой. Самой дорогой и известной на весь район. Ее наряды и вкус были эталоном для всех модниц в округе. Дочери, внучки, сестры, племянницы щеголяли в нарядах от Анны.

Она могла шить всё. Начиная от пальто, заканчивая домашними халатами. Но ее коньком были свадебные платья.

Когда любимая племянница Светочка, единственная дочь Нины и Мити, будущий врач, собралась замуж, Анна лично прибыла в Ялту, нагруженная гипюром и капроном. Светочка выходила замуж зимой, а нормального сообщения между Ялтой и остальным миром отродясь не было. Зимой дороги развозило так, что намертво застревали и автобусы, и грузовики. Анну в Ялту доставили на тракторе. Муж клиентки, тракторист, подвез.

Три дня, вооружившись вырезками из «Работницы», «Крестьянки», а также взятыми из сельской библиотеки журналами мод социалистического лагеря, Аня вместе со Светочкой изобретали необыкновенное платье, чтобы утереть нос городской семье жениха из Донецка.

Платье получилось роскошное: с пышной прозрачной капроновой юбкой поверх плотной нижней, с рукавом три четверти и острым вырезом – «мысом», подчеркивающим длинную шею и великолепную грудь – «гордость семьи», по выражению Анны.

Платье потом долго хранилось в сундуке на веранде у бабушки Нины и помогало мне и подругам изображать принцесс и невест в домашних спектаклях. Мамина фата, отделанная гипюром, не сохранилась, и если надо было по сценарию, то фатой нам служила тюлевая накидка на подушки с кровати бабушки.

Анна прожила долгую жизнь. Девяносто девять лет. До последнего дня ее голову украшала корона из тяжелых черных кос без намека на седину, а в ушах блестели цыганские золотые серьги полумесяцем.

Добрее и гостеприимнее моей бабушки, мудрее и трудолюбивее дедушки никого никогда для меня не было. Жаль только, что я не говорила им это, когда они были живы.

Дедушка Митя умер ранним утром 3 января 1989 года. Накануне вечером он пошел играть в домино к друзьям на соседней улице, а когда возвращался домой, поскользнулся и упал. Пришел домой, сказал бабушке: «Нина, я упал, но очень удачно: голову не ударил». Позже ему стало плохо, скорая увезла в больницу, и там через несколько часов он умер. Оказалось, от удара лопнула аорта.

Бабушка не спала, ходила из комнаты в комнату, вспоминала, как пристраивали комнаты к дому, как радовались успехам единственной дочки Светочки, рождению внучки, а потом и правнучки. Думала о том, что весной надо побелить дом и покрасить стены на кухне. Еще много планов у них с Митей. Летом Вита с Мишей прилетят из Еревана и маленькую Евочку привезут…

Первый раз Митя оставил ее одну в этом доме. Она не узнавала комнат: какие они большие и неуютные. На потолке в зале появилась трещина.

«Опять стена отходит, как в тот год, когда умерла Тамарочка». Бабушка заплакала. Она отчетливо видела лицо пылающей в жару маленькой дочери. Они с Митей не спасли ее, но она простит их. Митя поставит лестницу, смешает песок с цементом и замажет трещину. «Да, Тамарочка?» – шепнула бабушка. И четырехлетняя девочка улыбнулась в темноте…

Вдруг резко зазвонил телефон. Бабушка остановилась, у нее упало сердце – она все поняла.

Она наконец подняла трубку, выслушала сбивчивый рассказ доктора, что они делали все, что могли, но медицина бессильна, спокойно сказала: «Да-да, я уже знаю». И повесила трубку.

Бабушка Нина ушла через два года от тоски, так и не смирившись с потерей ее дорогого Мити.