– Правильно, Светлана. А вот ты, Антон, зря так расстроился. Никто из нас не может похвастаться абсолютно положительными, порядочными, безгрешными предками. Откуда, по-твоему, во все времена брались разбойники, мошенники, пираты? Да они рождались и росли вместе со своими честными, добрыми братьями и сестрами! Неужели ты забыл: выбор, каким быть, только за самим человеком? Так что не переживай, пожалуйста! Поднимайся и идем дальше! Как-никак, мы спешим выручить из беды твоего замечательного предка.

Антошка вскочил на ноги. Мурлышенька, скатившись на землю, бодро встала рядом с хозяином. Порхавшие вокруг наших голов бабочки снова устремились вперед сквозь редеющий туман. Мы двинулись следом за красавицами. Акимов, шагавший вместе с кошкой сзади, все же не выдержал: прерывисто всхлипнул. «Бедный пончик, – посочувствовала я мальчишке. – Может быть, Кирилл Владимирович и прав: у каждого из нас остались в прошедших веках лихие, злобные, бесчестные прадеды. Но мы-то далеких предков не помним и не знаем, что они когда-то вытворяли! А вот Антону сейчас стыдно: ведь мы целую ночь наблюдали за гнусными выходками Дормидонта, его пращура. Да и то, что рассказал скворец о Параше, ее муже и сыне, тоже гадко было слышать – даже нам, посторонним людям! Как ни крути, это – частицы истории Антошкиного рода. Кошмар!»

Болото осталось позади. Мы шли по кочковатой, покрытой сухой растительностью равнине. Небо над нами еще посветлело, стало густо-зеленым. Впереди завиднелось что-то неясное, серое. Как интересно выглядит мир перед восходом солнца! Все вокруг: предметы, тени, дали – становится зыбким, убегающим, таинственным. Все будто ожидает радости явиться взору в полной красе и истинном своем свете. Непонятная дымка быстро приближалась. В рассветном сумраке возникли округлые силуэты деревьев. Это была березовая роща. До нас долетел мягкий шум ветвей. Проводницы, зеркально посверкивая крылышками, направились прямо туда, под купы белых стволов. Лепечущая листиками на ветру роща совершенно не походила на Потешную крепость – тогда зачем нам было заходить в нее? Но бабочки уже скрылись между березами – а терять их из виду было нельзя! Пожав плечами, мы ступили под тревожно шелестящую сень: ветер еще посвежел и усилился. Проводницы влетели в самую середину леска и опустились на большой куст шиповника, усыпанный ярко-красными ягодами. Поджидая нас, бабочки расправили крылья и энергично встряхивали ими – наверное, чтобы мы заметили их и не прошли мимо. Вот об этом красавицы беспокоились зря! Уж мы всю рощу перевернули бы, а их отыскали обязательно! – ведь рассвет разгорался с каждой минутой все ярче, а времени добраться до Пресбурга становилось, соответственно, меньше и меньше. Наша компания недоуменно окружила куст, на котором сидели проводницы: ну, зачем нужна эта остановка? Тут не медлить – тут, взяв ноги в руки, бежать надо! – а красавицам почему-то вздумалось устроиться на отдых. Один Антошка улыбался – причем с совершенно счастливым видом. Интересно, чему он радуется?

– Рядом с нашей деревней есть похожий колок, – сообщил пончик, внимательно оглядываясь. – Ну, просто один в один! Бывает же такое: будто я сейчас рядом с домом нахожусь, а не в 17 веке под Москвой. Вот и шиповник созрел, как у нас, – собирать пора. А вон, я вижу, под корнями – заячья нора! В нашем районе тоже зайцев много – так и шмыгают под ногами в колках. Мы всегда с ребятами в это время – в начале осени – за грибами ходили. Наверное, они и здесь есть. Точно, вон у березы выросли два обабка. А чуть подальше, видите – много кочек повылезло? Это грузди скоро на свет явятся. Рви – не хочу. Как красиво здесь, ребята, правда? Даже уходить не хочется!

Акимов раскинул руки в стороны и рассмеялся. Мы улыбнулись: вот и хорошо, что карапуз забыл свои недавние печали. Действительно, разве он виноват в ошибках предков? Антон тихонько вздохнул:

– Помните, я вам рассказывал про лесок, в который любила убегать Мурочка? В нем потом я ее и похоронил после пожара. Так вот, это тот самый колок, ребята, понимаете? Все в нем мне знакомо до каждого дерева, потому что я часто приходил туда Мурку искать. Вон и старое дерево с дуплом: в нем я еду для кошечки оставлял, когда она ко мне с веток слезать не хотела и домой идти тоже. До того здесь кисе нравилось, сил нет! А тебе, Мурлышенька, нравится?

Кошка, облизываясь, торопливо подскочила к пончику. Вид у нее был довольный. Ковалева фыркнула:

– Ну, еще бы ей тут было плохо! Кошка только что, я видела, вон за тем бугорком поймала и съела мышь.

– Это правильно, – одобрил свою питомцу Антошку. – Она живая, ей пища требуется. Молодец, Мурлыня, с голоду ты не пропадешь! Погоди-ка. Так ты, может, и тоже сюда бегать обожаешь, как моя Мурочка нечастная?

Кошка утвердительно заурчала. Встав на задние лапы, передними потянулась к Акимову, просясь на руки.

– Ты совершенно прав, Антон, – ласково сказал пончику скворец. – Мурлышенька часто бывает в этой роще, где есть где вдоволь полазать и к тому же водится много вкусных мышей. Хочу еще добавить: у всех твоих предков, мой дорогой друг, были на редкость умные, энергичные и преданные хозяевам кошки. Умение хорошо понимать этих животных – ваша родовая черта. Давайте-ка, ребята, присядьте ненадолго прямо сюда, на опавшие листья, – видите, здесь мягко. К тому же Мурлышенька не успокоится, пока Антон не возьмет ее на руки и не погладит – посмотрите, как кошка тянется к мальчику!

Акимов со вздохом шлепнулся на землю – видно, пончик здорово устал от нашего перехода. Кошка тут же запрыгнула к Антону на колени и, нежно мурлыча, прижалась головой к его груди. Нам троим не оставалось ничего другого, как примоститься рядом с парочкой. Кирилл Владимирович устроился в центре образовавшегося круга. И правда, хотя листьев с берез нападало еще мало, сидеть на них было уютно. К тому же здесь, в роще, было гораздо теплее, чем на равнине. Антошка, нервно облизнув губы, обратился к птице:

– Скажите, Кирилл Владимирович, а это была э-э-э.. – не шутка? Ну, насчет того, что любовь к кошкам досталась мне от Дормидонта Ильича?

– Именно так, Антон! А ему, в свою очередь, – от других, еще более далеких предков. Кстати, в доме Ярославских тоже были кошки – и им жилось отлично: сытно и привольно.

– Значит, Параша не до конца поддалась Жадности, – убежденно сказал Антон. – Кто заботится о кошках, тот не безнадежен.

Мурлышенька, на секунду отстранившись от хозяина, важно кивнула, соглашаясь с ним. И опять, зажмурившись, приникла к Антошкиному пиджаку, даже передними лапами пончика обхватила! Скворец пытливо посмотрел на Акимова и прокаркал:

– Скажи, Антон, ты вообще что-нибудь раньше знал о своих предках?

– Ну-у… – замялся мальчишка. – Кажется, они были деревенскими жителями. Работали на земле усердно: хлеб растить умели как надо, скот у них был справный, птица водилась в изобилии, от овощей погреба ломились. Об этом мне бабушка Настасья рассказывала. Еще она говорила, что после революции многих из прабабушек-прадедушек за эту самую домовитость и хозяйственность раскулачили, а имущество отобрали. Кого расстреляли, кого на Север сослали, где они почти все и сгинули. Наша семья – тоже из бывших сосланных в Сибирь… Так это получается, Кирилл Владимирович, что мои предки до революции в Подмосковье жили и крестьянствовали?!

– Ты весьма смышлен, мой юный друг, – одобрил пончика скворец. – Что еще тебе известно?

Мальчишка вздохнул:

– Да, в общем, больше ничего. Еще бабушка сердилась на дядю Колю: он первым в семье хлеборобскому делу изменил и в город переехал.

– Тогда слушай меня внимательно, – Кирилл Владимирович помолчал, собираясь с мыслями. – Ты сейчас узнаешь самое главное. Начиная с только что прошедшей осенней ночи 1685 года, когда Дормидонт Ильич подвергся поочередно нападению многих пороков, а одному из них поддался, жизнь вашего рода, Антон, в корне изменилась. Я думаю, ты уже понял: в конце 17 века семейство раскололось на две части. Одну из них составили бессердечные скопидомы Дормидонт Ильич и Параша, другую – добрые мечтатели, хранители чести рода – Аграфена Михайловна и Афанасий. И, представь себе, мой юный друг: это деление по убеждениям сохранилось в потомках Дормидонтова семейства и в последующие времена. Вспомни сыновей Афанасия и Параши – до чего они были разными! А ведь, казалось бы, мальчики приходились друг другу двоюродными братьями – значит, могли бы иметь общие позиции во взглядах на жизнь. Но ничего подобного! Демидушка рос добрым, трудолюбивым и честным, Егорушка – эгоистичным, ленивым и жестоким – им очень рано овладела алая ящерица. Так повелось и потом: из двоих детей в семье один вырастал порядочным человеком, а второй – бессовестным плутом, или скрягой, или завистником, или злыднем. А бывало, что в дитяте расцветали сразу несколько пороков!

– Так вот почему… – потрясенно прошептал Антошка. – Вот почему баба Настя часто говорила мне: «Будь, внучек, как твой отец. Не равняйся на Николашку, дядюшку богоданного! Не смотри на младшего моего сынка – что ловок, мол, да удачлив, да изворотлив, как уж болотный, – всегда сухим из воды выйдет! Правды в нем нет, да настоящей чести, да желания хоть малым чем-то делиться с другими. А это очень плохо, Антонюшка. Не знает Николаша главных радостей людских, потому что только для себя живет. Жалею я ребенка своего разнесчастного, а что сделаешь, коли он таким вот взял и возрос? Когда жив был еще твой дедушка Савелий Иваныч, строгий отец моим сынам, умел он младшенького удержать от жадности и вранья, наставить его на путь истинный. Да знаешь, внучек: уж пятнадцать лет минуло, как муж мой единственный в могилу лег. Вот Николай-то и распоясался! Удержу ему нет, хочет все деньги, какие на свете есть, себе в карман сложить. И в кого парень такой пошел, ума не приложу! Мы-то, его родители, оба люди честные, скупердяями никогда не слыли. Правда, была у меня когда-то родная сестра, Меланьей звали. Так девчонка до того сквалыжной и злой уродилась, что, когда ей лет примерно двенадцать исполнилось, стала у нас в школе кусочками хлеба торговать. А время было голодное, военное. Детей же Советское государство поддерживало: в школе ученики получали бесплатные завтраки. Так вот, Меланья обычно перетерпит, свой-то ломтик хлеба не съест, спрячет за пазуху. А потом, через два урока, когда ребятишки из ее класса опять оголодают – да и сколько сытости было в том завтраке? – достанет хлеб, нарежет ниткой на шесть, а то и на восемь частей. И предлагает – ты слышь, Антонюшка, своим же товарищам: „Хочешь, я тебе дам этот квадратик? Но завтра ты мне вдвое больше вернешь!“ А дети, внучек, тогда постоянно ну просто до обморока есть хотели! – а многие и падали от голода, иногда прямо на уроке. По себе помню, как голова у меня целыми днями кружилась от недоедания! И, конечно, не выдерживал ребенок этакого соблазна – рука у него сама тянулась к хлебцу, и проглатывало дитя тот „квадратик“-то в один миг. А на другой день – уговор, как известно, дороже денег! – отламывало оно Меланье уже прямоугольник, потому что обязалось отдать в два раза больше. Скоро у негодницы в должниках не только одноклассники, но и, почитай, все малыши ходили. Они-то, по юности лет, и вовсе не могли от „квадратиков“ отказаться, вот и выкладывали девчонке потом свои завтраки целиком. Когда про ее проделки учителя и родители узнали, такой шум поднялся! Уж и ругали Меланью, и стыдили, и из пионеров исключили. А с наглой спекулянтки – как с гуся вода! Знай усмехается себе да нос дерет, будто она умнее всех. Недолго, надо сказать, и прожила скареда на свете. Лет девятнадцать ей было, когда тянула моя сестра из реки плетеную „морду“ с рыбой. А „морда“-то возьми, да за корягу зацепись, да сбоку и порвись! Видит Меланья: через дырку в ловушке две маленькие рыбки назад в воду выскочили. Она остальной-то улов на берег швырнула да как закричит: „Врешь, мелочь, не уйдешь ты от меня! Ишь какие ушлые рыбешки, жить захотели! Не бывать этому, сварю я вас в ухе и съем!“ – и в реку за ними кинулась. А в этом месте недалеко от берега глубокий омут был: девушку в него тут же затянуло! Люди видят: не выныривает Меланья. Бросились спасать, да так и не достали ее из реки. Даже тело потом не всплыло. Точно по поговорке: в воду канула девушка. Жадность, вишь, ее заела, а также лютость непомерная! Вот, наверное, мой бедный Николаша неведомо каким образом в тетку свою и удался. Из водяной своей могилы протянула скупердяйка руку да сына моего за душу взяла. Вот и стал мой сынок непутевым. Вишь, все ему мало. В город подался деньгу заколачивать. А моего благословенья ему на это нет и не будет!» Значит, Кирилл Владимирович, моя бабушка права была? И Меланья, и дядя Коля – те самые «вторые» дети?!

– Это правда, Антон, – ласково ответил ему скворец. – Но надо принять во внимание еще один важный факт. Некогда весьма обширный, род ваш теперь почти иссяк. Остались от него лишь двое прямых потомков Дормидонта Ильича: ты и дядя Коля. Николай Савельевич бездетен. Понимаешь, что это значит?

Акимов растерянно пожал плечами.

– Ой, бестолковый! – волнуясь, сказала ему Светка. – У твоего дяди, Антончик, не родились двое его детей, из которых один должен был вырасти честным и хорошим, а другой – сам знаешь каким! И получается…

– Только одно, – подхватила я. – Что ты для себя в жизни выберешь: добро или зло – то и будет дальше с вашей династией.

Пончик замотал головой:

– Капец! Да я же еще маленький – куда мне сейчас о детях думать?

– О них пока и не надо, – проскрипел Кирилл Владимирович. – Ты о себе размышляй. Выбирай по-взрослому, к какому берегу править: светлому или темному. Этого в данный момент будет вполне достаточно.

Акимов вздохнул и прижал к груди кошку. Та замурлыкала. Ковалева показала рукой вверх:

– Смотрите, восход уже близок! Небо поголубело, стало ясным. Не пора ли нам, Кирилл Владимирович, двигаться к Пресбургу?

– Пора, Светлана, – наклонила голову птица. – Смотрите, ребята: ваши проводницы снялись с куста и летят вон из рощи. Скорее за ними!

Мы опрометью бросились за бабочками. Скворец – впереди всех. Наверное, он показывал дорогу на тот случай, если мы все же потеряем из виду легкокрылых красавиц. Наконец березы расступились. Путь опять лежал по равнине – к реке, красновато блестевшей вдали. Туман уже рассеялся. Воздух был свеж и прозрачен, как стекло. Край неба за рекой начал алеть. Значит, солнце вот-вот взойдет! Мы, не сговариваясь, прибавили шагу. Даже Мурлышенька, похоже, поняла важность момента и поскакала за нами со всех ног!

– Слушай, Антончик, – Светка на бегу повернула голову к Акимову, – а что ты тогда говорил про шаль своей бабушки? Ведь на самом-то деле – помнишь? – это был Страх. Я понимаю, почему ты тогда не испугался Жестокости: принял ее за тритона. Но живой платок! – согласись, это очень необычно! Все видели: он же чуть не задушил меня…

– И усмирил ящерюгу, – напомнил Иноземцев.

– Конечно, – торопливо согласилась Ковалева, – но все-таки это было страшно! А ты, Антон, совсем его не испугался и даже, помню, обрадовался. Звал Страх к себе, называл тепленьким. Почему ты принял его за шаль?

Акимов отмахнулся:

– Да просто! Я, как платок увидел, сразу подумал: он добрый. А значит, это – шаль моей бабушки Насти, которой она меня от волков спасла.

– От кого?! – мы втроем изумленно оглянулись на пончика.