В гастштедте справляли свадьбу. Почти все, как у нас: столы сдвинуты, уйма народу и, как заведено, в белом и черном невеста с женихом. Играет простенький оркестр, но очень весело и заманчиво звучит музыка. Танцуют, а может быть, пляшут, все, и молодежь, и люди в возрасте. Старички в бриджах и гольфах по колено лихо прыгают вокруг своих подруг, одетых в длинные темные платья. У женщин ярко нарумянены щеки и подведены брови.

Немного расстроенный, я развернулся к дверям, соображая, смогу ли быстро найти еще какую-нибудь забегаловку. Конечно же, выходить из тепла, уюта и веселья в такую непогоду страшно не хотелось, но что поделать.

Не знаю, то ли на беду, то ли на счастье, послышались крики, явно адресованные мне. Ко мне подбежали два молодых паренька, которые попросили меня немного задержаться. В душе затеплилась надежда, а передо мной появилось светлое пятно. Плохо немцы не сделают, но, видимо, понадобился я им зачем-то, только зачем? Совсем неожиданно для меня, подошли жених и невеста с подносом, посреди которого стоял фужер, до краев заполненный водкой. Невеста, молодая женщина, наиграно изобразила улыбку на лице, но была красива. Мне сразу вспомнились слова какого-то умного человека: «Почему невеста выглядит всегда хорошо? Потому, что она потратила на это время». Мне показалось, что эта невеста потратила на себя целую уйму времени, так она была хороша. Жених оказался прагматиком, он сразу приступил к делу:

– Поздравьте нас, господин офицер и пожелайте нам что-нибудь хорошее.

Я понял его сразу и напрягся, вспоминая все, что мог вспомнить. Речь моя получилась долгой. Стоило мне закончить свои поздравления, последними словами которых стало пожелание новой семье иметь много детей, как весь «миллион» людей в зале взорвался криками и аплодисментами, невеста улыбалась, а жених, сияя, гордо крутил головой и делал движения, словно кланяясь беснующимся гостям. Мне он коротко сказал: – Данке! (Спасибо!)

В гастштедте я согрелся и получил то, что должно было привести меня в порядок. Озноб и нервное напряжение, как рукой сняло.

Вроде, как повезло с этой свадьбой – первое, что пришло в голову, когда я покинул гастштедт. Выпитая водка вскружила голову. Мой первый визит в дом Остофф стал казаться обыкновенным недоразумением. Конечно, так не должно было быть, просто вел я себя как-то не так. Все равно не уеду отсюда, пока не увижу Агнесс, решил я и ускорил шаг, не замечая ни мокрого снега, слепящего глаза, ни снежно-водяной каши под ногами.

У меня перед глазами постоянно стояла Рената со скрещенными на груди руками. Я видел ее порыв, когда она всем телом дернулась вслед за мной, уходящим из ее дома. Я понимаю ее, ведь я для нее был частичкой, весточкой Владимира. Не все же сломано, не все позабыто. Ведь они любили друг друга, и Владимир стал отцом их ребенка. Он и сейчас отец Агнесс и от этого никуда не деться.

И еще, там, в прихожей, Рената говорила, что у нее нет маленьких детей, а есть взрослая девочка. Да! Это все верно. Это я живу прошлым и думаю об этой семье до сих пор, как о женщине с маленьким ребенком. Я не учитываю прошедшие годы. Ведь и я уже не школьник, а Владимир тоже стал отцом и мужем женщины. Я представил себе Агнесс. Она – высокая, очень красивая девочка, блондинка. У нее обязательно должны быть голубые глаза. У ее отца и у матери они именно такие.

Рассуждать самому с собой легко и просто, можно все сказать и объяснить, но стоило только появиться в поле моего зрения красному двухэтажному дому, решительность моя мгновенно, словно ее и не бывало, исчезла. В эти мгновения я понял, что совсем не гожусь в дипломаты. Я никогда не смогу обидеть женщину – так и должно быть, но я так – же не смогу добиться от женщины, чтобы она выслушала меня, не говоря уж о какой-то беседе и взаимопонимании. Ведь я хочу совсем немного – узнать, как они живут, и рассказать кое-что о своем брате, который покинул их при странных и непонятных для них обстоятельствах.

Я могу и не услышать от нее ни одного слова, осуждающего Владимира, но я хочу, чтобы она даже в своих мыслях не считала его подлецом, бросившим ее, беременную, одну. Только одно это стоит того, чтобы я превозмог себя и сделал невероятно трудное для моего характера дело.

Боюсь, что Рената замужем, у них дружная и любящая семья, а я, подчиняясь эгоистической заботе о брате, своим бесшабашным визитом нарушу их добрую семейную идиллию, принесу вред этим людям. Порой мне казалось, что не стоит идти к ним, незачем это делать.

Тогда мне придется врать брату. Не знаю, бывает ли ложь благородной, но ложь с благими намерениями, я уверен, бывает. Другое тревожит, Владимир поймет, что я лгу.

Снова получилось так, что когда я подходил к дому Остофф, в голове моей был сплошной сумбур. Я пришел к выводу, что стоит мне в таком виде снова появиться в прихожей Ренаты, при условии, что меня еще туда пустят, все повторится, то есть все будет так, как час назад. Понимая это, я решил присесть куда-то, успокоиться и сосредоточиться. Я отыскал глазами зеленую скамейку под крышей и недалеко от дома.

Снега под крышей не было, но сырость и прохлада снова приступили к своим обязанностям, когда я стал малоподвижен. Уж что греха таить, так, сидя, я и задремал. Нервное напряжение, промозглая погода вымотали мой организм до изнеможения и я, не сопротивляясь, сдался навалившейся на меня дреме.

Я проснулся от прикосновения ко мне чьей-то руки, я услышал, как чей-то бархатный голос повторил несколько раз:

– Камрад! Камрад!

Некоторое время я не открывал глаз, боясь забыть что-то хорошее, оставшееся во сне, но мозг возвращал меня в реальность. Я резко открыл глаза и увидел перед собой двух женщин, вскочил, разглядывая обоих. Справа стояла Рената, не так высока ростом, средней полноты, одета в пальто черного цвета и такая же шапочка на ее голове. Слева от меня – высокое и нежное создание – девочка, жующая жвачку. Легкая улыбка блуждала по ее лицу, взгляд ее красивых глаз останавливался изредка на мне, но не задерживался надолго.

– Это – Агнесс, – сказала Рената, взмахом руки указав мне на девочку.

У меня в груди колотило так, что я не только чувствовал, но и слышал биение своего сердца. Я взял в свою руку холодную, как сосулька ее ручонку, прижал ее к своим губам и, не находя слов, лишь повторял:

– Агнесс! Агнесс! Дорогая Агнесс!

Рената, наверное, понимала мои чувства и не мешала. Она наблюдала за нашей встречей. Время летело, но я больше ничего не говорил, не мог. Рената подала мне белый конверт, сказав при этом:

– Это – письмо. Здесь две фотографии Агнесс. До сегодняшнего дня Агнесс не знала, кто ее отец, но мне сейчас пришлось это сделать. Я хотела сказать ей об этом гораздо раньше, но что-то мешало. Сегодня, в связи с вашим визитом, я решила покончить со всеми неясностями. Я еще не знаю, как это сообщение подействовало на Агнесс, но, думаю, что она все поймет правильно, она умная девочка.

Она замолчала, предоставив еще немного времени побыть мне рядом с Агнесс, но всему есть конец.

– Нам пора, нужно идти, – тихо и мягко сказала Рената.

Девочка потянула свою руку, и она выскользнула из моей ладони, как подтаявшая льдинка. Женщина взглянула в мои глаза, Агнесс, продолжая улыбаться, ручкой помахала мне, и они обе пошли по раскисшей дороге. Я одиноко стоял посреди улицы и тоскливо смотрел вслед удаляющейся парочке. Мокрый снег все летел и летел, цеплялся за ресницы, таял на щеках и стекал по подбородку, ветер леденил мокрое лицо, но я не чувствовал холода. Меня трясло оттого, что от меня уходили люди, с которыми я мечтал встретиться много лет. И вот, эта встреча закончилась.

Была ли она? Доказательством того, что она все-таки состоялась, был белый конверт в моих руках.

Немного не доходя до перекрестка, они остановились, обе помахали мне рукой, но Агнесс, взглянув на мать, та, видимо, что-то сказала ей, сначала пошла в мою сторону, затем, побежала. Боже! Она чуть не упала, поскользнувшись на этой раскисшей от тающего снега дороге.

Мне не верилось, что она торопилась ко мне, казалось, что она пробежит мимо меня.

Я стоял, опустив руки, пусть даже мимо меня пробежит, я успею еще раз увидеть ее с близкого расстояния. Но она не пробежала мимо, а остановилась прямо передо мной, мокрой ручкой провела по губам и, опершись о мою грудь, поцеловала меня в щеку и тихо сказала:

– Это – для моего папы.

Оттолкнувшись, она убежала, но на моей щеке огнем горел поцелуй холодных и мокрых детских губ.

Ну, вот и все. Все кончилось. Они исчезли за поворотом, а для меня, для нас, может быть, исчезли навсегда. Не хочется думать о том, что я их больше не увижу, верилось, что будут у нас еще встречи. Так – хотелось, но будет ли так. Одни мечты. Всю свою прожитую жизнь я был мечтателем. Что-то сбывалось, что-то так и оставалось только в мечтах.

Пусто было на улице возле домов и на дороге, пусто было и на душе. Оглянувшись на двухэтажный красный дом, словно стараясь запомнить его на всю жизнь, на пустой переулок, в котором растворились два моих милых ангела, я быстро пошел в сторону железнодорожного вокзала.

Мне повезло, уехал быстро, в поезде дремал, стараясь не думать ни о чем. Домой я вернулся засветло.

– Что скажешь Володе? – спросила Валя, когда выслушала все, что я рассказал ей о своем визите к Остофф, и было прочитано письмо, написанное рукой Ренаты. Кроме письма в конверте оказались две фотографии Агнесс.

– Расскажу все, что видел и слышал, как оно было.

– Да, конечно. Так будет правильно, – задумавшись, сказала жена.

Закончилась моя служба в Германии, мы отправили все имущество в контейнерах к новому месту службы и сами отправились в очередной отпуск. Ничего нового во время отпуска мы не изобрели, проводили его традиционно и, когда приехали к моему брату Владимиру, я по его глазам и поведению понял, что он очень ждет меня, и ждал, как и говорил, весь этот год.

Мы с ним разговаривали целую ночь. Он очень внимательно слушал меня, а я красочно, с лирическими отступлениями рассказал о своем визите в дом Остофф. Владимир долго читал письмо Ренаты, разглядывал каждую буковку, долго и внимательно смотрел на фотографии Агнесс. Мне трудно было представить, что творилось у него на душе, но я видел капельки слез на уголках его глаз.

На следующий день я не мог узнать Владимира. Мрачная маска исчезла с его лица, он стал разговорчив и довольно весел. Много времени он уделял нам и делал все для того, чтобы наше семейство, находясь у него в гостях, не испытывали никаких неудобств.

Ежедневно, увидев Владимира, я обращал внимание на его настроение и думал о том, что, если уж я, его брат, ежедневно вспоминаю нашу с ним беседу и мою встречу с Ренатой и с Агнесс, то, что уж говорить о Владимире. Он, по-моему, или мог так держать себя в руках, или сделал вывод, что ему больше не суждено свидеться с ними, и он смирился с этим. Спросить у него об этом я не решился.

Прошли годы. Военной карьеры у меня не получилось. Судьба свела меня с людьми пустыми и злобными, и глубокое разочарование в военной службе привело к тому, что я досрочно был уволен из Армии и после некоторых мытарств, остался для постоянного проживания в Сибири.

Первое время после увольнения некогда было думать о том, что было и прошло. Поначалу – забота о жилье, потом – подрастающие дети. С годами я стал замечать, что становлюсь все меньше и меньше востребован семьей. Заработанные мной деньги уже не делали погоды в семейном бюджете. Дочери получили образование и разлетелись, выйдя замуж. Мы с женой остались вдвоем.

С рождением внучат, помощь бабушки стала у молодых семей цениться на вес золота. А у меня появилась уйма свободного времени, которое я, бывало, просто убивал, ограничиваясь посещением пивнушки, где мог рассуждать о смысле жизни с людьми, не вызывающими большого доверия. Однако других не было, другие были заняты в эти трудные времена поисками возможностей попасть в струю, которая бы вынесла их на островок благополучия и сытой жизни.

Когда такой образ жизни становился поперек горла, я прекращал походы в пивнушку и, занимаясь домашними делами, с грустью вспоминал прожитые годы. Чаще всего мою душу сверлило осознание своей никчемности.

Однажды, при встрече с одним местным самобытным поэтом, я рассказал ему одну историю, произошедшую со мной во время службы в Германии. Тот пустил слезу, вручил мне сборник своих стихов с дарственной надписью и посоветовал мне:

– Мил человек! Не попробовать ли тебе изложить все это на бумаге. Глядишь, и польза будет, да и оставишь после себя что-то вечное, пусть даже небольшое. Судя по этому этюду, неплохо у тебя получается. Совсем неплохо.

Недолго думая, я решительно взялся за ручку и бумагу. Днем – работа на предприятии, вечером, если есть такая возможность – работа головой. Я взял за правило, ежедневно писать хотя бы по страничке рукописи. Не всегда это получается, поэтому-то вот уже в течение длительного времени не прекращаю эту работу.

Раньше, в делах и заботах, изредка вспоминалось об Агнесс и ее матери. Вспомнишь о них, бывало, и заболит сразу душа. Сам не свой мечешься по квартире, стараясь отвлечься и выкинуть из головы воспоминания. Все равно ничего уже не изменить. Прошлое удаляется все дальше и дальше. Ослабевают чувства и медленно, но уверено стирается в памяти та единственная встреча с Агнесс, моей племянницей, которую воочию видел только один я из всего нашего большого семейства. Владимир, при наших встречах, больше ни разу не заговорил со мной о своей дочери. Кстати, имею ли я право называть Агнесс его дочерью? Имеет ли он право так считать? Возможно, задумываясь над этим, он не находит ответа, потому и молчит. И все-таки я считаю и надеюсь, что Агнесс сама может решить и решит эту проблему. Что еще можно сказать? Пожалуй – все.