Подняв глаза, директор выжидательно воззрился на посетителя. В красных, воспалённых глазах хозяина кабинета Жигалов увидел усталость и безысходность. Словом, фигура господина Устименко и весь его задрипанный вид бодростью и оптимизмом не дышали. Конечно, Жигалов навёл предварительные справки о будущем собеседнике, но то, что увидел, поразило.

В советские времена Владимир Сергеевич работал горным мастером в золотодобывающей артели, потом состоял в правлении крупной артели. В золотую кооперативную эру Горбачёва создал кооператив по добыче щебня для строительства дорог. В начале 1994-го кооператив ликвидировали. Устименко получил свою долю, взял кредит и основывал малое предприятие «Форос» по добыче мрамора и мраморной крошки. И вот интересная случайность! Название своему детищу дал ещё до ГКЧП и крымского «сидения» президента СССР Михаила Горбачёва, однако, судя по виду хозяина, название оказалось не удачным и предприятие явно не процветало.

Представившись, Жигалов сел на стул, тяжёлый, надёжный, но облезлый от времени. По виду стул самоделка начала пятидесятых, когда мебель травили морилкой или красили марганцовкой, об этом говорили пятна марганцевого цвета на его спинке.

Устименко молчал, ждал, что скажет представитель власти, с какой целью и зачем он ему понадобился. А лейтенант вместо того чтобы спросить о Шелепине, проговорил: «Что, с бизнесом не ладится?»

– Ликвидирую фирму. Совсем задавили налоги. Получается, дешевле везти мрамор с Урала, или даже из Италии, чем вести добычу на месте. Но не беда. Продам предприятие, деньги будут, правда, недостаточно, чтобы заняться добычей более благородных камней, кредит возьму.

– А вы что, имеете месторождение?

– Пока нет, но знаю, где они есть.

– Эти месторождения вы нашли тем же способом, что и золото?

– Что за золото?

– Ну, клады, которые искали вместе с Шелепиным, – спросил, секунду помолчав. – Нашли?

– Ехидничаете? Напрасно. Нашли. Но не золото. Горшок с медными монетами нашли. Пистолет капсюльный нашли. Просто в наших деревнях не было по-настоящему богатых людей. А сам метод правилен. Я же экстрасенс и геомагнитные линии определяю и на карте и на местности. Элементарно!

– При чём тут клады и геомагнитные линии?

– Ну, здесь не геомагнитные линии, как таковые, а их искажения, аномалии. Видите ли, когда люди прячут клады, они тратят большое количество психической энергии, которая, аккумулируясь вместе с кладами, влияет на геомантику. А Николай старался доказать, что существуют действительно какие-то изменения физических полей, которые улавливают экстрасенсы. И нашёл. Лозоходцы чувствуют изменения магнитного поля. Не само магнитное поле, а его изменения, а изменяется оно, если я двигаюсь. А большое поле, маленькое… так это разницы нет. Я не отреагирую на сильные поля, если они неизменны, а если меняются, пусть даже очень слабые, почую.

– Каким же это образом? – не без интереса спросил лейтенант.

– Я не знаю, но Колян толковал, что если сильное поле изменилось на десять, двадцать или даже на тридцать процентов, то я не отреагирую. А вот если изменения больше чем на пятьдесят – почувствую, даже если это изменение очень слабого поля. При большом поле эти десять процентов будут вот таким вот! – Устименко поднял обе руки вверх, – а при слабом поле двести или триста процентов будут вот такусенькими, – опустив руки, показал миллиметровый зазор между большим и указательным пальцами правой руки. – Я чую не количество, а изменения, но Николай говорил, что дело даже не в магнитном поле. А в чём не сказал. Дело тут, видно, в чём-то другом. Ему, конечно, там со своей колокольни видней, – пожал плечами. – И ведь что удивительно, сляпал какой-то приборчик, который реагирует не хуже экстрасенса, – хмыкнул, – что-то там тоже определяет. Причём даже то, что я не чую. Во! – Устименко многозначительно поднял указательный палец вверх.

Водил он как-то меня в одно место, здесь, неподалёку. Спросил: «Что тут есть?» – Я ничего особого не ощутил, а он сказал: «Силовые линии, но особого рода. Такие, которые тебе недоступны». – Это мне, значит, они недоступны. Вот! Дом показал и сказал, что во дворе того дома сильнейший узел. Хотел меня туда сводить, но хозяев не было, а во дворе собака, так и не сходили.

– А потом?

– Ничего потом и не было. Всё, о чём рассказал было за неделю до его гибели, – Владимир Семёнович призадумался, явно что-то подсчитывая. – Или чуть больше.

– А приборы эти он в институте делал?

– В институте, но не по институтской теме и не на институтские деньги. Просто делать там стало нечего, а инструмента там всякого полно и приборы есть, и паять удобней, чем дома. Детали-то я ему подбрасывал. Он, правда, мне за них отрабатывал. Возил радиодетали по соседним городам, продавал. Полученной выручки вполне хватало, даже кое-что оставалось Коле на жизнь, но в последнее время затоварка пошла, цены упали, так что он мне должен остался. Как говорится, расчёт на том свете угольками.

Под ногами Жигалова шуршала опавшая с деревьев листва. Принесло неведомо откуда, на улице, по которой он шёл от Устименко к трамвайной остановке, не было ни единого дерева. В старом приречном районе города деревья давно умерли, как и редкие дома, что, скособочившись, тоскливо взирали утонувшими в земле окнами-глазами на ноги редких прохожих.

– Так кто же он был, этот Николай Шелепин? Не очень удачливый учёный, колдун, или творец чего-то нового? – вороша ногами листву, мысленно говорил лейтенант. – То ли он и в самом деле изобрёл что-то важное, заинтересовавшее чьи-то спецслужбы или коммерческие структуры. А что! – воскликнув, но мысленно, – тоже версия. Завладеть прибором без затрат на лицензии, да ещё самим запатентовать… Да-а-а! Это кое-что! Или со своим прибором налетел на то, о чём ему знать не положено? А что… и такое может быть! – Жигалов призадумался. – Устименко о каком-то доме говорил. Может поинтересоваться? Людская-то цепочка оборвалась. Так ничего и не выяснилось!

Свиридовы.

Выслушав Жигалова, Целебровский задумчиво проговорил.

– Дом говоришь, а во дворе силовые линии сходятся. Ну, это пока можно отбросить, а вот то, что за неделю до гибели он возле этого дома крутился и собирался зайти, – постукивая пальцами обеих рук по столу, как бы игра на пианино, – это уже кое-что.

О доме Жигалов сказал своему начальнику два дня назад, он тогда что-то неопределённо хмыкнул и засадил за не относящуюся к делу писанину, а сегодня сам напомнил о нём.

– Вот только в домик тот просто так не сунешься, крупные люди его занимают, такие и в самом деле могли тойоту с автоматчиком нанять. Папаша, хозяин дома, завотделом обкома. Конечно, бывший завотделом и бывшего обкома, ныне пенсионер, но всё же. Они, эти номенклатурщики, по сути, никогда бывшими не бывают. Сын его – физик, кандидат наук, ныне бизнесмен. Причём из крупных. Ну и, как сам понимаешь, связи там всякие в администрации области и в ФСБ. Нынче оно что, где связи, там и деньги, а деньги это власть! Тяжело? – посмотрев на Жигалова, но обращаясь не к нему, а спрашивая себя. – Не то слово! Да, – не прекращая тарабанить пальцами по столешнице, – практически невозможно! Невозможно будет зайти к ним в дом, тем более с обыском. Да и какой может быть обыск? На каком основании? С ними только свяжись, сам можешь в такой переплёт попасть, не обрадуешься. У них и в криминальных кругах связи есть. Так что соваться в этот дом с бухты барахты не стоит, – и уже непосредственно к Жигалову. – Ты вот что, сходи-ка лучше к Семёновой Зинаиде Петровне. Она сестра этого папаши и бывший инструктор обкома.

– Почему к ней? – спросил Жигалов.

– Потому что они хоть и одного корня, а вражда у них. Монтекки с Капулеттами отдыхают.

Зинаида Петровна жила одна в двухкомнатной хрущёвке. Муж умер, сын со снохой и внуком жили отдельно. Жигалова встретила, как обычно встречают представителей власти из милицейских структур – сухо. На его вопрос, что может сказать о Свиридовых, ответила вопросом с ответом на него?

– Что я могу сказать о Свиридовых? Мещане, которые всю жизнь отирались у властной кормушки и позорили звание коммуниста.

– Но ведь вы тоже Свиридова.

– Ну, во-первых, я давно ношу фамилию мужа – Семёнова, во-вторых, я вовсе не дочь Петра Свиридова. Точнее, – Зинаида Петровна подумала, говорить или нет, но сказала, – не родная дочь. Он взял мою мать беременной и моим природным, так сказать, биологическим отцом, был некто Никодимов, инженер и офицер белой армии, сгинувший в гражданскую. Я, конечно, поначалу-то ничего не знала. Папа со мной был ласков, не обижал, но, – Зинаида Петровна помяла губами, – но контакта не было. А мать, она что… то выговорит за какой-либо пустяк, то накажет ни с того ни с сего, а когда и целовать начнёт, гладить. Я не знала, что к чему да как, но чувствовала, мои братья у них любимчики, а я так, на последнем месте. Главным любимчиком был младшенький, последыш, Толик. Он уж в двадцать девятом родился, потому и на фронте не был. А средний, Гриша, погиб под Варшавой. Да и росли мы с ним в разное время. В годах так эдак тридцать втором – тридцать третьем нас, – пионеров и комсомольцев посылали дежурить на полях, тогда ставили вышки, вот мы сидели на них и охраняли поля от «кулацких парикмахеров», сейчас-то я понимаю, что это были не кулаки, а несчастные голодные люди, но сами посудите, мы жили государственными интересами. Мы с Гришей были не домашние дети, я в особенности. Школа, пионерский отряд, осоавиахим, ещё и радио увлекалась. На фронте радисткой была, не на передовой, правда, при штабе фронта, но всё равно насмотрелась всякого. И под бомбёжкой бывала, и чуть под трибунал не пошла – времена-то были крутые, за ошибку в радиограмме расстрелять могли. Ну, отвлеклась и допустила ошибку в передаче. Бог миловал! Обошлось! А Толик уже совсем в других условиях рос. «Жить стало лучше, жить стало веселее». Это был вполне домашний мальчик. Наш дом, – наше! Не водись с этими «колхозниками», это люди не нашего круга! Так воспитывал его Пётр Свиридов, и мать туда же гнула.

Как они в войну жили – не знаю, на фронте была, но, как понимаю, и тогда особо не бедствовали. Отец был председателем облпотребсоюза, так что не думаю, чтобы семья в чём-то нуждалась. Ну и выросло чадушко. Я с ним, с Толей-то, столкнулась, когда работала в обкоме. После рождения ребёнка я уже не на метеостанции работала, а в управлении. Институт окончила, была секретарём парторганизации. Вот и предложили пойти в инструктора. Работали в одном обкоме с Толей. Конечно, в разных отделах. Он зав промышленного отдела, я инструктором в идеологическом. А идеологический отдел самый распроклятый. Работы много, а почёта никакого. Почему? Через промышленный или сельскохозяйственный отдел директор надеется выйти на ЦК, на министерство, на местное начальство, короче, кое-что выторговать. А что можно получить от идеологического отдела? Потому-то перед тамошним инструктором, а тем более завпромотдела директор ковриком, а на нас через губу. А по командировкам намота-а-лась.. не приведи господи! Досыта! И по заводам, и по фермам, и по школам с клубами. Всё было и всего это вдосталь! И грязь, и впроголодь, и холод! Какие там, в деревнях гостиницы, и грязюха по колено на улицах. Ну, да, ладно! Так вот о братике. Как-то посылают меня в командировку. Там возник конфликт, директор и парторг маленького заводика наступили на хвост райкомовскому начальству. Ну вот, брат зашёл ко мне перед отъездом и говорит:

– Этих смутьянов надо потопить. В этом заинтересованы там… – и палец вот так, – показала как именно, – в сторону кабинета первого.

– Мне мой непосредственный начальник, зав идеологического отдела никаких таких инструкций не давал, но я в бутылку не полезла, сказала, что разберусь. Виновны, ответят. Оказалось, ни в чём они не виноваты. Конечно, блох всегда можно насобирать целый короб, но по существу были правы они, а не райком. Я собрала материал, объективно изложила. Побаивалась, конечно, но никаких репрессий в отношении меня не последовало. Потом я узнала, что «потопить» меня был заинтересован не первый, а лично Толик. Впрочем, вам наши старые дрязги вряд ли интересны.

После Анатолий на меня косяка даванул, но промолчал, а я стала держаться от него подальше, тем более возможность появилась, замуж вышла, стала жить на квартире мужа.

И раньше я слышала о Толике в обкоме разговоры как о подлеце, но не особенно верила. Пока не столкнулась. Впрочем, и не особенно удивилась.

Отец умер в начале пятидесятых, меня тогда дома не было. Работала на метеостанции радисткой и наблюдателем. Пока приехала, его уже похоронили.

Я ведь почему в метеорологию-то подалась? Демобилизовалась, вернулась домой, а дома ложью пахнет. Одних принимают, на стол выставляют выпивку и закуску согласно официальному рангу папаши, для других гостей стол накрывали абы как, без стеснения. Свёрточки приносят… Знаете… противно. Вот и подалась на метеостанцию. Там и замуж вышла за начальника метеостанции.

После смерти отца взяла отпуск и осталась с матерью. Вот как-то мы с ней поругались, я и скажи, что она не столько по отцу горюет, сколько по его должности, связям и сладкой жизни. Она мне тогда и выложила, потому я неудачница, что изображаю из себя идейную, а жить надо умеючи. Пора, сказала, выбросить романтические бредни из головы. Мол, хоть отец и умер, а связи остались, и она без труда устроит в облпотребсоюз на тёплое место и меня и моего мужа. Ну, я и выдала, что не привыкла прятаться за чужие спины и всегда была готова работать, где нужно и для общества. Ну, тут мамашу и понесло. Высказала, что не мне, белогвардейской дочке, из себя правоверную коммунистку корчить. Так я узнала о Никодимове.

Казалось бы, я должна переживать. Нет! Какое-то облегчение даже. Мать есть мать, а то, что у неё нутро старорежимное, так не переделаешь, с тем она родилась.

А Толька, стервец, родился в наше время, а в себе вырастил семя буржуйское.

До войны-то братец нас с Гришкой побаивался, а потом… – вздохнув, махнула рукой. – Григория жалко, говорят, физик хороший был. Физический факультет в начале войны окончил, предлагали бронированное место, но он отказался. Служил в противовоздушной обороне, кажется, что-то с радиолокацией связано, но убило осколком авиабомбы. Физиком стал по настоянию родителей. И Толькин сынок – Алексей, тоже физик. Знаете, это семейное. Какая-то тайна у них есть, от Никодимова осталась. Он тоже был физик, что-то экспериментировал, после него какие-то приборы остались, записи. А что за тайна – не знаю. Отец, правда, пьяный как-то плакал: