Далекие потомки немцев, перебравшихся в Россию при Екатерине II, жили компактными поселками, сохраняя свой язык и культуру. Причем, язык, который они сохраняли, был старонемецкий, в котором столь характерный для немецкого языка звук, выражаемый буквой "h" (haben) произносился не приглушенно, близко к русскому "х". В современном немецком это открытый глухой звук, похожий на мягкий выдох, даже менее звонкий, чем русское "Х". В старонемецком это звонкий, зычный, густой, харкающий сонант, произносимый с дрожанием малого язычка (увуляр). Он похож на заднеязычный дифтонг идиша. Только в идише этот сонант немножко более "харкающий" – и самый богатый, наверное: кроме согласных "х", "к", "г", как в старонемецком, в идише этот звук еще и за фонему "р" выступает. Попробуйте произнести фамилию "Рабинович", как ее произносят в "еврейских" анекдотах, которые любят рассказывать сами евреи, и вы поймете, о какой фонеме говорится здесь. Идиш – язык германской группы, также законсервировавший много фонологических особенностей старонемецкого. Даже в 18в. в немецких университетах имя Гомер (Homer) произносили как "Гкомех" (в конце тоже увуляр; попробуйте, шевеля малым язычком!), чему удивлялся Тредиаковский.

Молодая немка, с которой мы прогуливались, вышла замуж первым браком за чистокровного носителя казахского языка. Я, как водится, вешал ей на уши длинную лапшу из всякого рода ювенильных гениальных идей, она внимательно слушала, а потом призналась, что у нее тоже есть идея. Только она, мол, ее не выскажет, потому что я буду смеяться… Однако, ничего смешного не оказалось.

– Когда я в доме родителей мужа слышу казахскую речь, которую не понимаю, – сказала немка по фамилии Мукеева, – мне кажется, будто говорят по-немецки!

Отсюда ее идея о близком родстве немецкого и казахского языков. Теоретическую лингвистику она не изучала, но какие-то струны ее германской души откликнулись на мелодизм казахской речи, и генетическая память напомнила о родстве. А вот русская речь подобного воздействия не оказывала. Парадокс? Согласно всем классификациям русский и немецкий ближе друг к другу, чем казахский и немецкий.

Современные лингвисты относят тюркские и индоевропейские языки не только к разным генеалогическим группам, но и семьям, опираясь на морфологию, синтаксис и прочие формальные признаки. А как быть с казахстанской немкой из моего примера? Лично я больше доверяю ей, ее чувству языка, а не академическим классификатором, которые тасуют языки как опытные игроки карты. С недавних времен все чаще ее вспоминаю, потому что открыл историческое родство жителей казахской степи и германских народов. Германцы пришли в Европу именно оттуда. (Тен, 2013, С.350-375). Согласно неоспоримым археологическим данным, германцы отнюдь не являются автохтонами северной Европы. Автохтонами северной Европы являются славяне и кельты. Но это – тема другой книги.

Еще один пример. С.Старостин, основываясь на созвучиях, доказывал родство кавказских языков и китайского. Выделил даже сино-кавказскую языковую семью. Вначале я принял это за нонсенс– как почти все, кроме Вяч. Вс. Иванова, считавшего Старостина гением. Однако в ходе работы над книгой "Народы и расы" пришел к однозначному выводу, что неолитическая культура Яншао в долине Хуанхэ, которая является одной из трех пракитайских культур, имеет кавказские миграционные корни (из куро-аракской культуры через культуру Анау в Туркмении). Интересен антропологический тип носителей культуры Яншао, выраженный в мелкой пластике: большеносые и узкоглазые "генацвале-хуася". (Там же, С.252-261).

Лингвисты-естественники, безусловно, были правы в том, что, кроме знания языка, надо иметь еще и чувство языка. Кстати сказать, в учебниках лингвистики, да и в научной литературе по общей лингвистике их почти игнорируют. Если упоминают, то вскользь. Самые популярные имена – Соссюр и Хомский.

А ведь на стороне естественников если не истина (монополию на нее присвоили те, кто не признает чувство в науке о языке и с помощью компьютера раскидывает языки по группам), – то уж точно правда. (Спасибо великому и могучему за то, что позволяет расставлять такие акценты).

Правда – она на стороне той молодой женщины, которая глубинными струнами души уловила языковое родство немецкого и казахского народов, выраженное в мелодизме речи.

Исходные значения, языковой мелодизм – вещи почти неуловимые, но при этом не менее значимые, чем структурирование по т.н. "научным" критериям. Язык – как человек, его невозможно объяснить чисто научными методами. Языкознание по определению не только наука, но и искусство, также, как и человекознание.

Не будучи знакомым ни с казахским, ни с немецким, не так-то просто определить на слух, где какой язык в следующих, например, фразах: "қош келдіңіз дэр" и "komm zu uns, Herr…". Кстати, и по дословному переводу они совпадают: приходи (кочуй) ко мне, уважаемый.

В старонемецком произношении эти два приглашения звучат гораздо более похоже, ибо "к" в обоих случаях – не русское открытое, а густое, отрывистое, энергетически насыщенное, выбрасываемое вперед из глубины глотки резким движением малого язычка (увулы). Это увулярный звук. В связи с тем, что русская кириллическая буква "к" передает этот древний звук неадекватно, в казахском кириллическом алфавите для него введен символ, выглядящий как "қ", с хвостиком снизу. "қ" казахское – брат-близнец старонемецкого "k", до передвижения согласных. Немецкие фонемы передвинулись вперед по локализации во рту в 18-19вв. (закон Раска-Гримма). Это передвижение привело к смягчению языка.

Третий пример. “Лингвист Ибрагим Диаките из Берега Слоновой Кости сделал недавно сообщение о разительных совпадениях между японским языком и одним из языков Западной Африки – акан… Действительно, фонетические особенности географических названий и собственных имен на языке акан (на нем говорит группа родственных народов, проживающих в Гане и Береге Слоновой Кости) схожи со строем японского языка – Яо, Ока, Амани, Оно… Случайное совпадение?" (Шумовский, 2004,С.39).

Примеров поразительного фонологического сходства языков народов, отдаленных друг от друга на огромные расстояния, великое множество. Между тем, фонологическая типология языков отсутствует до сих пор, а ведь звукоряд, музыка слова, его внутренняя энергетика – это, возможно, именно то, с чего следует начинать. Ибо это то, что идет от основы основ, то, что ближе всего к природе в смысле среды обитания и к природе в смысле природы человека.

Фонемы – это "народ" языка. Каждый народ живет в определенных условиях, поэтому фонологическая классификация языков должна исходить из того, о чем писал Г.Остгоф: из ландшафтной среды, в которой сформировался и функционирует язык. Это как минимум, ибо есть еще более глубокие естественные основания, уходящие в антропогенез.

Вот что означает естественный подход, на мой взгляд. Шлейхер и его сторонники сумели лишь обозначить проблему. В настоящее время у них есть энергичные продолжатели, о которых мы поговорим ниже. Это не только лингвисты-энтузиасты, чуждые всякой методологии, для которых языки – это не структуры со скрытыми взаимозависимостями, а большие кучи, в которых энтузиасты ищут зерна, похожие друг на друга. Зачастую эти зерна давно "переварены" до них, сходство объяснено и встроено в структуру (например, родство русского и английского языков никто никогда не отрицал, но самодеятельные лингвисты на английский все равно "нападают", как на большую кучу, и громко кукарекают, когда находят слово, похожее на русское). Идейным наследником естественников в научном поле можно считать т.н."семантическое направление" в современной лингвистике.

Структурализм

Данное течение в лингвистике, распространившееся впоследствии на все общественные науки, является до сих пор самым наукообразным по своим методам. Возник структурализм как реакция на гумбольдтовский мистицизм и интуитивизм "естественников". Философские корни он имеет не в Шеллинге, не в Канте, не в Шопенгауэре, а в диалектике Гегеля.

Ф.Соссюра традиционно считают отцом структурализма, который после него стал не только лингвистическим методом. Он перетек во все общественные науки, в том числе в антропологию, где, вооружившись структурализмом как ножом, бесновался сумасшедший Леви-Стросс.

На самом деле источником структурализма является философия Гегеля. Гегельянцы Маркс и Энгельс были такими же структуралистами, как гегельянец Соссюр. Придется поговорить о Гегеле.

Кант в принципе не нуждался в какой-либо иной концепции трансцендентного, кроме Бога. Его трансцендентальные ноумены вечны, неизменны, не развиваются.

Гегель осуществил реформу трансцендентного мира Канта. С этой целью он сначала поменял царство: не Бог, но Абсолютный дух.

В Абсолютном духе есть движение. Трансцендентальные ноумены Канта (к которым Гумбольдт отнес в том числе язык) неисторичны, а гегелевские категории развиваются, вступают в противоречия и разрешают их образованием нового качества. Его Абсолютный дух не персонифицирован, в отличие от Бога, но при этом он гораздо более живой, чем Бог. Он трансцендентен и имманентен одновременно. Он не сидит в потустороннем, как в башне, он реализуется в миру, ищет себе определенностей, чтобы быть чем-то. Он может быть чем угодно: существованием, сущностью, числом. Абсолютный дух может быть и государством, и совестью в душе человека, и самой этой душой. К слову сказать, один из самых блестящих параграфов гегелевской "Науки логики" называется "прекрасная душа". Однажды я ее упомянул, гегелевскую "прекрасную душу", в разговоре с одним молодым, но очень уверенным в себе профессиональным философом. "Вы знаете, – томно молвил этот "корифей", – когда долго занимаешься философией, как-то перестаешь думать о подобной лирике". Очень томно и очень высокомерно молвил молодой человек, бывший до операции женщиной.

Какая, простите, лирика!?…"Прекрасная душа" – это Абсолютный дух в развитии, один из этапов его самоотчуждения. Наш "философ", будучи частью толпы эпигонов постмодернизма, заполонивших кафедры в современной России, закончив философский факультет в 90-е годы, не получил классического философского образования. Чем, кстати, отличается от самих философов-постмодернистов. Ибо во Франции и Германии классическая философия никуда не делась из университетов; не настолько европейцы глупы, чтобы остаться с одной красивой пеной, без раствора, в котором, в конечном счете, все варятся, и на котором эта пена вспенивается в виде постмодернизма.

Гегель разрешил неразрешимое, наметив выход из кантовских антиномий следующим образом: самоотчуждением Абсолютного духа в наличное бытие. Отчуждение – это процесс. В отличие от кантовских антиномий, неразрешимых в принципе, гегелевское диалектическое противоречие разрешается в новом качестве, которое, в свою очередь, порождает новое противоречие и т.д. и т.п. Историзм содержится в знаменитой триадической формуле Гегеля: тезис – антитезис – синтез. Процессия, сопряженная с прогрессом, сменила кантовскую статику, нацеленную на вечную, неизменную трансцендентальность.

Если гора не идет к Магомету, то Магомет идет к горе. До Гегеля философы боялись дотронуться до трансцендентного, а не то, чтобы сдвинуть его с места. Дойти логически до Высшего существования, не имеющего причин ни в чем, но только в себе самом, считалось точкой омега всякого философствования. "Приземлить" трансцендентное, вывести его "из себя", наделить судьбой – это ли не титанический подвиг?!.. Не случайно Маркс уловил прометеев дух философии тихого немца, ее подспудный богоборческий характер и использовал для того, чтобы перевернуть общество.

Фердинанд де Соссюр, швейцарец французского происхождения, специально ездил в Германию слушать лекции Гегеля. Задолго до начала работы над этой книгой, читая курс лекций Соссюра по общей лингвистики, я был поражен чисто гегельянской нацеленностью Соссюра на выявление противоречий и способов их разрешения. Иногда выявляемые им структуры нарочито дихотомичны, настолько, что выглядят ходульно.

С середины 19в. Гегель вошел в моду и, как положено, поплатился за это. Его диалектический метод начал применяться настолько широко, что превратился в некое лекало, по которому осуществлялся раскрой предметного поля любой науки. Это вульгаризация гегелевской диалектики. Одним из таких талантливых вульгаризаторов является Соссюр.

Марксизм с его противоречием производительных сил и производственных отношений, антагонизмом классов – это тоже структурализм, основанный на гегелевской диалектике. Маркс мог бы оспаривать у Соссюра лавры основоположника структурализма, который, как принято считать, надолго стал основным методом познания в гуманитарных науках с легкой руки Соссюра. Оставим историкам науки дискуссию о том, где зародился структурализм, в политэкономии или в лингвистике, главное – его гегельянский исток.

Структурализм Соссюра вышел из того, что на предметное поле лингвистики было наложено лекало, выкроенное из букв гегелевской диалектики. Именно из букв, не из духа. Гумбольдтовское выражение "дух языка" Соссюр «на дух» не переносил. Он ставил задачу создания лингвистики с нуля как позитивной науки, без всяких духов, на основе гегелевского диалектического метода, как он его понимал, а именно: все, что Соссюр нашел в языкознании, он разбил на пары противоположностей. Буквально все, что подвернулось ему под руку на свое горе-злосчастье. Он думал, что таким образом он выявляет структуру языка.

Идет ученый по дороге. Навстречу попался всадник. С лошади слазь, – говорит ученый, – отныне вы с лошадью противоположности. Слез? А теперь ты с дорогой – две противоположности. Попалось по дороге дерево. Дерево – это одна противоположность, а почва – другая. И так далее. Все разъял и опротиворечил. И ничего не смог соединить.

"В языке нет ничего, кроме различий, – утверждает этот оголтелый гегельянец без тормозов, – Означаемое и означающее, взятые в отдельности, – величины чисто дифференциальные и отрицательные". Заявив, что "нам первично дан не отдельный звук; слог дан более непосредственно", Соссюр тут же предлагает свою теорию слогоделения как борьбы противоположностей: имплозий и эксплозий (взрыва и спада). (Сюссюр, 2004, С.119,65,72-73). Существовавшая теория слогоделения без дихотомий его не устраивала. Значительную часть "Курса общей лингвистики" Соссюра занимает исследование взаимной обратной связи синхронии и диахронии и тут мы вновь видим противопоставление.

Всякий закон, считает Соссюр, должен обладать двумя качествами: императивностью и общностью. Надо сказать, это очень сильная формулировка, современное наукознание допускает такое понятие, как "статистический закон", в котором императивность отсутствует. Причем, в отличие от законов природы, имеющих императивно-динамический характер (яблоко обязательно упадет на землю в силу закона тяготения), общественные законы все имеют статистический характер, включая законы, действующие в сфере языка. Скорее можно сказать, что у самого Соссюра в отношении к языковым реалиям был слишком императивный настрой. Он хотел слишком многого: построить лингвистику, как точную науку. В таких случаях обычно достигают обратного результата. Во всяком случае, когда дело касается общественных наук. Яркий пример – поражение Гуссерля, стремившегося сделать философию точной наукой. Кстати, самая «точная» из наук – математика – на её «высшем» уровне стала скорее философией, начиная с теории множеств. Физика является точной на уровне видимости объектов. Квантовая физика сблизилась с философией. Ниже мы увидим, как, благодаря Соссюру, лингвистика перестала существовать, как наука. Приближение к абсолюту убивает.

В синхронии, – противопоставляет Соссюр, – присутствует общность, но нет императивности. В диахронии императивность есть, но нет общности.

В самом деле, синхронические изменения одного и того же языка под влиянием контактов с разными соседями бывают весьма значительны, но как себя поведут языки при контакте, предсказать трудно. Украинское фарингальное "Г" вело и ведет себя очень агрессивно, вторгаясь в русскоязычную среду, но, с другой стороны, в 19в. в самой Украине оно смягчалось педагогически ("говорю тебе: не гакай!"), поскольку все русское было престижным. В современной Украине считается бонтоном называть язык Пушкина и Гоголя "собачьей мовой" и намеренно педалировать фонетические особенности украинской мовы, некоторые звуки которой для русского языка являются вульгатами, – прежде всего горловое "Г", обилие гласной "Ы" ("Дывыся, Голопупенко, яка змышна москальска фамылыя: Зайцыв"). В синхронических изменениях слишком много факторов, не связанных с внутренними закономерностями развития языка. Даже политика играет роль.

В диахронии статистические в целом законы развития языка действуют достаточно императивно. Особенно хорошо это было прослежено на индоевропейском вокализме, начиная с закона Раска-Гримма о продвижении согласных от "заднего" "К" через"S" к мягкому "CH" ("Х"). (Амирова и др., С.257). Литовский язык "застыл" на стадии "S", когда его "настигла" письменность, в силу чего, как считал Соссюр, литовский язык 16 века был древнее латинского языка 3 века до н.э. (Соссюр, 2004,С.195).

До Соссюра языки сравнивались компаративистами без учета диахронических изменений, например, санскрит с живыми европейскими языками и латынью. И вот пожалуйста: литовский древнее по диахроническим признакам, чем латинский.

Динамическая императивность в диахроническом развитии языков есть, а общности нет: каждый язык во времени изменяется по-своему. Во многих частностях Соссюр был прав, но в общем, – нет. Если брать по максимальной мерке, оценивать все языки в филогенезе, судить о диахроническом развитии человеческого говорения вообще, то одна общая закономерность наблюдается: древние языки начинали со звуков задней локализации (гуттуралов) или назалов. Для них характерно минимальное использование для звукопроизводства языка, а также губ. В развитии языков наблюдается общая закономерность – сдвиг звукопроизводства вперед: в нёбную палату и дальше к губам. Первичные особенности, конечно, сохраняются, ибо для фонации небезразлично, от какого заднего звука идешь. Это закономерно, потому что это энтропическое явление в языке. Дело в том, что звуки задней локализации требуют больше энергии при том, что их фонационный КПД минимален по сравнению со звуками передней локализации: малый язычок или горло дают меньше возможностей для моделирования звуков, чем язык и губы. Впервые это заметили Раск и Гримм, сформулировав "сдвиговый закон" о передвижении немецких согласных вперед, потом Есперсен заметил это в славянских языках. Автор этих строк считает, что сдвиг звукопроизводства вперед – это всеобщий закон в развитии языков, на базе которого возможно построение типологии. Это ничто иное, как движение от звериного звукопроизводства: у зверей преобладают звуки задней локализации.

В целом противопоставление синхронии и диахронии, обосновываемое Соссюром, представляется надуманным, внешним, являясь примером калькового применения диалектического метода. Это такие же противоположности, как всадник и лошадь, путь и путник, земля и растение. Реально там нет никакой оппозиции, есть взаимодополнительность, взаимопереплетаемость, накладываемость друг на друга, много путаницы, но предмета для сущностного конфликта вертикали с горизонталью я в данном случае не вижу. Синхрония и диахрония делают одну и ту же работу разными способами, о чем говорит закон хронотипической гомономии: "Языковые различия в пространстве на разных территориях тождественны языковым различиям во времени на одной территории". (Степанов, 1979, С.311). Гомономия и антиномия – это противоположные понятия.

Огромное влияние на развитие языкознания оказало соссюровское противопоставление языка и речи. Эта антиномия имела место быть уже в работах Гумбольдта как противопоставление внутренней и внешней деятельности, ноуменального и феноменального. Однако у Гумбольдта эта оппозиция имела скорее "наметочный", интуитивный характер. Гумбольдт полагал, что язык не есть продукт сознательной деятельности.

Гегельянец Соссюр провозгласил дихотомию языка и речи частным проявлением диалектического противоречия сущности и явления, со всеми вытекающими отсюда последствиями. Какими именно?

Язык – это неуловимые коды мозга, расшифровать которые было заветной мечтой многих крупных ученых, например, Н.П.Бехтеревой (личная информация, – В.Т.