Часть первая
«Наш паровоз, вперёд лети!..»

Глава I

Мстить истории бессмысленно. Смеяться над ней глупо. Значительно важнее её понять и… увидеть, где мы «запнулись» или «рухнули».

Д. Волкогонов

У наших сказок печальная судьба. Они становятся былью…

Б. Крутиер

…Волостное село Вятские Поляны Малмыжского уезда Вятской губернии получило вторую жизнь после постройки рядом с ним железнодорожного моста через реку Вятку. Впервые тяжёлый состав гулко прогремел над быками моста в апреле 1916-го; до Мировой войны в России никто и не слыхивал про такую глубинку. Именно это больше всего и угнетало местных купцов и лесопромышленников – Зайцева, Санникова, Кощеева, Свистунова, Шишкина и других. Как же так?! Огромные возможности для торговли: низовье большой реки, впадающей в Каму и изобилующей стерлядью, судаком и налимом; лес, мед, дёготь – да много чего, – только вот до «железки» далековато. Потому-то, когда узнали купцы, что собираются рельсы тянуть через реку Вятку в уездном Малмыже, к вести отнеслись серьёзно.

– Тута лошадями, мёдом да стерлядкою не отделасси, браты: червонцев нужно поболе, – рассудительно, поглаживая тёмную, с проседью, бороду, говорил своим единомышленникам самый уважаемый и дальновидный из купцов Василий Кощеев. – Везде живые люди работают, и всё имеет свою цену, а потому – сколь подрядчик ни попросит, столь и нужно будет дать. При любом раскладе дело, слыш-ко, прибыльное, коли мимо нас «железка» пойдет. Эт тябе не на лошаде до Казани чавкать…

Напомню, разговоры о соединении кратчайшим рельсовым путем Москвы и Урала (а там – и с Сибирью) шли давно. Но только в 1909 году Общество Московско-Казанской железной дороги выступило с предложением построить линию от Казани до пункта Пермской железной дороги – станции Большой Исток, что в 20 километрах к востоку от Екатеринбурга. Через 2 года с целью наилучшего обслуживания Вятского края было возбуждено ходатайство о предоставлении вышеуказанному Обществу постройки линии Нижний Новгород – Яранск – Котельнич. Однако тогда же в противовес этому плану группа московских предпринимателей во главе с бывшим председателем второй Государственной Думы Ф.А. Головиным предложила соорудить линию Нижний Новгород – Малмыж – Екатеринбург – Курган с веткой от Малмыжа на Казань.

Наверняка победила бы одна из влиятельных групп, если б не вятскополянские купцы. Скинулись по-крупному, отправили «гонцов» куда надо, но только с тех пор на проектных картах рельсовая ветка чуть-чуть съехала южнее – аккурат на пятьдесят вёрст, что разделяли уездный Малмыж от волости – Вятских Полян.

Убыток торговцы возместили ещё до постройки моста, когда составы переправлялись баржою (зимой вагоны шли по рельсам, проложенным по толстому намороженному льду). Зато, когда мост успешно прошел испытания, и поезда замельтешили туда-сюда, полянские купцы дружно вздохнули:

– Ну, теперя нам можно и без билетов ездить на поезде, потому как – заслужили! Ведь проезд оплачен нами на всю остатнюю жизню…

Правы оказались деловые мужички: со временем чахнуть стал Малмыж, издыхаться; ну а в Вятские Поляны (вроде и село-то всего ничего – две улицы да четыре проулка) будто свежие силы влились через стальные артерии железной дороги. На средства лесопромышленника Зайцева в Поваренном логу была смонтирована водокачка; он же построил мельницу, провел в городе первый водопровод. Главное же, школу для детей поставил и достроил начатый ещё отцом Никольский собор. А купец Кощеев, не жалея средств, ссуживал торговцев деньгами и товарами, требуя от всех, чтобы торговля в Полянах была самая лучшая – «как в столицах!..»

Ах, купцы, купцы… Памятник каждому ещё при жизни ставить бы надо. Ан нет! Русская душа – потёмки; в период же грозных перемен – темнее ночи! 1917‐й год круто изменил жизнь как Вятских Полян, так и жителей села. В доме купца Кощеева в Гражданскую разместится штаб 2‐й армии Восточного фронта во главе с его командармом, Василием Шориным там же, у резных кирпичных ворот дома, чаще других командиров можно было встретить молодого начальника 28‐й дивизии^[11] Вольдемара Азина, будущего освободителя Ижевска и Екатеринбурга.

До сих пор стоят дома купцов этих! Красуется, словно игрушка, начальная школа – та, что построил когда-то купец Зайцев; вновь восстановлен Никольский собор, поруганный когда-то большевиками. И долгие годы радужным монолитом висел над Вяткой старинный мост – стратегический ключ к сердцу России.

Одно жаль: тех людей уже не вернёшь, шапку в благодарность перед ними не снимешь – поздно. Остаётся единственное: подольше не забывать…

* * *

…Февраль 1917-го стал сущим наказанием для русского народа.

Горе не обошло стороной и Царскую семью. Совсем неожиданно для всех юный цесаревич, общаясь со своим приятелем – учащимся кадетского корпуса Алёшей Макаровым, – заразился от последнего безобидной с виду корью. А уже через несколько дней в горячечном бреду лежали все княжны; причём у средней, Марии, и младшей, Анастасии, болезнь осложнилась тяжёлой пневмонией. Потому-то выехать тотчас после своего отречения из России вчерашний император никак не мог.^[12]

Именно этим обстоятельством и воспользуется Петросовет, лидеры которого, нажав на нерешительных членов Временного правительства, добьются-таки своего: менее чем через неделю после отречения Николая II от престола Семья будет взята под стражу.

Узнав о случившемся, бывший монарх срочно выедет из Могилёва в Царское Село. Там, в Александровском дворце – том самом, где полвека назад этот человек появился на свет, – его с нетерпением дожидались самые близкие люди – жена и дети.

Когда императорский автомобиль притормозил у ограды дворца, сердце Николая резанула гортанная команда начальника караула: «Открыть ворота бывшему царю!!!»

Несколько месяцев относительно спокойной жизни в кругу семьи, вдали от фронта и большой политики, стали для Николая Романова существенной передышкой перед ещё более грозными испытаниями. Он сам расчищал от снега дворцовые дорожки, колол и пилил дрова, копался на грядках, играл с детьми и катался с ними на лодке, находя во всём этом истинное удовольствие.

«…День их ареста в Царском Селе, – вспоминал генерал М. Дитерихс, – складывался так: вставали в 8 часов утра; молитва, утренний чай всех вместе, кроме, конечно, больных, ещё не выходивших из своих комнат. Гулять разрешалось им два раза в день: от 11 до 12 часов утра и от двух с половиною до пяти часов дня. В свободное от учебных занятий время дня, дома, Государыня и дочери шили что-нибудь, вышивали или вязали, но никогда не оставались без какого-либо дела. Государь в это время читал у себя в кабинете и приводил в порядок свои бумаги. Вечером после чая отец приходил в комнату дочерей; ему ставили кресло, столик, и он читал вслух произведения русских классиков, а жена и дочери, слушая, рукодельничали или рисовали. Государь с детства был приучен к физической работе и приучал к ней и своих детей. …Во время дневных прогулок все члены Семьи, за исключением Императрицы, занимались физической работой: очищали дорожки парка от снега, или кололи лед для погреба, или обрубали сухие ветви и срубали старые деревья, заготавливая дрова для будущей зимы»^[13].

Керенский, изредка навещавший Николая в Александровском дворце, как-то отметил: «Он сбросил эту власть, как когда-то сбрасывал парадную форму, меняя её на домашнее платье… Уход в частную жизнь не принёс ему ничего, кроме облегчения…»

Но именно здесь, в Царском Селе, Романовы впервые ощутят зловещий холод близкой расправы – пока лишь в виде лёгких «заморозков» по отношению к себе со стороны вчерашних подданных, будь то демонстративный отказ обнаглевшего солдата подать руку поздоровавшемуся с ним «царю-батюшке», ставшего с недавних пор «кровопийцей»; или злорадная ухмылка праздного зеваки при виде бывшего императора у поленницы с берёзовыми поленьями. Ещё тяжелее было видеть резкую перемену в поведении офицеров охраны, которые, нагло игнорируя вчерашнего монарха, прохаживались перед ним с цигарками в зубах и, демонстративно держа руки в карманах, никак не желали отдавать Николаю честь…

Романовы, лишившись любви своего народа, оказались совершенно беззащитными перед грозной толпой задолго до Екатеринбурга – возможно, в тот день, когда у слабого и больного цесаревича жилистая рука караульного вырвала детскую винтовку, подаренную когда-то сыну его заботливым отцом; или когда Николай впервые услышал за своей спиной окрик солдата-часового. Окружённые людским равнодушием, они вдруг со страхом увидели, что больше никому не нужны.

То был холод близкой трагедии, которую, кто знает, ощущали, пожалуй, лишь сами обречённые…

Сказать по поводу всего этого абсолютно нечего. Разве что – вспомнить строки Зинаиды Гиппиус:

 
Простят ли чистые герои?
Мы их завет не сберегли.
Мы потеряли всё святое:
И стыд души, и честь земли…
 
 
Рылеев, Трубецкой, Голицын!
Вы далеко, в стране иной…
Как вспыхнули бы ваши лица
Перед оплеванной Невой!
 
 
И вот из рва, из терпкой муки,
Где по дну вьется рабий дым,
Дрожа протягиваем руки
Мы к вашим саванам святым.
 
 
К одежде смертной прикоснуться,
Уста сухие приложить,
Чтоб умереть – или проснуться,
Но так не жить! Но так не жить!
 

* * *

Нет большего несчастья для народа, когда власть в государстве вдруг оказывается в руках слабого и нерешительного человека – бездарного демагога и философствующего болтуна. Разрушать всегда проще, нежели созидать. Этим «окончательным разрушителем» российской государственности оказался некто Александр Керенский, последний российский премьер‐министр (министр-председатель) так называемого Временного правительства в июле-октябре 1917 года.

Подавая в отставку, глава правительства князь Георгий Львов с грустью заметит, что порядок в стране можно навести, лишь начав стрелять в народ. Именно тогда князь скажет: «Я не мог этого сделать, а Керенский может».

Однако, оказавшись на вершине власти, Керенский, человек большой энергии и ума, при решении сложных вопросов предпочтёт полагаться на слова и убеждения, нежели на силу и железную волю. Именно за «мягкотелость» и излишнюю демагогию вскоре с чьей-то легкой руки его, ставшего Верховным Главнокомандующим, за глаза будут звать… «Главноуговаривающим».

Князь Алексей Павлович Щербатов вспоминал:

«…Когда Николай II был под арестом, еще в Царском Селе, секретную миссию по переправке его за границу через Финляндию в Швецию предлагал организовать генерал Карл Густавович Маннергейм, будущий главнокомандующий финской армией. Находясь на русской службе, он был беззаветно предан государю… В 1936 году я встречался с Маннергеймом, элегантным, красивым, успешным бывшим офицером Кавалергардского полка, к моменту встречи прославившимся как герой Первой мировой войны. Он уже носил титул финляндского маршала, но по-прежнему очень позитивно относился к России, хорошо говорил по-русски… Встреча наша проходила, можно сказать, в домашней обстановке: Карл Густавович был очень дружен с моей богатой тетей, графиней Елизаветой Владимировной Шуваловой, урожденной Барятинской. Маннергейм сказал мне тогда, что вывезти царскую семью на тайном эшелоне не составляло труда, и он готов был в 1917 году вместе с армией поддержать генерала Юденича, но Керенский на это не пошел: бегство императора сразу после революции привело бы к краху Временного правительства…»^[14]

Таким образом, называя вещи своими именами, Семья оказалась заложником не обстоятельств, а его, Керенского – главы Временного правительства. Пока премьер, переминаясь в мучительной нерешительности, раздумывал, Романовы продолжали надеяться. А мешкать был нельзя.

«Первую пулю – Керенскому!» — выкрикнул незадолго до Октябрьского переворота Ленин: большевики открыто заговорили о вооружённом мятеже.

К сожалению, г-н Керенский и весь его кабинет министров проявили себя слишком слабым звеном в сложной государственной цепи, сложившейся к осени 1917-го года. Германские деньги, выделенные кайзером большевикам для революционного переворота в России, явились живительной росой для всякого рода бунтарей-проходимцев, оказавшихся в нужное время и в нужном месте. И лишь сильной личности, облачённой всей полнотой власти, было под силу свернуть шею большевистской гидре. Не удалось. Если до августа 1917-го ещё можно было сюсюкать, то после – следовало только действовать! Вот так, за мудрствованиями и растерянными уговорами, незаметно подкрался роковой для России Октябрь…

Страна бурлила. Людские толпы ходили на митинги, горланили, стаканами хлестали запрещённый самогон и… пели. Распевали же отнюдь не «Интернационал», мудрёные слова которого, в общем-то, никто особо и не знал (не говоря уж о совсем чуждой «Варшавянке» или какой-нибудь «Марсельезе»). Именно в это время откуда-то из недр российского Юга была завезена озорная частушка «Яблочко», быстро полюбившаяся каждому.

Под частушку эту, которой суждено было стать неким гимном разухабистой русской удали, отплясывал и кронштадтский матрос, и солдат-дезертир, и рубаха-парень из Тамбова, прибывший в столицу в надежде разжиться на продаже семечек. Глядя на них, таких молодых и задорных, ох как любили прищёлкивать каблучками молодые розовощёкие девахи, нутром почувствовавшие, за кем теперь власть:

 
Эх, яблочко,
Да куда котишься?
Ой, мамочка,
Да замуж хочется —
Не за старого,
Не за малого,
За солдатика
Разудалого.
 
 
Эх, яблочко,
Да покатилося;
Эх, царская власть
Да провалилася!..^[15]
 

* * *

История – вещь капризная. И потому требует к себе внимательного отношения. Быть поверхностным – значит, непременно заплутать в её потёмках. Например, при ответе на каверзные вопросы.

Вот один из них: в каком году красный командир Вольдемар Азин воевал в районе Вятских Полян – в восемнадцатом или всё же в девятнадцатом? Для тех, кто за первый вариант, имеется дополнительный вопрос: как могло получиться, что начдив-28 воевал в этих местах, когда двадцать восьмой дивизии как таковой ещё не существовало? Хотя достоверно известно: в августе 1918 года Азин в Вятских Полянах, действительно, был. И в 1919‐м – тоже. Так в чём же дело?

Всё дело в ходе боевых действий на Восточном фронте. Азин трижды входил в Вятские Поляны. Первый раз (в августе 1918 года) он появился в селе Вятские Поляны, будучи командиром Первого батальона 19-го Уральского полка; вернулся уже командиром Арской группы (в сентябре 1918-го). В 1919‐м – Азин появляется в Вятских Полянах начдивом двадцать восьмой «Железной». И ещё: в 1918‐м Азин в этих местах лишь формировал свою будущую дивизию, а вот в следующем году – уже воевал с нею…

В губернскую Вятку Вольдемар Азин приехал в марте 1918-го, вместе с Псковским военно-инженерным управлением, прибывшим туда для расформирования. Военному комиссару Вятки Леонтьеву будущий начдив запомнился казачьими шароварами с выцветшими красными лампасами.

12 июня Азин пишет в исполком Вятского горсовета рапорт:

«Просьба выдать два пулемёта, а также выдать мандат на право реквизиции у состоятельных обывателей лошадей для приведения в боевую готовность Коммунистического отряда. При сем присовокупляю, что в означенном отряде предполагается организация артиллерийских, кавалерийских и пулеметных частей.

Напоминаю, товарищи, что создание такого отряда есть залог и гарантия процветания социалистического порядка и Советской власти. Вербовка бойцов производится среди лиц, заслуживающих доверия и имеющих достаточный боевой опыт»^[16].

Летом 1918 года, опять же в Вятке, Азин вступил в РКП(б) и возглавил Первую (коммунистическую) роту, объединив всех латышей в так называемую «латышскую секцию», где была введена суровая дисциплина. Когда в июне в Вятской губернии началось крестьянское восстание (так называемый «мятеж вятских кулаков»), подавлял его карательный батальон, костяком которого стали полторы сотни латышских стрелков. Говорят, Азин был одним из тех латышей.

О высокой дисциплине среди латышей можно судить по следующему случаю. В июле месяце во время обыска в уездном городке Уржуме некто Егор Эдуард (латыш) украл часы и был пойман с поличным. 29 июля на заседании секции было вынесено постановление: «Российская коммунистическая партия (большевиков) (РКП) латышской секции: коммуниста т. Эдуарда Егора за воровство часов на произведенном обыске в г. Уржуме посадить в тюрьму, в одиночную камеру сроком ареста на 3 недели и считать его уволенным со службы с отряда и исключить из рядов достойных и честных борцов за права трудящихся масс, которые завоевала Всероссийская революция»^[17].

Кстати, в июле месяце 1918 года в губернской советской иерархии латыш Азин, ставший за какие-то несколько месяцев членом Коллегии особых поручений при Вятском губернском военном комиссариате, всего лишь «адъютант».

Вот телеграмма, отправленная им в Вятку во время инспекционной поездки: «Из Ижевска. Подана 20 июля. Губвоенкому Малыгину. Из Ижевска сегодня высланы два орудия в полной боевой готовности, сто красноармейцев. Инспекция выезжает в Уржум. Адъютант Азин»^[18].

Гражданская война набирала обороты. По решению Вятского губкома РКП(б), губвоенкомата и губернского чрезвычайного штаба формируется Первый батальон 19-го Уральского полка 2‐й армии, который поручено возглавить коммунисту Азину. Именно во главе этого батальона 12 августа 1918 года он впервые и появляется в Вятских Полянах. Отряд был небольшой – всего 400 штыков, взвод конной разведки и двухорудийная батарея^[19]. Всё это подразделение погрузилось на пароход «Небогатов» и прицепленные к нему баржи. И так от Вятки по реке до села Вятские Поляны.

Сам Азин отправился из Вятки на лошади до пристани Медведок, по пути заехав в уездный Нолинск.

Военный комиссар Нолинска Монахов-Мануилов позже вспоминал:

«…Батальон шёл на борьбу с белочехами под Казанью. Сам же Азин в сопровождении губволкома Симонова ехал по Вятско-Казанскому тракту до пристани Медведок на лошади. В Нолинске он сделал остановку. Узнав об этом, мы с А. Д. Вихаревым пошли в гостиницу к Азину. Владимир Мартынович с ходу нас спросил:

– Каково положение в городе и уезде?

Мы доложили, что положение в городе и уезде крайне напряженное. Контрреволюция выступает.

Азин, немного задумавшись спросил:

– Какая у вас реальная сила?

Мы ответили:

– Красноармейцы и интернационалисты, но силы мало.

Владимир Мартынович затем спросил:

– Есть ли у вас на учете контрреволюционно настроенные элементы в городе?

Мы ответили, что есть.

Тогда товарищ Азин сказал:

– Обмундируйте и вооружите взвод интернационалистов, ночью проведите прочесывание города.

Взвод интернационалистов нами был обмундирован в форму и вооружен. Операцией руководил сам Владимир Мартынович, мы помогали. В ту ночь было взято более 20 заложников.

Рано утром Азин уехал в Медведок для встречи со своим батальоном. Помню, Владимир Мартынович был одет в кожаную тужурку, брюки полугалифе, туго подтянутые ремнем, на правом боку револьвер, на левом офицерский кортик. Боевая офицерская выправка…»

* * *

Из Приказа № 23 от 16 августа 1918 г.:

«…Отправившийся на фронт батальон имени Володарского, отряд Беляева и отряд максималистов тов. Алексеева, соединившись с железным батальоном, составят одну группу под общим командованием Азина; не отправившимся отрядам из Вятских Полян на фронт тов. Беляева и тов. Алексеева предписываю немедленно отправиться по назначению. Командиру революционного латышского полка тов. Мильке и особому батальону предписываю слиться в одну группу под общим командованием т. Мильке и отправиться на фронт для совместного общего действия с тов. Азиным.

Командующий правой группой 2‐й армии Головко»^[20].