Жизнь

Студент московского университета Александр Парамонов бегло прочитал письмо. Дед, как всегда, подробно и длинно описывал свою деревенскую жизнь: пенсию получил, починил крышу, какой-то дальний родственник помер – Сашка и не слышал о нем никогда. В конце письма опять носки просил: «…как у Шурки, помнишь, без резинок, а то ноги затекают». Письмо было неинтересное, а за носки стыдно стало.

На следующий день Парамонов ушел после второй лекции и купил – именно такие, какие дед просил. Карамелек еще два килограмма добавил и, не поленился, доехал до центрального почтамта, чтобы побыстрее дошло.

Посылочный ящичек полупустой получался, он не сумел придумать, что еще положить, добил посылку толстой оберточной бумагой.

И вот теперь довольный, хотя слегка все же виноватый – полгода до этих носков руки не доходили, ехал в метро и вспоминал, как последний раз был у деда. На ноябрьских праздниках.

Пурга мела. Противная, осенняя. Снега на земле почти не было, и белая крошка струилась по замерзшей грязи. Парамонов шел с железнодорожной станции, подняв воротник легонькой пижонской куртки, отворачивался от колючего ветра и радостно представлял, как заскрипит сейчас тяжелая, обитая войлоком дверь и он войдет. И как дед сначала глянет непонимающе и глупо, а потом заматерится недовольно, что не предупредил. И они обнимутся.

Свернул на Трудовую. Четвертый дом по правой стороне был их. Дядь Шура Полозков, сосед и дедов кореш, стоял, опершись на свою калитку, глядел на улицу.

– Здорово, дядь Шур! – окликнул его Парамонов, слегка притормаживая.

– Здорово, – ответил дядь Шура тем же безразличным голосом, что и всякому проходящему мимо.

Не узнал, понял Парамонов и, брякнув щеколдой, вошел в свой двор, глаза скосил на дядь Шуру – сейчас-то узнает? Тот развернулся к нему, внимательно смотрел через невысокий штакетник, кто это там к соседу пошел, но так, кажется, и не узнал. Узнал бы, так обязательно чего-нибудь закричал. Они с ним друзья были. За грибами ходили. Дед не любил собирать, а дядь Шура всегда брал маленького Сашку в лес. Сашка тогда ужасно гордился этим делом.

Дома никого не было. Сашка нащупал ключ на обычном месте, зашел. У деда, как всегда, было чисто, печь недавно протоплена. Сашка сбросил сумку, снял куртку и осторожно прислонился спиной и ладонями к горячему беленому боку. Улыбался, тянул замерзшим носом воздух. Нигде не было такого запаха. Дымом печным пахло, овчиной от дедова тулупа, а когда баба была жива, стряпней, кислым молоком или квасом и свежим хлебом. Стариками пахло. Старой жизнью.

В магазин, наверное, пошел, подумал Сашка. Улыбаясь невольно, представлял, как дед идет из магазина. Открывает калитку, пристраивает сумку с хлебом на лавочку, закрывает калитку, она и так бы закрылась, на пружине, но дед обязательно закроет сам, потом на щеколду. Посмотрит рассеянным взглядом в оба конца улицы и только потом пойдет в дом. Мимо окон. Сашка улыбался все шире. Хотел сначала спрятаться за дверью, как он всегда и делал, и схватить деда сзади, но потом передумал. Испугается. Это маленькому можно было… Почти два года не был – какой он стал?

Калитка брякнула. Сашка очнулся, заторопился, не зная, что придумать, кинулся к окошку. Дядь Шура Полозков неторопливо шел по двору, опираясь на палку, и заглядывал в окна. Постарел, он и раньше был небольшой, но жилистый, чернявый и веселый, а теперь сгорбился и побелел, фуфайка будто с чужого плеча болтается, и нос, и скулы обострились.

Сашка вышел на крыльцо.

– Здорово, дядь Шур! – поздоровался еще раз. Ему хотелось сказать попроще, по-деревенски, как старому знакомому, а получилось неестественно. И руки хотелось развести навстречу старику, но он окончательно застеснялся и только улыбнулся неловко, как будто в чем-то виноват был.

Дядь Шура, заросший пестрой двухнедельной щетиной, смотрел недовольно, собираясь что-то сказать или спросить сердито, но вдруг узнал, вскинул удивленно лохматые брови.

– Ты, что ль, Сашка, твою мать! – махнул было рукой, но сморщившись от боли в спине, схватился за палку. – А я думаю, кто пришел-то? И в дом, смотрю, зашел, а не выходит! Пашка-то в бане, меня звал, да что-то спина…

Дядь Шура с Сашкой когда-то любили друг друга, дед даже ревновал маленько внука, а теперь и за руку не поздоровались. Стеснялись. Дядя Шура и улыбался как-то осторожно, будто не знал, как с Сашкой разговаривать.

– Заходи, что ли, дядь Шур!

– Да что я… пойду. Потом уж, Пашка из бани вернется… На Первомайской сёдня женский день, так он в Красные поволокся. – Дед внимательно посмотрел на Сашку, соображая, знает Сашка Красные бани или нет. – Мы с ним по средам ходим. В среду никого нет, а тут – бабке твоей сёдня память. Пойду, говорит, помоюсь. – Он оперся удобнее на палку, матюгнулся, поморщившись, на спину. – Бабка ему с того света про церковь, видно, талдычит, так он в баню пошел. Ты надолго, что ль, погостить?

– На выходные.

– А-а… Ты жди его, он уж скоро…

Сашка не стал ждать, надел дедову телогрейку и вышел на улицу. Метель не унималась, Сашка шел быстрым шагом, иногда и припускал мелкой рысью и невольно улыбался, представлял, как обнимет деда. Бабушка вспоминалась, шесть лет, как ее не стало. Сашка совсем забыл про сегодняшний день, а дед с его склерозом помнит. Хорошо, что сегодня приехал, подумал Сашка.

Они не могли разминуться, и Парамонов ждал, что, свернув на Первомайскую, увидит большую знакомую фигуру, прибавлял шагу. Ни на Первомайской, ни потом, на Центральной, деда не было.

Раздевалка была плотно заставлена шкафчиками. Мужики кто одевался, кто раздевался. Разговаривали негромко и гулко под высокими потолками. Дед сидел на лавке, недалеко от входа. Кальсоны уже надел, искал что-то в вещах. Сашка снял шапку и остановился в двух шагах от деда. Дальше надо было протиснуться меж двумя голыми мужиками. Щеки покраснели, ему неудобно было обниматься с дедом в бане, при всех, а сердце щенячье поскуливало и, не видя, не слыша никого, просилось к деду.

– Не, Пал Семеныч, все ж ты брешешь малость, – худощавый, напаренный, краснорожий мужик лет сорока, одетый уже, сидел рядом с дедом, курил и вытирал мокрым полотенцем пот со лба. – Как же так-то? Они всё же – немцы…

Дед поднял голову, посмотрел на него строго:

– Ты, Васька, как раз стоя срался, когда это дело было… – и снова полез в сумку.

Дед был известный грубиян. Как хочешь и что хочешь мог сказать. И где угодно. Ни на начальство, а уж тем более на баб не обращал внимания. И на него не обижались, злобы в этой грубости не было. В нем вообще не было злобы, но за справедливость дед был крут. Однажды со спокойным лицом поучил он нежную Сашкину попку гибкой хворостиной и потом точно с таким же лицом, перегнув Сашку через колени, смазывал это место мазью, и Сашка почему-то был горд этим делом и любил деда еще больше. А в другой раз отобрали у него велосипед, известная была семейка – отец и два сына-уголовника, никто бы к ним и не сунулся. Дед выслушал рыдающего внука, выпил полстакана самогона и пошел. Вернулся в рваной рубахе, с ссадинами на руках и лице и с велосипедом. К велику были уже привязаны чужие удочки, но дед называл их трофейными и отдавать не велел.

Сашка сел напротив деда. Лицо в лицо. Прищурился, волнуясь и едва сдерживая улыбку. Дед достал носки и сердито посмотрел на Сашку, он как раз на это место собирался ногу поставить.

– Ты что, бл…, сел-то? – сказал недовольно. – Места мало?! Ну-ка, дай! – Он набирал в руках носок и задирал ногу на лавку. Он не узнавал его!

– Дед, ты что! – Сашка уже не видел никого, он осторожно взял деда за плечи и заглянул ему в глаза. – Это я!

– Ой-й! Сашка! – Дед уронил носок, схватил неловко внукову голову и притянул к себе.

Он всегда целовался в губы, Сашка терпеть этого не мог, но сейчас терпел, и не терпел даже, потому что дед не целовался, а судорожно сопел и причитал Сашке в подбородок:

– Не узнал… не узнал я тебя, внучек! Приехал ты!

Всю обратную дорогу дед только об этом и говорил. Принял свой обычный, «председательский», как говорила баба, вид и рассказывал Сашке, как он его не узнал.

Зашли в магазин за хлебом. Пока добрались, завечерело. Дед включил свет, устало сел на стул, думая о чем-то. Сашка выкладывал на стол московские гостинцы – сыр, вареную колбасу, бутылку водки поставил. И кулек карамелек, которые дед всегда просил, но никогда не ел.

Дед молча, без интереса за ним наблюдал.

– Нету нашей бабки, Сашка. Раньше мы с ней валенки снимали. Она ухватом зажмет, а я тяну, – он нахмурился, как будто перед ним сейчас была бабушка. – Нету ее! Никак не привыкну!

– Может, за дядь Шурой сходить? – спросил Сашка, ставя валенки к порогу.

– Придет. Свет увидит… – Дед развешивал выстиранные в бане трусы, носки и рубашку.

Сашка спустился в погреб за капустой и огурцами, а дед стал накрывать на стол. У него было наготовлено. Блинов с утра напек.

Пришел дядь Шура. Выбритый, с сильным запахом дешевого одеколона. Принес миску моченых яблок и бидончик молока. Улыбнулся хорошо, как когда-то, протянул Сашке.

– На-ка вот, утрешнее, ты парного-то не любил, я помню, – он медленно, оберегая больную спину, стал снимать фуфайку. – К Яхонтовым сходил, у них корова хорошая.

Выпили за упокой бабушкиной души. Старики как-то безо всякого сожаления вспомнили, кто еще недавно помер. Закусывали. Сашка захмелел, подумал рассказать дедам что-нибудь интересное из своей московской жизни – с известным артистом недавно выпивал в одной компании, в Питер ездили с ребятами, – ничего подходящего не приходило в голову. Хотел похвастаться, что собирается летом на языковую практику в Германию, но не стал. Молчал, поглядывая на неторопливо жующих стариков.

Попытался представить, о чем они думали, но ничего не выходило. Темное окошко слезилось и стекало капельками. Он вспомнил Москву, друзей, подумал, что как-нибудь перекантуется пару дней, выспится завтра на дедовых перинах. Всегда так бывало. Рвался мыслями, душил деда в объятьях, а приезжал, и становилось скучно, и он ничего не мог с этим поделать. Он откинулся на спинку стула и от нечего делать барабанил пальцами по столу.

– Не стучи – денег не будет. – Дед взял бутылку и стал разливать. – Давай, Шурка, за мужиков, которые на войне остались.

– Давай, – кивнул дядь Шура. – Чего вспомнил-то?

– Мужики в бане нынче развоевались!

– Ну-ну, у меня и Тоська…

Старики оба были бобылями. У дядь Шуры жена здесь на станции погибла с двумя младшими ребятишками. Прямо в их домишко бомба попала. Одна дочь, ходившая в тот день в деревню за картошкой, осталась. В городе теперь жила.

– Васька Мигунов сегодня в бане расходился. – Дед выпил и потянулся за капустой. – Не может, говорит, такого быть, чтоб с немцем курить! Мне чего ему врать-то, дураку! Сам я и курил!

Дед дожевал капусту, вытер рот и стал подкуривать.

– На Волховском в окружении сидели, ни жратвы, ничего. И немцам так же, им тоже с самолетов сбрасывали. Вот и ползали друг к другу в гости. Я раз, темнело уже, пополз – конь между нами лежал убитый, так, к немцам малость поближе, – я и лезу между кустиками, потом болотце, помню, замерзшее… Приполз, смотрю – а у этого коня уже немчура такой вот, вроде тебя, – кивнул дед на Сашку, – некрупный, копошится. Конь замерз, как камень, а он его штыком ковыряет… Что ты делать станешь? Лежу, думаю – конь-то вроде как их, к ним же ближе… Я винтовочку приготовил на всякий случай да покашлял. Он – зырк на меня. В очках, помню, сопляк совсем, лицо тощее и вроде к автомату. Ну я ему стволом так поводил – не замай, мол, и топор из-за пояса вытаскиваю, отрубить-то, мол, легче! А он руки кверху тянет и глаза – во! – Дед выставил два кулака. – Как у рака! Я подполз, руки, говорю, опусти, коня, показываю, рубить давай. А он не поймет. Я тогда винтовку аккуратно к его шмайссеру ставлю, толкаю его, давай, не бойся!

– Как же… – Сашка смотрел недоверчиво.

– Чего «как же»?

– Немец же! Можно было в плен взять!

Дед хмуро посмотрел на внука.

– Вот и Васька то же самое. Мне за него даже спасибо не сказали бы. Послали за мясом, а пришел с немцем. Кому он нужен-то, стрельнули бы, да и все. Не голодали вы, сопляки, не знаете. – Дед замолчал и посмотрел на Сашку как на глупого. – Вот ты знаешь, что такое голод? Так, чтоб один сухарь два дня сосать да всякие почечки да веточки в рот тянуть… Во-о-от! И никто сейчас не знает! А тогда все знали, и у того фрица глаза тоже голодные были. Получается, мы с ним одинаковые…