Читать книгу «Остров» онлайн полностью📖 — Виктора Пронина — MyBook.
image
cover

Директор не уходил. Ему было любопытно, как один человек возьмет три ящика водки да еще в такую погоду. Не один раз он видел, как уносили бутылки в карманах, авоськах, дамских сумочках, медицинских саквояжах, инкассаторских мешках, видел, как водку пили тут же, в магазине, «не отходя от кассы», как сливали ее в бидоны, ящиками грузили в мотоциклы, грузовики, телеги, увозили на багажниках велосипедов… Но чтобы вот так…

Усевшись на фанерный ящик, Гена поставил перед собой чемодан, отвинтил неприметную плоскую крышечку рядом с ручкой, заглянул в дырку и, подмигнув директору, дунул в нее. Внутренность чемодана загудела, как пустая цистерна. Потом Гена сунул нос в отверстие и шумно втянул воздух. Прислушался, словно ожидая обнаружить в чемодане какие-то признаки жизни. Снова посмотрел на директора – вот так, мол, ничего хитрого, можно начинать…

Он взял из ящика крайнюю бутылку, одним движением крепких, огрубевших от подземной работы пальцев сорвал алюминиевую нашлепку, открыл еще одну бутылку и перевернул их над дырой, склонив голову и прислушиваясь к волнующему бульканью внутри чемодана.

– Хитро, – одобрительно сказал директор. – Где это ты такую емкость раздобыл?

– Наши ребята… В мастерских сварили. Они и черта сделают. По пятому разряду работа. А что, нет? Рассчитали канистру с точностью до ста грамм… А чемодан – государственного производства.

– Не отказался бы и я от такого чемоданчика… Поменьше бы вот только… Литров этак, – директор задумался, будто он уже стоял у прилавка и выбирал себе чемодан с канистрой, – литров этак на десять. Да, около того. Есть такие интеллигентные чемоданчики. Я знаю, видел…

Гена осторожно опустил в гнезда пустые бутылки, открыл еще две, подумал и принялся открывать все подряд.

– Ладно уж, – сказал директор. – Помогу.

Он приставил низкий ящик из-под крабов, тяжело сел на него и, не торопясь, начал открывать бутылки. Минут через пятнадцать все было закончено. Последние две поллитровки с пустым, обесчещенным звоном опустились в проволочные гнезда. На полу тихо светилась белая горка алюминиевых пробок.

Директор не утерпел и заглянул в дырку. Водка плескалась у самого среза.

– Точный расчет, – похвалил он неизвестных мастеров.

– Если бы до капли выливали, вообще с верхом… Но и так булькать не будет. Могут ребята, – горделиво протянул Гена. Он сдунул с резиновой прокладки невидимые пылинки, накрыл ею дыру и аккуратно, намертво завинтил крышку.

– Век живи – век учись, – задумчиво сказал директор. – Ну ладно, пошли расплачиваться.

ДВЕ ДЕВУШКИ-ПОДРУЖКИ. Люба была очень красивой девушкой, но полагала, что она еще красивее, ожидала, как водится, принца, необычной счастливой судьбы и уже несколько лет собирала выражения и остроты, касавшиеся силы, власти и возможностей прекрасных женщин. Говорила Люба мало и осторожно, боясь ненароком сказать нечто такое, что разочарует в ней. Ей казалось, будто с каждым словом что-то убывает из нее, будто она в чем-то разоблачает себя, а вот в чем – понять не могла и поэтому старалась говорить поменьше. Люба заметила, что ее красота оказывает на людей странное давление, придает убедительность словам, а желаниям – законность, заметила, что ей почти не приходится настаивать на чем-то, упрашивать… Почему так происходит, она не знала да и не задумывалась над этим, принимая все, как нечто само собой разумеющееся. Если говорить о внешности, то кореянка Катя была не хуже своей подруги, но как-то уж очень охотно она поставила себя в подчиненное положение, раз и навсегда решив, что Люба лучше, достойнее. Люба не возражала, и подруги жили без ссор и недоразумений. Иногда, правда, словно чувствуя какую-то вину, Люба гладила смуглые щеки Кати, восхищалась ее большими выпуклыми губами и маленьким ртом, ее черными глазами, хвалила прямые блестящие волосы, но, спохватившись, никогда не забывала посетовать, что вот, мол, ноги у Кати не того…

Обе девушки закончили музыкальное училище в Южном и, побездельничав с полгода, собрались наконец ехать по направлению в Александровск. Они считали, что им повезло. Александровск – бывшая столица Острова, город большой, с кинотеатром, клубом, магазинами и каменными домами. В Александровске был порт, в полусотне километров – аэродром и железная дорога.

Девушки пришли на вокзал еще засветло, с родителями. А потом, когда остались одни, сели на чемоданы, аккуратно сдвинув коленки, да так и просидели несколько часов, не поднимаясь. Когда они появились здесь, сугробы по ту сторону окна едва достигали подоконника, а теперь снег уже подбирался к форточкам. За это время стемнело, закрылся и снова открылся ресторан, несколько раз шумно перессорились и так же шумно помирились цыгане, неизвестно куда и откуда направляющиеся. Два парня, которые подрались было возле девушек, сходили вместе в парикмахерскую, побрились, постриглись и мирно уснули в обнимку, распространяя смешанный запах дешевого одеколона и плохой водки. У обоих были розовые щеки, припухшие губы и длинные жидкие бакенбарды.

– Вот такой муженек попадется, – сказала Люба. – Хочешь – смейся, хочешь – плачь… Сразу вешаться можно.

– Почему? Ребята как ребята…

– Ну, извини-и, – протянула Люба. – Лучше уж по рукам пойти… Все веселей.

– Скажи, а в Александровске есть корейцы? – неожиданно спросила Катя.

– Есть, наверно. Они везде есть, по всему Острову. А что?

– Ну как… Русские ребята вряд ли захотят со мной… Ты понимаешь…

– Ого! Еще как захотят!

– Послушай, но ведь старая граница была южнее Александровска, значит, там нет корейцев?

– А почему ты решила, что наши ребята не захотят…

– Стыдно, наверно. Помнишь, как над Юркой смеялись, когда мы с ним в кино стали ходить? Я не знаю, что ребята говорили ему, только слышала, что смеялись. И больше мы с ним не ходили…

– Глупости! Смеялись, когда кто-то сказал, что после вашей свадьбы он твою фамилию возьмет… И будет Юрка – Хан. Ой, кажется, посадка начинается! Давай пробираться, а то места займут – потом доказывай.

МАЛИНА, НАГРЕТАЯ СОЛНЦЕМ. Фамилия у него была звучной и представительной – Арнаутов. Ему шел седьмой десяток, большую часть жизни он прожил на Острове и теперь не мог отсюда уехать, как бы этого ни хотелось: резкая перемена климата убила бы его, сроднившегося с островным солнцем, влажностью и прочими тонкими вещами, в которых и медики не очень-то разбираются. Работал Арнаутов ревизором-бухгалтером. Сухой, лысый, красный, он всегда приходил в отличное расположение духа, вспоминая о своем прошлом, когда на Острове было мало людей, совсем не было авиации, и он – молодой, сильный и веселый – ездил на собаках, оленях и еще на чем-то.

Арнаутова, как огня, боялись на всех бумажных комбинатах Острова. И это давало ему силы жить. Он где-то вычитал, что хорошее настроение, довольство собой и своими делами, как ничто другое, продлевает жизнь. С тех пор Арнаутов вызывал в себе радостное состояние духа чуть ли не силком. Да, он был бодр и энергичен, но очень болезненно переносил старость. Рядом с людьми молодыми и здоровыми он чувствовал себя чуть ли не оскорбленным. Арнаутов понимал, что годы не вернешь, но ничего не мог с собой поделать. Чужую молодость воспринимал как вызов, попытку уязвить его, намекнуть о скором конце. Имея дело с молодыми специалистами, он невольно настораживался, капризничал, сопел, подолгу копаясь в цифрах, и всегда находил то, что хотел найти.

Арнаутов был богат. И это давало ему то ощущение превосходства, без которого он тоже не мог общаться с людьми. Но понимая, что это превосходство условное, оно исчезает при одной только мысли о возрасте, Арнаутов с подъемом говорил о своем железном здоровье, о долгих годах, ожидающих его на материке. Там, в южном городе Ростове, ожидал его двухэтажный дом с белыми стенами, машина «Волга», тоже белая, и яблоневый сад. Обо всем этом Арнаутов говорил часто, с неизменной обстоятельностью и… Прекрасно зная, что никогда не будет ездить в белой машине, жить в доме с белыми стенами и отдыхать в белом яблоневом саду.

Несколько лет назад Арнаутов пережил семейную драму, после которой его отношения с молодыми обострились еще больше. Дело в том, что жена Арнаутова, женщина моложе его на добрых два десятка лет, как-то во время очередного отпуска на материке познакомилась с полковником авиации и, получив предложение, написала обо всем Арнаутову. Старик очень обиделся, но препятствий чинить не стал. А когда жена уехала к своему полковнику, отправил длинное письмо в Министерство обороны о моральном разложении высших чинов армии. Естественно, летчика вызвали куда надо, что надо сказали, чем надо пригрозили. После этого жена вернулась на Остров, почти год работала уборщицей в кинотеатре. Сжалившись, Арнаутов предложил ей вернуться. Она вернулась. Теперь в ее обязанности входило стирать бывшему мужу, готовить, убирать квартиру и молчать. Женщина, за один год состарившись на все десять, согласилась. От нее Арнаутов и узнал, что после истории с его письмом дела у полковника пошли плохо, он даже запил, а однажды выстрелил себе в грудь, но неудачно, и несколько месяцев пролежал в больнице.

В тот вечер, перед отъездом в командировку, с Арнаутовым произошел странный случай, сильно поколебавший его самоуверенность и спокойствие. Глядя, как бывшая жена молча укладывает его чемодан, а потом увидев совсем рядом, очень близко ее руки, когда она пришивала пуговицу к уже надетой рубашке, Арнаутов вдруг перенесся в солнечный полдень на окраине города Запорожье, в заброшенный сад, оказался среди кустов малины и рядом с загорелой девушкой в коротком платье. Наклонившись к кусту, он нечаянно коснулся щекой ее колена. Оно было теплое и показалось почти обжигающим. Девушка засмеялась и протянула ему горсть собранных ягод. С болезненной четкостью Арнаутов увидел, как он, сорокалетний бухгалтер, тощий и неуклюжий дикарь с далекого Острова, губами берет с ее ладони теплые, нагретые солнцем ягоды. И ладонь девушки тоже была теплая, перепачканная малиновым соком…

Арнаутов совсем забыл об этом случае и теперь вспомнил о нем почти со страхом, будто узнал о себе нечто такое, о чем раньше и не подозревал. Опустив глаза на сморщенные ладони женщины, с грубо обрезанными окостеневшими ногтями, Арнаутов почувствовал, как в его изъеденной будто ржавчиной душе что-то дрогнуло.

За весь вечер он не сказал ни слова, выглядел растерянным и ушел, не попрощавшись, тихо ступая по выстиранному половичку. Только по щелчку замка жена догадалась, что он ушел.

И ДРУГИЕ… А еще в этот вечер уезжали на север Острова цыганский табор, правда, без лошадей и кибиток, армянская строительная бригада, несколько бичей, передовики нефтяного производства из Охи, многочисленные командированные, сезонники, раньше времени растратившие длинные рубли…

Когда здесь появились цыгане, никто точно сказать не мог, знали только, что прибыли на пароходе вскоре после войны и с тех пор кочуют по островному бездорожью. Летом забираются на самый север, к полуострову Шмидта, а с наступлением холодов устремляются на юг – к Аниве, Корсакову, Невельску. Что забросило их на край света, в места не очень-то располагающие к кочевому жилью, непонятно. Проходил год за годом, а цыгане не только не уезжали с Острова, а, наоборот, осваивали все новые и новые его районы, проникая иногда в такие медвежьи углы, из которых месяцами не могли выбраться. Но ни морозы, ни дожди и туманы не могли заставить их сменить одежду, в которой кочевали их предки и пятьдесят, и сто лет назад. Мужчины ходили в начищенных сапогах, приспущенных брюках и длинных черных пиджаках, женщины – в платьях до пят.

Останавливались цыгане в небольших гостиницах, с шумом и гамом занимая целый этаж. И бегали по коридорам босые сопливые пацаны, кричали на весь дом женщины, властно басили мужчины. Из номеров по такому случаю выносили ковровые дорожки, и цыгане ходили по голым доскам неторопливо и величаво, поскрипывая сапогами и глядя в замерзшие окна большими грустными глазами.

А однажды утром жильцы просыпались в необычной тишине и узнавали, что табор еще до рассвета, заняв маленький рейсовый автобус, отбыл в неизвестном направлении.

Не менее шумными были армяне, которые съезжались на Остров каждую весну. Они прилетали строительными бригадами и в глухих поселках, леспромхозах нанимались строить коровники, школы, жилье. Строили армяне быстро и добротно. И если местному начальству удавалось обойти некоторые финансовые ограничения, оно всегда с радостью заключало договор с такой бригадой. Каждому армянину в конце сезона причиталось сколько-то там тысяч рублей, но это было намного выгодней и надежней, чем довериться строительному управлению. Заключив договор с армянами, можно было особо не беспокоиться ни о транспорте, ни о материалах, ни о сроках – они развивали такую бурную деятельность, что за ними не поспевал ни один снабженческий отдел. Их представители, пересаживаясь с самолета на пароход, с автобуса на поезд, всегда находили людей влиятельных, но не отягощенных большими должностями. А через день-два, посвященных дегустации армянских коньяков, в адрес стройки отгружались лес, стекло, железо, цемент – все, что в суровых островных условиях распределялось жестко, без расчета на невиданную производительность заезжих бригад.

Армяне сами рыли канавы, прокладывали водопровод, возводили стены, стеклили окна, закрывали наряды и просили только об одном: чтобы к этим нарядам не очень присматривались. Они не знали простоев, и, вздумай кто-нибудь обобщить их опыт, Остров давно бы превратился в тихоокеанскую жемчужину страны. С армянами не могли тягаться ни горящие энтузиазмом студенческие отряды, ни местные халтурщики, ни строительные тресты.

Еще зимой покидали они родные горы и летели на заснеженный, промерзший Остров. Поселившись в гостиницах, частных домах, армяне до самой весны выбивали заказы, заключали договора, знакомились с хорошими людьми. Раз в неделю вызывали по телефону родных и через всю страну, забивая гортанными голосами атмосферные помехи на десяти тысячах километров, кричали, хохотали, шутили, услышав в трубке родной писк. А потом, возбужденные и радостные, шли по темным сырым улицам и до глубокой ночи мечтали об Армении, которую увидят не раньше, чем через полгода.

Пожалуй, по всему Дальнему Востоку, включая Чукотку, Магадан, Камчатку и Курилы, шатались бичи, эти морские, таежные и прочие тунеядцы, которые от тунеядцев материковских отличались непоседливостью, а, возможно, были в чем-то опаснее городских. Матросы, списанные на берег за всевозможные грехи, рыбаки, ожидающие путины, летуны, давно уже потерявшие способность задержаться где-либо хоть на полгода, алкоголики, люди, прибывшие сюда в поисках голубой романтики и теперь употреблявшие это слово разве что в качестве ругательства. Были среди них неудавшиеся поэты и прозаики, так и не нашедшие пробивной темы, за которой прибыли сюда. Здесь встречались сбежавшие от жен, долгов, алиментов, растрат, сбежавшие от опостылевшей конторской жизни, разочарованные в городах, друзьях, самих себе. Были и убежденные сезонники, которые просто ждали момента, чтобы уйти в море, в тайгу, на промысел.