Несмотря на то, что винтокрылая машина уносила все дальше и дальше от чужой жестокой войны, на душе у Алексея становилось все горше и горше. Не так от этого чудовищного по своей бесчеловечности эпизода на аэродромной бетонке во время погрузки, как от порожденного им внезапного прозрения и ненависти на всю эту грязную и довольно нелицеприятную оборотную сторону войны. Конечно же, он знал из книг, воспоминаний ветеранов и прочих бывалых людей, что война приносит несчастье человечеству, но даже в этом кое кто находит для себя выгоду. Недаром в народе говорят: «Для кого война, а для кого и мать родная». Увидев в вертолете тугие тюки, ящики и коробки с заграничными ярлыками, он вдруг подумал, что где-то уже видел такие же. Вспомнил купеческий караван из полусотни верблюдов, заблудившийся в войне, на которых была такая же поклажа, и караванбаши на низкорослой лошадке, в окружении вооруженной охраны, которые драпанули кто куда после первой же очереди ДШК, побросав свое добро и оставив себе лишь жизни. Но эти мирные трофеи, судя по действиям белолицего майора-тыловика, доставались не тому, кто вел окопную жизнь, подвергался опасностям, а порой и погибал не за понюшку табаку, а кому-то другому, стоящему, судя по размаху, на самом верху штабной лестницы. И страшно даже не то, что кто-то мародерствовал в этой войне, а то, что эти кто-то, наживаясь за счет смерти простых солдат, входили во вкус, заражая своей мерзостью других, и считали своим главным делом на войне нагрести в свои личные закрома побольше дармового добра, перешагивали через убитых и раненых, не обнаруживая ни единой капли милосердия и страха, даже если это были и наши солдаты, как это уже доказал белолицый майор тыловой службы.

Но до конца Алексей не верил своему неожиданному открытию, надеясь в душе, что ошибся по причине болезненного состояния души и тела, думал, что невозможно такое в нашем цивилизованном обществе, да и майор наверняка был коммунистом и с пионерского возраста воспитан по принципу «человек человеку друг, товарищ и брат».

И, может быть, он и убедил бы себя в этом, если бы его сознание не отвлекла боль, которая появилась во всем теле внезапно, когда вертолет, резко накреняясь и вибрируя, шарахнулся в сторону, видимо, обходя внезапно появившуюся на пути вершину. Носилки под ним потянуло вправо и вверх, потом опять резко вниз, отрывая от дюралевого пола. В глазах потемнело, и на него навалилась какая-то неимоверная тяжесть. Он глухо застонал и не услышал своего голоса. Он задыхался и не мог открыть рта, чтобы вдохнуть воздух, тошнота подступала к горлу. Он потерял счет времени, но не потерял сознания, и, слыша гулкие удары в обшивку борта, думал, что «вертушка», как однажды случилось в одной боевой операции, удирает от зенитных пулеметов «духов», кидаясь то вправо, то влево, то вверх, то вниз… И кто-то рядом кричал так же, как тогда, неразборчиво и глухо, кто-то стонал, и что-то шевелилось под ним, причиняя боль и неудобство.

Наконец пришло просветление, и он увидел санитара, спешно отваливающего в сторону тяжелые тюки, которые придавили не только его, но и остальных спинальных раненых.

– Держись, братишка! – ободряюще улыбнулся санитар. Лицо его покраснело от напряжения, которое он испытывал, оттаскивая, отпихивая очередной тюк, освобождая Алексею ноги.

– Да вы что там, растудыт вашу мать?! – орал он, зло поглядывая в сторону кабины вертолетчиков, – охренели совсем?! Тут же раненые!

Но свист винтов и натужный гул турбин заглушал голос.

Алексей повернул голову туда-сюда, осмотрелся. От резких маневров вертолета «спецгруз» раскидало по всей кабине, хотя, как заметил Алексей, тюки и коробки были заботливо перетянуты парашютными стропами.

Когда санитар наконец отвалил от него тюк, Алексей увидел брылястого прапорщика, который стоял на коленях и не то заталкивал, не то вытаскивал из расшнурованного или лопнувшего тюка новенькую дубленку.

Увидев это, Алексей понял все. Не ошибся он в своем страшном открытии, нет, такие же дубленки были в тюках того расстрелянного ими каравана. От жгучей обиды за себя, за своих боевых товарищей, за державу, в которой прижились такие, как прапорщик и белолицый майор со своим спецначальством, на глазах выступили слезы.

И вот тогда, впервые за все время его пребывания между жизнью и смертью, ему вдруг безумно захотелось жить, чтобы там, в Союзе, рассказать всем правду об этой страшной и кровавой войне. Вокруг горе, смерть, разруха, и в этой кровавой мясорубке находятся офицеры, которые строят на этом свой бизнес, занимаются куплей и продажей оптом и в розницу. Что они покупают? Тряпочные блага. А что продают? Офицерскую честь, предавая своих солдат, которые верят каждому их слову.

– И-эх, – горестно простонал Алексей, подавляя в себе закипевшую злость, – конечно, не все офицеры такие. Таких, может, всего-то единицы, но они есть и бросают тень на тех, кто живет вместе с солдатами в окопах и блиндажах, кто делится с ними последней сигаретой, коркой хлеба, тех, кто локоть к локтю штурмует ощетинившиеся пулеметными гнездами высоты, которые защищают те, кто на этой земле родился и вырос.

Алексей вспомнил своего взводного, своих боевых друзей, и у него защемило сердце, подступили к глазам слезы. Нет уже в живых лейтенанта Русакова, их взводного, так же, как нет и сержанта Олега Червинского, ефрейтора Мирзы Юлдашева, рядовых Паши Сорокина и Степана Худенко. Остальных пятерых ребят, которые были с ним в том, последнем, бою, Алексей знал мало. Все они были приданы на время операции их разведвзводу. Три сапера и два переводчика.

Из двенадцати высадившихся на высоту в живых остался только он один. Словно пирог, основательно нашпигованный осколками, но живой.

Перебирая в памяти спонтанно возникающие эпизоды своего последнего боя, Алексей то и дело отгонял навязчивую мысль: «Почему я остался жив? Почему не погиб со всеми?» Это было бы честнее. Ведь его никто не ждал, никому он в Союзе не нужен, а у лейтенанта – больная мать и невеста. Как они выдержит известие о его смерти? Сержанта Олега Червинского ждала молодая жена с двухлетней дочуркой. Сороку – Пашку Сорокина – ждали домой родители и невеста. Он не раз хвалился перед ребятами тем, что все два года службы Наталка – так звали его невесту – присылала пространные письма не реже одного раза в неделю, так что иногда, когда «вертушки» с почтой задерживались на месяц-два, он получал от любимой сразу кучу весточек. А Степка Худенко, хоть и больше года тому до дембеля было, но и он имел больше прав остаться в живых, чем он. Степка подавал большие надежды в живописи, учился в Строгановке, знаменитой столичной студии. Когда было хоть немного времени, он рисовал. Рисовал все, что попадалось на глаза. Даже в тот трагический день Степка, вытащив из своих вместительных карманов затасканный кусочек грифеля, нарисовал на рваном куске плащ-палатки спешащие на помощь нам вертолеты, которые так и не прилетели. Все смотрели на рисованные машины и верили, что они придут. Придут вовремя и искрошат окруживших неприступную высоту душманов. Ведь это им жить да жить, а не ему. Погиб бы он, и по нему никто бы не заплакал.

Алексею стало до слез жалко и себя, и погибших ребят. Он тихо глотал горько-соленую влагу, даже несколько раз всхлипнул, испуганно взглянув на санитара.

– Скоты, подонки, шкуры продажные. – Он ругался долго и смачно, вспоминая тыловика и иже с ним, благо что за свистом и клекотом работающих винтов никто его обличительных слов не слышал. Но ему от этого стало немного легче. Он даже уже начинал чувствовать себя человеком высшего порядка по отношению к тем грязным торгашам чести, которые переправляли наворованное, награбленное в Афганистане своим семьям и благодетелям, как вдруг прорвавшаяся откуда-то из глубины мозга мысль осадила его: «А каков ты сам? Вспомни! Как называется то, что мы сделали тогда в ущелье у ручья? Разве не грабеж? Это ж бандитское нападение на мирный караван».

Алексей усилием воли загонял эту страшную мысль обратно, в самый потаенный угол памяти, но она лезла и лезла на экран сознания. Сначала мелкими, еле разборчивыми буквами, потом начала проявляться все крупнее и крупнее, пока не заслонила весь горизонт разума. С этой мыслью пришлось согласиться.

«Но цели-то у нас разные, – пришло спасительное оправдание. – Те грабили и грабят ради наживы, а нам приходилось отбирать кое-какие продукты и вещи у афганцев, чтобы выжить, в конце концов.

Разве от хорошей жизни пришлось им нападать на припозднившийся караван?»

Просто им очень хотелось есть, да и холодно было в горах ночью без теплой одежды. Ведь никто из них тогда не знал, сколько дней продлятся мучения на этой Богом забытой высоте. А ведь всем им так хотелось выжить, дождаться своих.

А вертолеты все не прилетали и не прилетали за ними, и тогда на смену надежде приходили мысли, что их просто-напросто забыли.

4

Как же получилось, что их группа оказалась вдалеке от района, где проводилась крупная операция по ликвидации исламского комитета и группировок, ему подчиняющихся?

Почему они, бывалые, испытанные в многочисленных походах и боях солдаты, остались без запаса продовольствия? Ведь всегда, отправляясь на операцию, бывалые бойцы руководствовались правилом: идешь на неделю – бери продовольствия и боеприпасов на месяц, а тут осечка вышла.

Но нет здесь вины взводного так же, как и вины бывалых солдат. Все карты спутались буквально за час перед вылетом. Для отправки всей группы нужно было четыре вертолета. Пришло всего три. Один на подлете к лагерю был обстрелян «духами» и нуждался в ремонте. «Батя», комбат майор Решетов, решил организовать доставку в два приема. На первые три борта загрузили часть людей, а также продовольствие и боеприпасы всей десантно-штурмовой группы. Вскоре машины взмыли вверх и исчезли за горизонтом. Ждать их пришлось долго. Удалось пообедать в гарнизонной столовой и немного передохнуть от спешных сборов, прежде чем прибежал дежурный по лагерю и сообщил, что вертолеты возвращаются обратно.

Не успели «вертушки» приземлиться, а двенадцать человек уже ждали их на специальной площадке.

Сели почему-то только две машины. Третьей, как ни вглядывались в безоблачное небо, не было видно.

Прибывшие борты были изрядно подкопченными, с черными подпалинами на боках. От них несло не только перегретым керосином и маслом, но и гарью с чуть заметным привкусом селитры. Кассеты, в которых утром, словно семечки в подсолнухе, виднелись головки НУРСов, зияли пустыми отверстиями. Грозные «семечки» были вылущены полностью. Летчики, несмотря на то что лопасти машины уже замерли, из кабины не выходили.

Через стекла кабины были видны их почерневшие, усталые лица.

Подошел «батя», постучал в окошко ведомого и показал на часы. Летчик понимающе кивнул и что-то сказал экипажу. Офицеры нехотя зашевелились. Открылась дверь.

Первым на землю ступил командир вертолетного звена. К нему подошел комбат, и они отошли в сторону. О чем был у них разговор, Алексей не слышал.

– Отбой, – нехотя сообщил «батя» взводному, – эти машины сегодня не полетят. Будем вызывать другую пару.

На недоуменные вопросы десантников озабоченно ответил:

– В большую переделку попали летчики, когда возвращались. Наткнулись на огонь ДШК. Один вертолет загорелся и сразу же рухнул в ущелье, никто не спасся. Остальные, – он показал на стоящую пару, – обрабатывали позицию боевиков НУРСами до тех пор, пока не уничтожили огневую точку. Сами видите, без боеприпасов возвратились ребята, да и керосин почти на нуле. Через час нам пришлют другую пару. Так что ждите здесь.

– Подождем, товарищ подполковник, – глухо промолвил взводный и, проводив его взглядом, задумчиво сказал:

– Вот так-то, ребятки. В самое пекло идем. Никто не передумал?

Он спросил скорее так, чтобы что-то сказать. Бойцы это поняли без слов и дипломатично промолчали. Каждый думал о чем-то своем, сокровенном.

«Нет ничего хуже, чем неопределенность», – думал Алексей, шагая взад-вперед около вертолетов. Где-то в глубине души он и не очень-то хотел лететь на ту Богом забытую высоту, где, по замыслу командования, их неполный взвод должен был перекрыть горное ущелье. Взводный уже обрисовал в общих чертах замысел операции, и Алексей прекрасно представлял предстоящий маневр. Прежде всего, на многочисленные холмы, окружающие зеленую долину, выбрасывались десантные группы, с задачей – перекрыть душманам пути выхода в горы из заблокированной долины. На втором этапе в зеленую долину должны войти основные силы и с двух сторон прочесать «зеленку». На первый взгляд, ничего сложного. Но это только на первый взгляд и для тех, кто в таких операциях не участвовал.

Алексей прекрасно понимал, что многое здесь зависит от внезапности и слаженности в действиях всех войск, сосредоточенных в районе проведения операции.

Но порой и этого бывает мало. Алексей слышал от бывалых солдат о том, что были случаи, когда боевики, блокированные со всех сторон, исчезали, словно сквозь землю проваливались, через некоторое время они внезапно появлялись за спиной заградительных групп и, отрезав их от основных сил, внезапно и яростно атаковали. Случалось, что и уничтожали заслоны полностью. Правда, самому ему не приходилось бывать в таких ситуациях. На нескольких операциях, в которых он принимал непосредственное участие, в основном приходилось лишь обстреливать вражеские засады, разминировать дороги да каменные завалы на дороге расчищать. За полтора года афганской войны его даже не ранило ни разу. Судьба благоволила ему.

«Может быть, и на дембель без царапины уйду, – ласкала малодушная мысль, но он ее презрительно отгонял, бравируя сам перед собой. Ну, какой мужчина без отметин ратных?» – возбужденно думал он. От этих дум по телу пробегали холодные мурашки, а сердце тревожно и в то же время сладостно сжималось.

– А, черт с ним, пусть будет, что будет, – махнул он в сердцах рукой, направляясь к ожидавшим вертолеты товарищам. Каждый был занят своим делом. Лейтенант Русаков, расстелив на командирской сумке лист бумаги, что-то писал.

«Письмо, наверное, строчит. Матери или невесте своей», – подумал Алексей. Во взводе ни у кого секретов не было. Он различал письма, которые приходили лейтенанту. Толстые, с размашисто написанным адресом – это были письма от матери Русакова, и тоненькие, с мелкими округлыми буквами на конверте, от одноклассницы лейтенанта. Правда, это он, краснея, говорил, что от одноклассницы, но все-то понимали, что это весточки от невесточки.

Много бы дал Алексей, чтобы прочитать послание лейтенанта к девушке. Сам он почти никому писать не хотел. Правда, однажды пытался списаться со своим другом детства Аркашкой, который после детдома поступил в институт. Но по первому же письму друга понял, что они за те несколько лет, что не виделись, стали такими разными, что после первого же Аркашкиного письма он понял, что отвечать не будет. У них и раньше были разные цели и мечты и порой даже противоположные взгляды на жизнь, а со временем все эти противоречия лишь обострились. От письма друга-студента веяло каким-то болотным индивидуализмом. На его вопрос, пошел бы он добровольцем, «чтобы землю в Гренаде крестьянам отдать», тот в категорической форме ответил, что никогда и ни за что на свете! А Алексея назвал круглым дураком за то, что тот написал рапорт с просьбой об отправке в Афганистан.

Алексей прекрасно устроился в части. Был каптером у старшины роты. Полгода жил, как у Христа за пазухой. Но, несмотря на это, написал рапорт и даже теперь об этом не жалел. Ведь, что ни говори, а он чувствовал себя в разведвзводе человеком, который нужен своим боевым друзьям, нужен командиру. Первое время думал, что нужен был и афганцам, но, после того как вместо банки тушенки, которую бросил черномазым пацанам-афганцам, в БТР полетела боевая граната, которая, разорвавшись на борту, ранила одного из бойцов, он так уже никогда не думал.

Перед тем как его отправили в Афганистан, Алексей написал письмо своему соседу и однокласснику Ивану, с которым они были не разлей вода, но даже словом не обмолвился о своей загранкомандировке. А ему так хотелось излить перед ним душу. Но, опасаясь, что и Ванька назовет его дураком, он ничего, кроме общих фраз, сочинять не стал.

Конечно, было бы прекрасно, если бы он перед армией познакомился с хорошей девчонкой, которая согласилась бы его ждать, но природная застенчивость лишила его и этой радости. Да если бы и была такая девчушка, то написать ей душевное письмо он бы все равно не сумел. Даже сочиняя письмо Ивану, он долго обдумывал каждое слово, в то время как лейтенант строчил, словно по писаному.

«И все у него, наверное, гладко и красиво выходит», – по-доброму позавидовал Алексей, переводя взгляд на Худенко. Степан был в своем амплуа. Расправив на ящике с боеприпасами рваный кусок оберточной бумаги, самозабвенно рисовал. Алексей подошел поближе. Из-под карандаша художника появлялись контуры узнаваемого города: на фоне серых голых гор, увенчанных белыми чалмами ледников, чуть заметными штрихами были обозначены узенькие лабиринты улочек, высотные дома, обрамлявшие центр города, возвышающийся над другими постройками генерал-губернаторский дворец. Рядом с ним как бы зависал огромный купол главной мечети с приткнувшейся к нему свечой минарета. Дальше, до самых гор, угадывались очертания полей, виноградников и соты дальних кишлаков. То, что на рисунке возник город, раскинувшийся в нескольких километрах от их лагеря, можно было сказать однозначно. Все знакомые, пройденные и пешком, и на машинах места. Вроде бы привычная картина. И все-таки в рисунке Степана чувствовалось нечто, что заставляло еще и еще раз вглядываться в этот незатейливый рисунок.

Алексей вдруг понял, что Степан смотрит на афганский городишко откуда-то сверху. Непонятно, почему, но от этой картины у Алексея почему-то защемило сердце. Степан оглянулся. Виновато улыбнувшись, скомкал лист и бросил в сторону. Ветер подхватил и унес его в свои тайные закутки.

Ефрейтор Юлдашев, вытащив из широких ножен свой отполированный до зеркального блеска тесак, вырезал на трости из орешника узоры. Глаз его был в этом деле наметан, руки довольно искусны. Мирзо говорил, что работать с деревом приучил дед. Не было в кишлаке мастера искуснее деда. Все калитки и двери в домах родных и соседей были испещрены магическими символами восточного орнамента, которыми ведали в их семье с давних времен.

Юлдашев после увольнения в запас хотел поступать в архитектурно-строительный, но деду об этом не говорил, потому что тот мечтал, чтобы внук был, как и он, столяром-краснодеревщиком.

Все, даже саперы и переводчики, чем-то занимались, перекладывали зачем-то вещи в рюкзаке десантника (РД), натирали до блеска оружие. В работе не так медленно тянутся минуты ожидания.

Только Паша Сорокин был не у дел. Он сидел на своем РД и, взяв прутик, что-то чертил на песке. Потом бросал прут и, вскочив с рюкзака, шагал в степь. Ложился в уже подсыхающую от летнего зноя траву и что-то искал взглядом в бездонном небе.

Пашка – мечтатель. Мечтатель, каких свет не видывал. А еще он был рассказчиком почти всех смешных историй, которых гуляло немало по лагерю. Кажется, из кожи вылезет, но заставит слушать свои байки этот взводный балагур и баламут, хохмач и враль, но палец ему в рот не клади, откусит, да еще осмеёт на весь батальон, не отмоешься.

Недаром за ним навечно закрепилась кличка Сорока. Когда знакомились, он прямо так и сказал, что у него кликуха Сорока, и тут же свое прозвище утвердил самой залихватской байкой.

Сейчас он лежал и молчал. Но Алексей видел, как у него часто меняется выражение лица. Оно то задумчивое, и Паша нащупывает рукой былинку, ломает и засовывает в рот, то радостное, чему-то улыбается, рот растягивается до ушей, возле глаз и носа появляются чуть заметные лучики морщин. Алексей вспомнил, как Сорока учил их правильно смеяться, чтобы не было на лице морщин.

Начал издалека.

– А что, ребята, вы всегда так смеетесь? – спросил однажды, когда взвод собрался в курилке, чтобы перед сном еще раз обсудить комедийный фильм, просмотренный накануне. Ребята недоуменно переглянулись.

Сорока скорчил сочувственную мину:

– Как? – спросил его кто-то.

– А вот так. – Паша сделал рот до ушей и залился таким заразительным смехом, что, глядя на него, хохотали все, кто был в курилке.

– А теперь все! Ша! – внезапно прервал смех он, – больше так не смейтесь.

– Почему? – недоуменно и простодушно спросил кто-то из ребят.

– Потому что от такого смеха ранние морщины на лице появляются. – Он многозначительно замолчал, сделав вид, что о чем-то усиленно думает.