– Попал я как-то под дождь и простудился. Боль в горле, кашель, насморк. Короче, все признаки простуды, кроме температуры. В этом и есть коварная подлость болезней: маскируются, задают такие загадки, на которых наши врачи и срезаются… Температуры нет, а я даже стоять не могу: слабость, голова кружится. Давай, говорю теще, звони в поликлинику, вызывай на дом врача… Приходит. Как сейчас ее вижу: молоденькая, худенькая, вежливая. Разулась в прихожей. Говорит, что она теперь наш участковый терапевт. Они у нас почти каждый квартал сменялись… Я выложил ей свои жалобы. Она прослушала меня, помяла живот, спрашивает про температуру. Нет ее, говорю. Она смотрит на меня, вздыхает и говорит:

– Что-то у вас есть, но без температуры я больничный выписать не могу.

– А вы мне дайте на сегодня только освобождение, по справке, – советую ей – дело было в пятницу, – субботу и воскресенье я отлежусь, попью чего надо, может, пройдет.

– Понимаете, – говорит здесь она, – по симптомам, которые мы наблюдаем, так могут начинаться любые болезни: грипп, гастриты, колиты и даже инфекционный гепатит. У вас, вон, белки с желтоватым отливом.

– А это не от обоев? – спрашиваю: в моей комнате обои были лимонного цвета.

– Возможно, – не возражает она, и опять за свое, – а вдруг не от них?.. Надо исключить самое опасное… Сделаем так: я напишу направление в провизорное отделение, вас там быстро обследуют, возьмут анализы, установят диагноз… И вы, и я будем спокойны… Поймите меня правильно, – добавляет она, – впереди два выходных дня, и если мы допустим ошибку, подвергнем опасности ваших близких… Лучше перестраховаться, чем недостраховаться.

Я понял все правильно, только спросил:

– А я не заражусь в этой больнице? Вдруг я здоров, в смысле гепатита?

Она посмотрела на меня так укоризненно, что мне стало стыдно. Говорит по слогам:

– Вы же поступаете в про-ви-зор-но-е отделение!

Я не знал, что такое провизорное отделение, но, по ее акценту на этом слове, понял: это что-то мудрое, значительное в медицинской системе и сомневаться, действительно, глупо.

Я сказал, что согласен, и она ушла, говорит в дверях, что теперь она успокоилась.

Я стал потихоньку собираться, чтобы ехать в больницу. Пока раздумывал, в чем ехать, да чего с собой брать, в дверь позвонили.

Открываю, стоят три могучие бабы, все в синих халатах. У одной – ведро какое-то, аппаратура, как деревья опрыскивают. В квартире сразу – запах лизола, я его еще с холеры запомнил.

– Где больной? – спрашивает та, что с ведром, и командует: Быстро – постель, личные вещи больного! Самого срочно в машину!

И готовит свой аппарат к действию. Две другие двинулись в комнату.

Я уже понял, что будет дальше, руки расставил, перекрыл им дорогу, пробую объяснить:

– Погодите! Послушайте! Нет здесь никакого больного! Это недоразумение!.. Посмотрите, что врач написал в направление!

Меня стараются сдвинуть, но я держусь, уперся в косяк. Тогда та, что с ведром, спрашивает:

– Вы кем работаете?

Я ответил.

– Так вот. Вы знайте свою работу, а мы знаем свою. Не мешайте нам, а то милицию вызовем!

Я им опять:

– Или вы меня выслушаете, или я вас отсюда повытолкаю! Увидите, какой я больной!

Проняло. Стали немного потише. Я им рассказываю о разговоре с врачом, а они мне свою бумагу суют. В ней четко написано – госпитализировать заразного больного. Моя фамилия, адрес.

– Ошибка! – я чуть не реву, а они стоят на своем.

Потом стали искать выход из положения. С ведром которая – она, видимо, старшая, – говорит:

– Вы сейчас спускайтесь в машину – вам все равно ехать надо, мы подвезем. А нам дайте что-нибудь из вещей, одеялку какую-нибудь, мы ее возьмем в обработку, а жена потом заберет.

Я понял – это им нужно, чтобы дело закрыть, для отчета. Предложение, вроде, разумное в такой ситуации. Теща достала им старое одеяло, и мы вместе пошли вниз.

Машина была с красным крестом, но не «Скорая помощь», не белая, а какая-то темная. Когда соседка у нас умерла, ее на такой в морг увозили.

В машине они снова – сухие, официальные. Я опять уже боюсь их, не верю, спрашиваю, туда ли меня везут, что такое провизорное отделение. «Узнаешь, – отвечают, – на месте!»

Подвезли к приемному отделению инфекционной больницы, той, что за городом, ее тогда год, как открыли. Врач там, мужчина в годах, осмотрел меня и сказал, что инфекционное заболевание маловероятно, но все же велел переодеваться в больничное. Мешок для домашних вещей мне дает и пишет направление в отделение.

– Лучше пере…, чем недо…, – повторил он слова терапевта, это у них, как я понял, в виде формулы действия, – Сейчас, говорит, вспышка болезни Боткина. Чем раньше ее обнаружишь, тем лучше.

– А когда установят точный диагноз? – спрашиваю его.

– В течение недели. Дней через пять – семь все будет ясно.

Вот те раз, думаю, вот так быстренько! На мои опасенческие вопросы врач ответил:

– Заражение здесь исключено: мойте почаще руки, а где поместить – решат в отделении.

– Если мытье рук – гарантия от инфекций, – говорю я, – можете отпускать меня сразу! Не было случая, чтобы я позабыл вымыть руки.

– Надо остаться, – не соглашается он. – Если вас сюда привезли с подозрением, кто же возьмет ответственность на себя отпустить без проверки?

Ничего не скажешь – логично.

Он позвал мужика – санитара и велел отвести меня в отделение.

– Ну, Семин! Ну, ты – воще! – воскликнул здесь Петин. – Тебя, как безвольного, прямо к яме толкают!

– И столкнут! Я чувствую! – подхватил эту мысль Николай Васильевич. – Как сговорились!.. Я часто думаю: нет ли здесь умысла? Да нет, не должно: и врачи разные, и клиники… Да и причины, кажется, нет – никому ни разу плохого не делал. Глупо усматривать преднамеренность, а все же… Что-то все-таки есть…

– Есть то, что все мы везде одинаковы, – вмешался снабженец, – оттрубил кое-как свое рабочее время и – баста! Везде сейчас так! Зарплата идет за присутствие на работе, а не за работу!.. Ну, ладно, дальше, что было? Рассказывай!..

– А дальше так… Пошел я, значит, с мужиком в отделение. Это в этом же здании, на втором этаже. Он передал меня дежурной сестре, врачей уже не было – вечер; она посмотрела в какие-то записи и говорит мне: «Пошли в седьмой бокс». Пошли. В коридоре – ни человечка, на дверях снаружи задвижки, как в тюрьмах. Она одну отворила, и мы вошли в комнату. Меня сразу поразил запах – спертый, вонючий. Окна все позаклеены – уже к зиме приготовились.

В комнате – четверо пацанов. Играют за столом в карты. Стол не нормальный – низкий, широкий, похож на топчан. С краю под ним – банки с мочой и калом: для анализов, вероятно, только почему еще не забрали?.. В этой же комнате, почти в центре, был унитаз, рядом – умывальная раковина, за ней – снова топчан и раздвижная ширма – это, как я потом уже понял, – для клизм.

Картежники были голы до пояса, и все – как из бронзы отлиты.

Сестра ведет меня дальше – там еще одна комната, на восемь кроватей. В ней – трое ребят. Двое, тоже бронзовых, сидят на кроватях и чего-то жуют. Третий – спит под не свежей простынкой.

Сестра показала мне на кровать, буркнула: «Располагайся» и ушла. Я слышал, как на двери лязгнула задвижка. Все быстро так обернулось, я только спросил: «Почему запирают?» Сейчас понимаю – смешно!

– А как же, – отвечает мне с кровати один, – чтобы не выскочили. Инфекция.

Быстро порасспросив ребят, я понял, что попал не в какое-то там провизорное отделение, а в самую гущу заразы, в палату с самыми настоящими гепатитчиками. Они – школьники. Работали, как сейчас мы, – в колхозе, и заразились – пили сырую воду.

Я тут же начал ломиться в дверь из этого бокса. Пацаны бросили карты и испуганно уставились на меня. На грохот кто-то подошел к двери с той стороны и спрашивает: «Чего тебе?»

– Вы ошиблись! – кричу. – Меня надо в провизорное отделение, а вы меня прямо к больным! Я здоровый! Я здесь заражусь!

В панике я кричал еще что-то.

– Не заразишься, – сказали за дверью. – Не целоваться же с ними ты будешь. Никаких провозорных палат у нас нет. Больным едва места хватает… Брось шуметь, говорю!.. Завтра будет врач, с ним и решай свой вопрос!

Ребятишки тоже стали меня успокаивать: «Ты, дядя, не бойся, ты не первый здесь так: пока мы лежим, уже двоих клали сюда на обследование».

– Неделю продержали и выпустили, – уточнил самый старший.

– Нет, они сейчас в третьем боксе лежат – поправляет другой, но первый его не слушает.

– Вот и Володя тоже обследуется…, – он показал на розовощекого пацана, который, когда меня привели, лежал на кровати под простыней, я его поднял своим шумом. – Его два дня назад положили…

– А вы? – спрашиваю у других.

Они, оказывается, прибыли сюда уже точно с желтухой. Один лежал десять дней, другой – десять, потом – двадцать и больше…

– За сколько же время излечивают эту болезнь?

– По норме – за двадцать один, а у нас она затянулась… Может, по второму кругу пошла?.. Вот, на которое место вас положили, так он больше сорока дней здесь лежал.

Видя, как ребята лихо щелкают картами и мусолят пальцы, я думал: «Если эта болезнь способна возвращаться, ребятам отсюда не выбраться и во век!.. А розовощекий Володя обязательно пожелтеет».

Время будто остановилось. Ребята убивали его игрой в карты. Больше делать там нечего: радио нет, телевизора нет. У ребят все же – занятие. А я?.. Я посмотрел на кровать, которую отвели мне, на ней, точно, уже кто-то валялся, наверно, один из ребят. Рядом с кроватью – тумбочка, на ней и внутри – старые газеты, корки хлеба и тараканы. Здоровенные, как созревшие желуди. Смотрю на все это и думаю: «Наверняка здесь кучи бацилл копошатся!» Боюсь браться за ручки дверей, за краны, кровать, тумбочку. Нам через амбразуру в стене подали ужин, я не мог его есть, не дотронулся даже.

Ночь была кошмарной. Лечь я боялся – черт ее знает, какая это постель?! Ну, поменяли, думаю, они простыню, наволочку… Матрас – тот же, на нем до меня десятки лежали, если не сотни. Не все же они, наверно, такие, как я – недотепы!.. Как я проклинал тогда свою доверчивость и наивность!

Чуть стало светать, я опять начал высаживать дверь. Стучал, покуда не появился врач – до него дошло, кажется. Перевели сначала в коридор, потом в другую палату, сказали, что «чистая».

Три дня я в ней был в одиночестве. Никакой «желтухи» у меня не оказалось, конечно, однако целых два месяца – весь инкубационный период, я всматривался в зеркало со страхом… Но повезло – тогда выкрутился…

Зашел потом к своему терапевту, специально зашел, рассказать, как все обернулось. Она краснеет, лепечет только: «А нам говорили, а нас так учили…». Она институт недавно закончила, и знает только – как должно быть, а – как есть, еще не освоила… Ну, скажите, как ее не бояться такую?..

– Впрочем, старые врачи тоже не лучше, – подумал и заключил Семин. – У тех заботы перебивают ответственность. Семья, дети. Тебя выслушивает, а у самой в голове… Рассеянность может быть хуже незнания.

И он рассказал нам про то, как ему вырезали шишку при местном обезболивании, не проверив реакцию его организма на новокаин.

– Вырубился моментально! Потом чувствую, как меня по щекам хлопают, и голос издалека-далека: «Отходит, кажется, губы начали розоветь». Глаза открыл, а вокруг – вся больница. В вене – игла: капельницей из шока выводят! Чем не покушение на жизнь?..

– Шишку-то вырезали? – спросил практичный снабженец.

– Вырезали. Хирург, та свое дело сделала. Она ж не за анастезию отвечает, а только за шишку. Резала, пока надо мной другие возились. И заштопать успела, и сама вымыться. У нее задача – шишку отрезать, хоть с трупа!

После колхоза мы дружно наверстывали упущенное по работе и думали над загадкой: считать ли за мудрость начальства то, что оно сделало с нами – остановило на месяц работу, а план оставило прежним. Когда стало понятным, что мудростью здесь и не пахнет, что план нам не вытянуть, энтузиазм заметно упал. А тут прошел слух, что у Семина опять что-то стряслось. На этот раз что-то с зубами. Он ходил хмурый и раздраженный, несколько раз отпрашивался с работы и возвращался еще мрачнее. «Опять попал в переплет!» – сообщил Петин, и мы, четверо из тех, что были вместе в колхозе, затащили Семина в пустовавший кабинет секретаря партийной организации и прямо спросили, что с ним сейчас происходит?

– Зубы, – ответил он удрученно. – Знаете, как болят зубы?.. Пошел к врачу – а что делать?! – усмехнулся он грустно. – Говорит – удалять надо. Я согласен, давай, говорю, удаляй. Скорее только – совсем мочи нет. Врач – парень здоровый. Думаю: враз вытащит, только бы челюсть не вывернул. Он сразу за шприц. И вот, когда он крутанул иглой перед носом, я вспомнил! Схватил его за руку, спрашиваю:

– В шприце у вас что?!

– Как это что? Обыкновенное. Новокаин…

Меня аж в пот бросило.

– Нельзя мне его, – говорю.– Новокаин мне нельзя.

А он смеется: что, дескать, уколов боитесь?

Я ему рассказал про тот случай с шишкой. Смотрю – он теперь сам испугался. Пытается закурить прямо тут, в кабинете. Зажигалкой щелкает, а руки дрожат. Хорошо, что сказал, говорит, здесь бы тебя не вытащили, как там, – нет условий, так бы и ушел в кресле. Успокоился чуть и спрашивает:

– Ну, что делать-то будем? Чего вы переносите?

– Не знаю, – говорю. – Новокаин нельзя, это точно. А что можно – не знаю.

– Тогда вставайте.

Пошли мы с ним назад, к двери. Там у них что-то в виде приемной. Написал он на бланке чего-то и говорит:

– Вот направление к аллергологу в областную больницу. Вас там обследуют, и вы будете официально знать, что вам можно вводить, а что не показано.

Нужно обследование! А у меня голова от боли раскалывается!

– Долго это? – спрашиваю. – Сегодня сделают?

– Должны… Мы работаем до половины восьмого, можно и с удалением зуба успеть.

Мне еще тогда, после той операции с шишкой, сказали, что врач обязан спросить, какие я лекарства не переношу. А этот сразу – колоть! Забыл, наверно… Кроме этой забывчивости, у него обнаружилась и некомпетентность.

– Городских мы не принимаем, – сказали, как только показал я в регистратуре его направление. – Обращайтесь в городскую поликлинику.

А она в другом конце города! Я стал просить, унижаться – ни в какую! Стоит там девчонка сопливая – городских не берем, и все тут!