Дар напрасный, дар случайный

Сложно сказать, когда к Андэлю прицепился этот дар. Возможно, он существовал с самого его рождения, но только вот объявился совершенно случайно, когда Андэль, прикомандированный к загородной промплощадке, возвращался после рабочей смены в заводское общежитие. Обычно он шёл туда вместе с местными служащими по заасфальтированному проезду между складами, но на этот раз Андэль решил пойти не в общем потоке, а самостоятельно – через старые гаражи.

Вначале ему понравилась забытая, заросшая ромашкой и подорожником тропа, однако вскоре он пожалел о принятом решении. Тропинка куда-то исчезла, и под ногами начали попадаться ржавые железяки и строительная арматура, не говоря уже о том, что постоянно приходилось обходить колдобины и маслянистые лужи, как будто здесь недавно случилось масштабное подтопление мазутом или ещё неизвестно чем. И тут Андэль неожиданно для себя полетел. Так, совсем невысоко, в метрах двух-трёх от земли.

Все его попытки взять выше не принесли заметного успеха, хотя немного приподняться Андэлю было попросту жизненно необходимо: ему то и дело приходилось уворачиваться от свисающих кабелей и многочисленных проводов, всяких там торчащих шестов и бетонных балок.

Тем не менее его первый полёт можно было бы назвать вполне успешным, если, конечно, не считать касательного столкновения с крепёжным швеллером стальной фермы, внезапно выплывшей из-за кирпичной стены, оказавшейся столь высокой, что пришлось облетать её по всей длине.

Андэль терялся в догадках, где бы он мог с пользой применить обнаруженный у себя дар. Цирк и эстраду он отбросил сразу – зритель там во всём видит и предполагает подвох, а у Андэля-то – никакого обмана, ничего иллюзорного! Перебирая всё, Андэль понял, что такому таланту решительно нет никакого практического применения. Город совсем не был приспособлен для подобного вида передвижения, а за городом ему мешали деревья и водоёмы. Всё-таки летать он умел недалеко и невысоко, да и в полёте чувствовал не только многокилометровый спуд атмосферы, но и тяжесть собственного тела, неприспособленного для приятия воздушной среды.

Нет, но должен же быть хоть какой-нибудь смысл в дарованной тяжести бреющего полёта, в открывающихся ему с высоты далёких манящих горизонтах и особом чувстве освобождения тела от довлеющей власти земли! Да, всё это было даровано ему, только, собственно, зачем? Андэль много раз слышал об исключительной важности и ответственности таланта перед не имеющими такового, о необходимости его беречь и развивать, но как соблюсти эти предписания ему, Андэлю?! Он так и не понимал, что всё-таки мешает ему стремительно взмыть в небо и отчего на доступной высоте земля мстительно чинит ему всяческие препоны, создавая помехи полёту, точно он самолично презрел незыблемый природный закон, получив невозможную для человека способность летать. Ведь на то он и дар, чтобы иметь особенное, надличностное происхождение.

«Как же верно некогда говорил поэт – “дар напрасный, дар случайный”, – изумлялся Андэль. – Неужели и он тоже мог переживать нечто подобное? Хотя навряд ли, он-то как раз летал высоко!» Загадки таланта, избранничества и призвания так и оставались для Андэля делом весьма сомнительным и непостижимым. Он по-прежнему с боязнью смотрел на землю с высокого этажа и по-прежнему, вдали от человеческих глаз, летал над ровными полями, распугивая птиц и насекомых своими тяжеловесными нескладными полётами. Лишь ночью Андэлю часто снилось, как он вместе с чайками кружит над безбрежностью моря и взлетает высоко в небо, приближаясь к самому солнцу, где вопреки предписанному светилу дару гореть, оказывалось гораздо холоднее, нежели внизу.

Метроном

Нечто вновь и вновь возвращалось – стоило только всем угомониться и в засыпающем доме воцариться умиротворению и тишине. Алеш ждал этого времени, поскольку только ночью он мог достать заветную тетрадь и без опаски быть пойманным домашними за бесполезным делом, развешивать по нотным линейкам непонятные значки. И всё бы ничего, если бы не начало происходить что-то невообразимое. Только Алеш подносил перо к нетронутому нотному стану, как где-то в глубине комнаты начинал громко тикать таинственный метроном. Чуткий слух композитора-любителя сразу же улавливал направление, откуда исходили звуки, но как только он приближался, дабы обнаружить источник, щелчки прекращались и возобновлялись уже в новом месте, подчас весьма удалённом от первоначального. В такой обстановке Алеш совершенно не мог работать. Ему не просто мешали, а нахально вмешивались в процесс сочинительства, методично повторяя бесконечное верхнее «до».

Когда, не записав ни единой музыкальной фразы, Алеш ложился спать, нечто сразу же успокаивалось, прекращая тикать. Наряду с досадным тиканьем, где-то далеко, на самом краешке сознания Алеша, весь день звучало уже совершенно пленительное, очень похожее на какое-то «до-ре-ре-соль-соль», но мелодия никак не желала собираться в ноты, оставаясь ускользающей и неизъяснимой.

«Ладно, – всякий раз думал композитор, – ну уж ночью, когда все заснут, я тебя, наконец, запишу». И спокойно дорабатывал свою смену, укладывая новенькие детали в подплывающую на транспортёре тару так же виртуозно и вдумчиво, как укладывал поющие ноты в плывущую справа налево бесшумную полоску нотного стана.

Но в спящем доме снова включался невидимый метроном, не позволяя нашему герою осуществить задуманное.

Алеш пробовал обманывать назойливое нечто. Делая вид, что ложится спать, он прятал в ладони заветную тетрадку. Но как только на листке появлялась первая нота, мелодия рассыпалась, а комната наполнялась зловещим тиканьем. Несомненно, повторяющиеся щелчки и волшебная мелодия были каким-то образом связаны, поскольку щёлкать начинало только тогда, когда Алеш намеревался перенести неуловимую мелодию на бумагу.