Недели не прошло, как заскакивал пива выпить. Правда, на второй этаж уже с одышкой поднялся… И новых рассказов не принес, и рассказывать ничего не стал, торопился. Выпил, жевательной резинкой закусил и побежал на какое-то мероприятие, где губернатор очередную ленточку резать должен был…

Жовнер попросил его тогда устроить аудиенцию с заместителем губернатора, который культуру курирует: столкнулся с проблемой распространения своего литературного журнала. Думал, «на ура» разойдется тираж, всего-то три тысячи экземпляров (когда-то толстые журналы миллионными тиражами разлетались, не подписаться было), а не пошел. Неужели действительно за десятилетие передела самая читающая страна превратилась в самую пьющую и жующую?

Не хотел в это верить.

Но тогда получается, что журнал плох.

Поговорил с книголюбами, писателями, кого уважал. Нет, мнение хорошее, публикации в первых номерах заметили, оценили.

Значит, дело в рекламе.

А откуда на нее деньги взять, и так в убыток журнал. Вот и решил прибегнуть к помощи власти. Нужное ведь дело для воспитания подрастающего поколения. Одно уже упустили, образование на пивных фестивалях получают, так хотя бы следующие от пивных бутылок отвернуть.

Пусть поможет власть библиотекам, школам подписку организовать.

Не стало Сергея, придется теперь самому записываться на прием.

…Проводили Белоглазова в последний путь в день не очень теплый, пасмурный, хотя лето начиналось. На проводах и губернатор был, видно, помимо служебных связывали их и человеческие отношения. За это Жовнер многое тому простил.

Проводили, а потом оказалось, что свое обещание Сергей выполнил. Позвонили Жовнеру из приемной заместителя, в чьем подчинении находились культура и образование, и назначили аудиенцию.

Галина Федоровна Духина пришла на работу не в лучшем настроении. Может, летняя жара, стремительно накатившая в самом начале лета, действовала, а может, накопившиеся проблемы, которые с каждым днем не только не рассасывались, а набегали новыми волнами. И нынешний день, начинавшийся с приема жалобщиков, отдохновения не обещал.

Каждое утро собираясь на работу, не зная, какие сюрпризы ей готовит теперешняя суетная жизнь, она то с короткой, то с затяжной грустью вспоминала прежние времена, когда ее день, сначала комсомольского, а потом и партийного функционера, был четко спланирован, расписан, каждое принимаемое решение готовилось и выверялось долго и тщательно, были грамотные помощники и было время самой вникнуть в суть каждой проблемы. Принимая приглашение губернатора, которого знала, можно сказать, всю сознательную жизнь (и даже в свое время способствовала продвижению молодого активного комсомольского лидера), со всеми его положительными и отрицательными чертами, она и нынешнюю свою работу в новой и не понимаемой ею стране представляла такой же неторопливой и основательной. Но первые же дни в качестве заместителя председателя краевого правительства заставили расстаться с иллюзиями и вспомнить теоретический багаж, который объяснял плохую управляемость и непрофессионализм периода социальных сломов перемешиванием слоев, когда вниз закономерно опускался слой создателей предыдущего строя, а «кто был никем» (явные или тайные противники правящей системы) «становился всем». А если излагать яснее, к власти приходили те, кто яро рвался ко всему, что было прежде недоступно, а дорвавшись, бездумно и азартно принимался разрушать достижения предшественников и охаивать все, что те делали.

Наиболее сообразительные довольно скоро начинали осознавать, что принципы управления обществом при любом строе по сути неизменны, и уже тихо, без афиширования, возвращать в прежние кабинеты на прежние или схожие должности тех, кого совсем недавно изгоняли.

Духина, как и ее бывшие коллеги, а теперь и многие из нынешних, также пережила период обидного и непонимаемого забвения, унижений, запрета на свое мировоззрение, на свое прошлое и, вполне возможно, стала бы безоглядным критиком нового строя, если бы не неожиданный выверт судьбы, востребованность старой социалистической идеи населением, позволившая молодому коммунисту, в годы горбачевской перестройки возглавлявшему краевую комсомольскую организацию, стать губернатором. И принимая предложение единомышленника и коллеги, она предполагала сделать многое по-своему, так, как считала правильным.

Знакомые, с которыми она делилась своими планами по сохранению хороших традиций и дел прежнего строя, первое время охотно поддакивали ей, но постепенно, по мере того как правительство разбавлялось людьми, пусть и из бывших комсомольско-партийных работников, но уже постигших секреты капиталистического обогащения, успевших обрести материальную независимость и отказавшихся от прежних убеждений, начали отмалчиваться. И наконец на одной из планерок губернатор выговорил ей за то, что она не совсем понимает текущий момент.

Вечером она напросилась на неофициальный разговор, считая, что имеет на это право. Пока хозяин кабинета подписывал очередную порцию распорядительных бумаг, сама заварила крепкий чай, разлила по тонким фарфоровым чашкам, тем самым создав домашнюю обстановку, располагающую к откровенности.

– А помнишь вкус «слоников»? – откладывая наконец папку с документами и делая большой глоток, произнес губернатор, имея в виду индийский чай советской поры, на упаковке которого были нарисованы слоны.

– Мне кажется, он вкуснее был… – сразу определила свое отношение к прошлому Духина.

– Мне тоже так кажется, – согласился он. – Но время идет, вон как все поменялось.

– С ног на голову.

– Но нам жить и работать сегодня. И не только жить, но и строить совершенно новое государство.

– Без чертежей… – не удержалась, вставила она, хотя надо было бы послушать, тот настроен был на философский разговор.

Надо бы, но хотелось выговорить свое, наболевшее…

– Это правда… Поэтому нам так и трудно сейчас…

– А мне кажется, причина в том, что каждый из нас имеет свой чертеж.

– Ты всегда отличалась прозорливостью, – улыбнулся губернатор и добавил: – И привлекательностью…

Но она сделала вид, что не услышала.

Она знала, что этот крепкий и уже заматеревший мужчина, будучи еще комсомольским лидером, увлеченным больше идеями, чем женщинами, испытывал к ней симпатию, но для нее он был всегда несколько юн и суетлив, и при встречах, прежде и сейчас, она ощущала в себе необходимость дать ему совет, оградить от неприятностей, которых тот не видит. Одним словом, относилась так же, как к дочери, которая, правда, была на десяток лет моложе губернатора и уже тоже не прислушивалась к ее советам.

– Скажи, разве так уж плох был социализм? – спросила она.

– Мечта человечества – это коммунизм! – пафосно отозвался он. И, давая понять, что на такие высоты подниматься в теоретических размышлениях не намерен, добавил: – А в социализме мы не разобрались… Хотя в нем много хорошего… Но в сегодняшней реальности нам теперь придется не строить новое, а догонять так и не загнивший Запад.

– Но ведь было так много замечательного, – не сдавалась она. – Пионерская дружба, студенческие диспуты, гарантированная работа, тот же комсомол, бесплатные образование и медицина… Преступлений было меньше…

– Да кто же спорит! – всплеснул он руками. – Но теперь-то другая страна, нет больше Союза, другие ценности, другие люди во власти и электорат… другой… – Хотел сказать «народ», но вырвалось заимствованное у политтехнологов, заменивших теперь идеологов, «электорат». – Ты же видишь, теперь все решают деньги…

– Я вижу, что натворили эти демократы, – не сдержала эмоций она. – Все что могли развалили. В газетах пишут кто что хочет, в частные вузы принимают за деньги и учат непонятно чему, молодежь спивается…

– Вот это все нам с тобой и надо исправить… – перебил губернатор.

– Но только исходя из новых условий… Не мне тебя, Галина Федоровна, учить, у тебя опыта побольше моего. Но кое-что из социализма мы обязательно восстановим. Только не сразу и не афишируя… – Извиняюще добавил: – И пойми, не мог я только единомышленников взять в правительство, не мог… – Встал, прошел по кабинету, как делал это в крайнем возбуждении, когда настраивался сказать что-то важное. – Мне в Москве фамилии назвали и условие – взять без возражений… Хоть я и населением избран, а ты знаешь, как нынче народом управляют… Этих новомодных политтехнологов напустят… Или найдут, а не найдут, так сочинят какие-нибудь грешки, прессу настроят, сама понимаешь… Вон как первого губернатора сразу после Буденновска сняли. Ельцин даже вникать не стал: виноват, не виноват… Козел отпущения нужен был… А я в это кресло сел не для того, чтобы себе что-то урвать, капиталистом стать никогда не мечтал… Я, как и ты, лучшее из нашей юности, из социализма хочу сохранить и в новой стране…

– Тогда не давай такую свободу бизнесменам… Хотя бы не пускай их в идеологию…

– Идеологии теперь у нас в конституции нет, так что отвыкай от этого слова… И ты ведь курируешь социальный блок…

– А распоряжения ты подписываешь… Я писала докладную по вузам…

– Да, я читал… – Он с шумом отодвинул стул напротив, сел. – Сверху установка – никаких препонов, пусть плодятся… Рынок, мол, все отрегулирует… Так что, Галина Федоровна, давай будем удерживать свой плацдарм, насколько сможем. Но делать это без ненужного риска и рекламы… Договорились?.. Ты ведь об этом хотела поговорить?

– И об этом тоже…

– Что я тебе могу посоветовать, вот так вот, приватно… Делай так, как ты считаешь нужным, а я тебя буду поддерживать… Но учти, поддерживать, пока из Москвы команду не дадут. И не забывай, что врагов у нас с тобой с каждым днем не убавляется, а прибавляется… И желающих на наши места немало, поэтому подставляться нам никак нельзя.

– Неужели в Кремле не одумаются? – вырвалось у нее. – Ведь такое государство развалили…

– Вот о могуществе того государства, в котором нам довелось родиться и стать людьми, при свидетелях лучше не упоминай… Всем, кто сегодня при власти, важно, чтобы народ, да и мы с тобой, скорее забыли, в какой стране жили… Смотри на все реально… – Поднялся, глянул на часы. – Мне еще собраться надо, завтра утром в Москву лететь…

– А я уже заявление написала… – сказала все же заготовленное, хотя никакого заявления не писала и не собиралась. Но сомнения еще оставались…

– Какое заявление, Галина?.. – Губернатор взгляд не отвел. – Нам с тобой идти до конца… – Обошел стол, приобнял ее за плечи. Большой, горячий, источающий уверенность и силу. Ей даже на мгновение захотелось к нему прислониться, но она выпрямилась и закрепила договоренность.

– Значит, я могу принимать решения исходя из собственного понимания…

– Конечно… Но с учетом реальной ситуации… И если чего-нибудь не учтешь, я не поддержу… Но ты ведь всегда была умницей…

И он улыбнулся, хотя видно было, что уже переключился на другие, более важные для него заботы…

После этого разговора она делиться с кем-либо своим пониманием происходящих перемен перестала, а поступать стала жестче.

Когда-то в школьной юности она сожалела, что ей не довелось родиться раньше, не пришлось защищать Родину в лихую годину. Она не сомневалась, что перед лицом смерти поступила бы так же, как Зоя Космодемьянская или молодогвардейцы, и сейчас ее подвиг был бы примером для новых поколений. Будучи уже комсомольским, а затем партийным функционером, сталкиваясь с пассивностью и отсутствием самоотверженной любви к стране, которой обладала она, Духина поняла, что либеральничать, давать поблажки противникам существующего порядка нельзя. Особенно в идеологических вопросах.

Порой партийные решения рождали в ней смутные сомнения, но она решительно избавлялась от них, обвиняя себя в собственном непонимании того, что так ясно старшим товарищам. Став партийным работником, она с гордостью осознала, что ей выпало родиться и жить в уникальном крае, можно сказать, настоящей кузнице партийных кадров.

Отсюда начинался взлет одного из главных идеологов социалистической страны Суслова, здесь работал секретарь ЦК Федор Кулаков, на этой земле родился Андропов. Избрание же Горбачева генеральным секретарем ЦК КПСС считала для себя праздником: она с ним была знакома и не сомневалась, что так высоко поднявшийся земляк не забудет о ней. Но земляк вдруг затеял перестройку, которую она не понимала. Но все же, хотя и не с таким азартом, как делала все до этого, продвигала в жизнь и гласность, и ускорение…

Правда, постепенно этот ее тайный праздник становился все менее и менее радостным и наконец стал днем печали: на исторической сцене появился медведеподобный, грубый и наглый, предавший идеи коммунизма Ельцин, выросший где-то на окраине страны. Ей было по-женски жалко и вдруг растерявшегося земляка, и расстроенную Раису, которую она помнила совсем другой – уверенной, самодостаточной, счастливой, какой может быть только любимая и любящая женщина.

Этот уральский увалень и грубиян, невесть каким образом попавший в Москву и фактически, как она считала, предавший своих товарищей, упразднил партию, лишил ее любимого дела, должности, уважения, ей пришлось ходить в подчинении тех, кто еще совсем недавно боялся зайти к ней в кабинет. И когда бывший коллега предложил помочь ему на выборах, с маленькой надеждой на победу, она какое-то время колебалась, преодолевая в себе нежелание пусть и опосредованно, но все же содействовать нововведениям разгульного президента. Но потом решила, что Москва все же далеко, а за край надо бороться, выдернуть его из рук демократической своры. И когда они, неожиданно для себя, выиграли выборы, она уже без колебаний приняла предложение стать заместителем губернатора, взявшись исправлять то, что нагородил занимавший этот кабинет до нее демократ и карьерист Красавин…

…В списке записавшихся в этот день на прием был главный редактор частного журнала Жовнер. Может быть, в комсомольскую бытность она и сталкивалась с ним, тот работал в восьмидесятые годы уже прошлого века в комсомольской газете, но скорее всего не часто, потому что эта фамилия ей ничего не говорила. Вопрос, по которому тот записался на прием, был в ее компетенции, он просил содействия по распространению литературного журнала, который начал издавать. Она просмотрела несколько первых номеров, журнал показался ей интересным, решила, что помочь надо, литературу она любила, а к писателям относилась с уважением. Но на всякий случай попросила помощника собрать информацию о Жовнере и изложить свое или какого-нибудь авторитетного специалиста, профессора, преподавателя вуза мнение о журнале.

Эти две странички, на одной – мнение о журнале, на другой – справка о Жовнере – лежали перед ней на столе, она так и не успела прочесть их перед приемом и теперь, раздражаясь от стоящей в кабинете духоты, от того, что этот день выслушивания жалоб только начинается, от необходимости тратить время на мелочи в ущерб делам действительно неотложным и важным (хотела объехать детские лагеря отдыха, проверить подчиненных, сигналы нехорошие поступили, да и губернатор просил), взглянув на стоящего напротив с перекинутым через руку пиджаком (тоже, видно, вспотел) просителя, предложила ему сесть и побежала глазами по справке, не особенно вдумываясь, и вдруг остановилась, перечитала…

Оказывается товарищ-господин Жовнер из демократов… И друг-соратник господина Красавина… Страну помогал разваливать…

Опять вернулась к началу и теперь уже стала читать более внимательно…

И в советское время был этот господин уже неблагонадежным, находился под присмотром КГБ (все-таки отменный у нее помощник, раскопал), значит, враг давний и сознательный… А теперь он вот журнал издает, будет детей учить…

Мнение о журнале, изложенное на другом листке, в целом было неплохим, все в произведениях выдержано в традициях советской литературы, авторы известные в крае, но в большом историческом романе, который был главной публикацией первых номеров, «есть несколько страниц описания довольно откровенных любовных, эротических сцен». Помощник выводов никаких не делал, но строчку эту на всякий случай подчеркнул красным карандашом.

Она поймала себя на том, как поднимается раздражение.

Только на днях у них был серьезный разговор с дочерью, которая, оказывается, уже несколько месяцев живет с каким-то мужчиной, а она ни сном ни духом… А дочь, видите ли, считает, что ее мать отстала от жизни и со своими совковыми взглядами мешает ее счастью.

– Ну так выходи замуж! – не выдержала она. – Кто тебе мешает? Я? Отец?.. Приводи его… живите… Но только после загса…

– А я, может, еще и не выйду за него… Не хочу потом, как ты…

И в очередной раз Галина Федоровна пожалела, что однажды, в минуту откровения, призналась дочери, что вышла за ее отца, родила ребенка и прожила немало лет, прежде чем они расстались, не любя.

И как от этого ей было муторно, как не спешила домой (может, от-того так много в свое время и сделала, и замечена поэтому была вышестоящими товарищами), как трудно женщине, когда не к кому прильнуть, некому показать свою женскую слабость…

Подалась к помощнику, хотела взглянуть на эти страницы с эротикой сама и передумала, уж слишком уверенный стоял перед ней господин Жовнер, словно и не просить вовсе пришел, а, наоборот, облагодетельствовать. Подавила в себе эмоции, как привыкла делать это за многие годы партийной и административной работы, но не смогла настроиться на ровный тон, задать пару необязательных вопросов, а понесла-покатила, уже не сдерживаясь, воздавая и новому строю, и демократам, и, как значилось в справке, этому вполне успешному бизнесмену, который вписался в капитализм.

– А за что мы должны поддерживать ваш журнал? О чем вы в нем пишете?… – Она потрясла листочком, словно проситель знал его содержание так же, как она. – Чему хорошему он может научить, если вы печатаете порнографию!

– Какую порнографию? – растерянно произнес Жовнер, и надменное, как ей казалось, выражение его лица начало меняться на непонимающее. – Там хорошая проза, стихи…

– И мерзкие сцены в романе этого… – она бросила взгляд на помощника.

– Котенко, – подсказал тот.

– Вот именно, Котенко… Кстати, а откуда этот автор? Надо бы с ним разобраться… – отдала распоряжение помощнику.

– С ним уже не разберетесь, он умер, – глухо произнес Жовнер. – И жил он в нашем городе, вы должны были его знать. А это его последнее не опубликованное произведение…

– Хорошо, его нет, – снизила она тон, тщетно пытаясь вспомнить писателя с такой фамилией. Но на ум приходили две-три фамилии писателей, с которыми она решала текущие вопросы, – но вы редактор?.. Почему поставили?.. Может, взялись не за свое дело?

Эта фраза вдруг напомнила Жовнеру давний допрос в стенах КГБ, широкого низкорослого краснолицего начальника отдела и его безапелляционный приговор: «В идеологическом органе вам делать нечего!». Он усмехнулся и словно освободился от ощущения просителя, с которой входил в этот кабинет. Уже начиная понимать бессмысленность этой аудиенции, попытался возразить.

– Да, в романе есть сцены языческого ритуала. Это исторический роман, и автор описал его, основываясь на подлинных документах… И там нет никакой порнографии. Поэтому я не стал ничего убирать.

– Вы – редактор и должны были отредактировать, как положено… На что вы надеялись, когда шли сюда?.. Нет, мы вам, конечно же, помогать не станем… И даже запретим в школах читать ваш журнал…

– Спасибо, – сказал Жовнер и направился к двери.

– А я еще посмотрю, будет ли вообще ваш журнал выходить в нашем крае… – бросила вслед ему Духина, с трудом сдержав себя, чтобы не произнести что-нибудь более пугающее… Этот диссидент, отщепенец, этот разрушитель ее страны уходил так же надменно, как в свое время уходил муж, хотя она ждала, была уверена, что он одумается, остановится на пороге, попросит прощения, и она в этом случае смягчит свое наказание....

И этому дураку ведь уже готова была помочь… Надо будет все-таки посмотреть, что там на этих страницах…

– Кто у нас следующий? – повернулась к помощнику, стараясь поскорее выбросить из головы только что происшедшее…