– Да так… Вот идем с внучкой в садик, – Шура улыбнулась девочке, уцепившейся в ее сарафан. И вдруг заговорила хорошо знакомыми Савичевой интонациями – так она, бывало, пересказывала в парткоме свои бесчисленные неприятности, без которых, кажется, не обходился ни один день шуриной жизни: – Представляете, Мария Павловна? Вчера с Леночкой приходим в садик, а заведующая сердито спрашивает меня: «Зачем, – говорит, – вы рассказываете Леночке истории из «Библии»? Она эти истории пересказывает детям». Мне бы помолчать, а я ей – встречный вопрос: «А почему, – говорю, – Леночка дома не пересказывает истории, которые вы тут детям читаете?» Ну, заведующая разобиделась: «Вы, – говорит, – мешаете нашей идеологической работе!»

– Атеизм в людях надо воспитывать с детства, – нахмурившись, сказала Мария Павловна и, чтобы не продолжать не вовремя начатый разговор, миролюбиво спросила:

– Как чувствуешь себя, Шура, на пенсии?

– Перестраиваюсь, как все, – Шура неуверенно пожала плечами: – Вслед за зятем Толиком третьего дня вышла из партии.

– Ты с ума сошла!

– Толик говорит…

Не дослушав Шуру и торопливо попрощавшись с ней, Савичева поспешила покинуть место, где уже, кажется, запахло дымком идеологического пожара.

Впрочем, до самого пожара дело в то утро вряд ли дошло бы. Савичева хорошо представляла себе интеллектуальные возможности Шуры, а о степени «нового мышления» её зятя Толика – как видно, по пьянке уговорившего тещу выйти из партии, – легко догадывалась. Поэтому спорить на тротуаре она в любом случае, даже если бы и не торопилась за покупками, не стала бы.

И всё-таки встреча с Шурой расстроила Марию Павловну: поступок бывшей уборщицы был изменой не только партии, но и ей лично, когда-то рекомендовавшей Шуру в «передовые ряды».

Вскоре Мария Павловна свернула в переулок, который минут через десять уперся в ворота рынка.

Еще недавно клинские обыватели приходили на городской рынок не только для того, чтобы купить здесь продукты. У торговых рядов, переполненных овощами, фруктами, рыбой, дичью, прочей снедью, которая привозилась сюда со всей округи, интересно было и просто потешить глаз, полюбоваться на праздник запахов, красок и форм, экспромтом созданных природой; ценилась и возможность тут же, у рядов, бесплатно посмотреть народные, искрившиеся интернациональным юмором спектакли-торги. Женщины на рынке узнавали новости, а мужчины обменивались соображениями, при этом быстро организовывались в компании по интересам, а поскольку интересы у компаний, в конце концов, оказывались похожими, все к полудню сходились в большом, пахнувшем вином и жареным мясом буфете.

Время то прошло, стало забываться…

Когда Мария Павловна миновала металлические ворота рынка, ей открылись безлюдная площадь, усеянная стайками голубей, и почти пустые торговые ряды, между которыми быстро шныряли люди с хозяйственными сумками. Десятка полтора продавцов, рассредоточившись вдоль длинных лавок, предлагали обычный, но сильно подорожавший за последний год товар – картошку, помидоры, кабачки…

Посреди рыночной площади две ещё не состарившиеся женщины, в одинаковых байковых халатах и с одинаковыми тощими «авоськами» в руках (из ячеек их «авосек» выглядывали картошка и маленькие кочаны капусты), громко, бесстыже и, по-видимому, уже давно скандалили. Никто из посетителей рынка не прислушивался к их разговору, не старался понять, вокруг чего они плели свою канитель, только голуби при особо громких восклицаниях на некоторое время переставали крыльями взбивать пыль.

К тому времени, когда Мария Павловна пришла на рынок, диалог женщин заметно выдыхался, стороны, всё ещё не желавшие мира, с трудом находили продолжение своим сюжетам и поэтому уже говорили друг другу что попало.

– У вас, Нина Васильевна, – жалила соперницу одна из скандалисток, – язык и туда и сюда! Что вы всем рассказываете, что мы у вас зимой уголь воровали?

– А вы, Тамара Ильинична, что говорите, что мы вас на седьмое ноября объели, когда в гостях у вас были? Вот мы к вам больше и не заходим! Не заходили и на Новый год!

– Вы бы зашли, но вам дулю показали!

В это время в спор встрял маленький и, кажется, уже совсем пьяный мужичок. До этого никем не замеченный, он будто пророс сквозь пыль, встал рядом с байковыми халатами и, подняв вверх дрожащий указательный палец, сказал опешившим от неожиданного появления мужичка и потому замолкнувшим женщинам:

– Бабы, заткнитесь. Скоро будет ещё хуже!

И, шатаясь, пошел вдоль пустого торгового ряда.

А женщины с «авоськами», так и не поставив достойной точки в разговоре, молча разошлись в разные стороны.

Мария Павловна, оставив на рынке половину пенсии, аккуратно уложила покупки в сумку и поспешила прочь от угнетавших ее лавок.

Она собиралась приготовить на завтрак блюдо, которое с детства любил сын: молодые кабачки, поджаренные на сковородке, а потом, в сметане и сливочном масле, потушенные в чугунке в духовке. Но торжественного застолья в то утро в доме Савичевых не получилось: когда Мария Павловна вернулась с рынка, Михаил ещё крепко и сладко спал.

Так что оставим на некоторое время квартиру Савичевых. Познакомимся еще с одним героем нашей повести, который как раз в тот час, когда Михаил видел полные приключений сны, в автобусе подъезжал к Клинску.

4

Из Москвы в столицу этой небольшой южной республики писатель-документалист Гуртовой прибыл самолетом. А двести километров до Клинска решил преодолеть не торопясь.

Писателю нравилось путешествовать в автобусах. Во-первых, потому, что этот способ передвижения казался ему самым безопасным; во-вторых, сидя у окна движущегося по земной тверди транспорта, он любил созерцать; это был самый приятный и легкий способ изучения жизни – ради последующего отражения этой жизни в документальных произведениях. В пользу автобуса на этот раз было ещё и желание Гуртового, как он сам себе сказал, «под шелест шин» поразмышлять над некоторыми последними событиями в московской писательской среде, а также не спеша обдумать, как лучше выполнить работу, ради которой он ехал в Клинск.

Автобус шел быстро, плавно уминал колёсами хорошо заасфальтированную магистраль. За окном прямо у обочины дороги бежала небольшая и неглубокая (видны были камни на дне) река, впадавшая, как оказалось, в большое озеро. К берегу озера подходило длинное село; автобус свернул на его центральную улицу и на небольшой площади сделал первую остановку. За селом пошли зелёные холмы, на них росли сады, виноградники и небольшие лиственные рощи… Документалист, поглаживая черную бороду, отрощенную в последние годы, увлеченно всматривался в ландшафты, старался всё хорошо запомнить, чтобы потом использовать увиденное в своем очередном произведении. А Москву он стал вспоминать, примерно, с половины пути – когда за окном автобуса зелёные холмы сменила однообразная, колосившаяся созревающей пшеницей степь.

Три дня назад писателю исполнилось сорок пять лет. Юбилей он отметил с размахом, потратив на торжества – без сожаления, но с некоторым отчаянием – половину гонорара за последний сборник очерков: гостей пригласил в ресторан Центрального Дома литераторов, где заранее заказал вдоволь крепкой выпивки и вкусной еды. Бородатые друзья, опорожнив первые рюмки и закусив фирменными солеными грибками, сразу же стали высокопарно объяснять писателю, а также его жене (молчавшей весь вечер, но пившей водку наравне со всеми), какой замечательный талант в лице юбиляра подарила природа читающему народу… Комплименты некоторое время казались Гуртовому несколько преувеличенными, выслушивая их, он сначала даже испытывал неловкость; но после первых трех бутылок водки, быстро опустошенных за столом, ощущение неловкости прошло.

Сначала вклад юбиляра в отечественную культуру гости характеризовали в целом:

– Ты, Анатолий Сергеевич, – неутомимый правдоискатель.

– Истинный патриот.

– Писатель и гражданин.

– Золотое перо…

После «золотого пера» стали говорить о частностях.

– Созданный тобой, Толя, образ секретаря райкома партии, который, обутый в сандалии на босу ногу, во время сдачи хлеба ночует на привокзальном приемном пункте, даже если это и придуманная деталь…

– Как это так придуманная?!

– Перед нами – документ эпохи!

– Секретарь райкома, конечно, мог переночевать и не на привокзальном приемном пункте…

– На что ты намекаешь?

Разговор ускользал в несвоевременную плоскость, и Гуртовой миролюбиво разъяснил:

– Босые ноги придуманы, остальное – правда.

– Ты, Толя, – летописец наших дней, – через минуту говорил лучший друг Гуртового Аркадий Винтов. – Как древние летописцы не дали исчезнуть из памяти народа целым эпохам, так и ты…

Писатель, слушая друга, согласно кивал в его сторону уже захмелевшей головой, но в то же время испытывал желание, в силу вдруг обострившегося чувства справедливости, кое-что в длинном, но не утомительном выступлении Винтова и уточнить: например, сказать, что в последнем своём сборнике – «Именем вождя» – он не на каждой странице был на высоте, к которой обязывала ответственная тема…

Эта мысль отвлекла документалиста от приятных воспоминаний о юбилейном вечере в ресторане и расширила рамки его размышлений до стен большого дома Союза писателей.

С начала «перестройки» в Союзе друг против друга стояли две разделенные политическим моментом стенки: одна высокомерно и принципиально не слушала и не читала «патриотов» (лишь иногда в своих журналах снисходила до кратких, но полных сарказма и даже издевательства обзоров их «вранья, помноженного на бездарность»); другая, в других журналах, не уставала злобиться и разоблачать подрывное (конечно, направляемое оттуда) творчество новых демократов.

«Нет, не будет между нами мира…» – вспоминая последние встречи и разговоры с коллегами, время от времени философски вздыхал Гуртовой, пока не ощутил, как некая вдруг парализовавшая его тело и волю сила стала неодолимо клонить ко сну.

Это обстоятельство не позволило писателю до конца выполнить намеченную им «под шелест шин» программу; вскоре он крепко спал и вместо степей видел тревожные, по-видимому, навеянные московскими воспоминаниями сны.

Спал Гуртовой до самого Клинска и проснулся не по своей воле: автобус, съехав с асфальта республиканского значения и вкатившись в Клинск, тотчас же стал судорожно корчиться на бесконечных городских колдобинах.

Минут через двадцать желтый «Икарус», наконец, прибыл на городскую автобусную станцию – остановился у маленького деревянного дома с открытыми настежь дверями и двумя зарешеченными окнами. Гуртовой прыгнул с подножки автобуса и, ощутив под ногами прочную опору, с наслаждением вобрал в ноздри свежий, хотя и теплый воздух. Потом неторопливо и с достоинством пригладил ладонью черную бороду и огляделся.

Взору его предстала маленькая площадь. Мусор отсюда, по-видимому, никгда не убирался, его просто сметали в придорожные канавы, что проходили по границам площади, так что к тому моменту, когда документалист рассматривал канавы, они были похожи скорее на высокие брустверы, вдоль вершин которых торчали грязные бутылки, куски ржавой проволоки, консервные банки, пакеты из-под порошкового молока, полусгнившая обувь и прочий уже отслуживший свой век жалкий человеческий скарб.

«Автобусные станции у нас всюду одинаково сирые», – со вздохом подумал писатель и почувствовал подступившую к сердцу патриотическую скорбь.

Центральная улица оказалась метрах в двухстах от автостанции. Писатель сразу понял, что это она, – во-первых, потому что улица, судя по табличкам на домах, носила имя Вождя; во-вторых, была она значительно шире других и лежал на ней аккуратно заштопанный асфальт. Улица была застроена старинными крепкими домами, в которых располагались районные учреждения, магазины и службы быта.

Гуртовой обошел магазины главной улицы, надеясь купить что-нибудь полезное. Нужны ему были, например, заграничные лезвия для бритья, на которые он надеялся выменять у соседа по даче рулон рубероида; или погружной электрический насос «Малыш» – за него знакомый председатель колхоза обещал привезти писателю на дачу машину навоза; или шампунь для волос жене… Но ничего такого в магазинах не было.

В булочной стояла небольшая очередь и продавались серые батоны.

Проголодавшийся в дороге писатель купил батон и, пока шел в райком партии, съел его с немалым аппетитом.

5

Здание райкома располагалось на главной улице города. Это был двухэтажный кирпичный дом, построенный специально для власти лет десять назад.

По первому, застеленному линолиумом, этажу дома, где размещались небольшие и скромно меблированные кабинеты, гордо ходили, всем внешним видом и даже походкой демонстрируя государственную озабоченность и важность доверенного им занятия, молодые, серьёзные инструкторы. Второй этаж предназначался секретарям, и его облик заметно подчеркивал это обстоятельство: на полу здесь лежал дубовый паркет, коридор устилала тяжелая зеленая дорожка, а двери в большие кабинеты были обтянуты натуральной коричневой кожей; столы и стулья в кабинетах были отечественными, но, изготовленные по специальному заказу, отличались некоторой канцелярской изысканностью.

В половине девятого утра первый секретарь райкома Весенний – человек высокого роста, с большой головой, покрытой седой, но ещё густой и даже вьющейся шевелюрой, – вошел в свой кабинет. У дверей по привычке огляделся. На длинном столе, предназначавшемся для приглашенных, в белой вазе стоял букет полчаса назад срезанных уборщицей – на клумбе у входа в райком – красных роз; луч солнца дрожал на середине большого письменного стола, ещё свободного от бумаг; рядом, в углу, неколебимо стоял двухэтажный сейф, где хранились секретные документы, а на верхней полке под желтой фланелевой салфеткой лежал полагавшийся секретарю по должности черный пистолет; у стены, противоположной той, где был письменный стол, бесшумно отсекал секунды бронзовый маятник больших, как шкаф, напольных часов.

Так здесь было и вчера, и позавчера, и год и пять лет назад.

«И будет всегда», – как заклинание, произнес про себя Степан Федорович и, ухмыльнувшись, сел за стол.

Два природных свойства Весеннего способствовали его ни при каких обстоятельствах не иссякавшемуся оптимизму: Степан Федорович был незаурядно умён и ещё более незаурядно циничен. Благодаря этим, хорошо взаимодействовавшим друг с другом свойствам, он, в отличие от многих своих коллег (которых уже первые речи Горбачёва заставили нервничать), быстро просчитал перспективу «начатых по инициативе партии» реформ и хорошо представил себе, чем закончатся все эти, как он говорил, «московские стенания». Закончатся возвратом к прежнему порядку жизни (и произойдет это скоро и тоже по инициативе партии, но уже без Горбачёва), потому что для создания лелеемого прогрессистами демократического общества в государстве нет главного: за семь десятилетий партия создала крепкую, как гранит, и не поддающуюся изменениям социальную базу существующего строя – сделала народ, который, подобно дрессированному животному, способен двигаться только по периметру циркового круга и никогда не перескочит через барьер. Такому народу не нужна перестройка, тем более, что улучшение ему обещают через ухудшение жизни (понятно, что даже ремонт крыши дома временно ухудшает жизнь). Ну, а без поддержки народа, как справедливо учит самая передовая теория, любое государственное начинание обречено на провал…

Весенний привычным движением руки открыл блокнот-ежедневник.

«В десять – аппаратное совещание».

«К двум часам – в ЦК…»

В республиканский ЦК первых секретарей райкомов в последние дни стали вызывать часто, и это подтверждало правильность политических прогнозов Весеннего и укрепляло его лучшие надежды.

Писатель, одной рукой придерживая на плече большую, купленную в свое время в Болгарии сумку, а другой стряхивая с бороды хлебные крошки, по мраморным ступенькам поднялся на второй этаж райкома. В приемной пожилая мышка с сиреневым одуванчиком на голове, выслушав документалиста, сообщила ему, что «первого секретаря вызвали в Центральный комитет», но она – если, конечно, московский гость не возражает – может доложить о нем второму секретарю Дмитрию Ильичу Медведеву.

Гуртовой не возражал.

Медведев не любил не согласованных с ним заранее официальных встреч, поэтому, выслушав вошедшую в кабинет секретаршу, хотел было отказать гостю в аудиенции. Однако, секунду подумав, решил все-таки принять писателя и даже почувствовал к встрече с ним некоторый интерес.

Из всех пишущих Дмитрий Ильич до сих пор лично знал только одного человека – редактора районной газеты Марка Анатольевича Пшеничного, которого не любил за многое – например, за старомодные костюмы, имя (секретарь подозревал, что Пшеничный – еврей, хотя тот в документах писался украинцем), но главное – за бездарно редактируемую им четырехполоску «К сияющим вершинам». Медведев давно уже хотел поспособствовать переводу редактора на менее ответственный участок работы (например, в клинский гортоп), но сделать это мешал упорно ходивший в городе слух, что Пшеничный в свое время был послан в Клинск не республиканским ЦК, а самой Москвой.

Чтобы познакомиться еще с одним пишущим